— Почему же тогда никто не возмущался? Сенаторам и послам советую умерить свой пыл, это я сама, своими руками наполнила золотом казну Ягеллонов, это я собственными глазами узрела, что королевские пожалования утратили силу, а поместья розданы незаконно. Это я распорядилась промерить дарованные мне земли и внимательно выслушала доклады землемеров, о чем в этой стране и понятия не было. Все собрала, что посеяла, до единого зернышка. Даже больше, намного больше!
И я имею право забрать с собой свое приданое и все драгоценности, купленные здесь и преподнесенные мне в дар. Почему вы молчите и не называете того, что я здесь оставляю? Почему никто не вспомнит, даже не заикнется о померах земель наших? О том, как справедливо решались пограничные споры? Сколько построено мельниц, замков и крепостей? Быть может, потому, что делала это женщина? А в этой стране женское правление оскорбительно для гордых мужей? Потому что я из рода Сфорца и в моем гербе дракон? Потому что я была против договора с Веной? И с вами? Но только мне страна обязана миром с Турцией, против которого выступал гетман Тарновский. Почему вы не скажете об этом, епископ?
Зебжидовский беспомощно развел руками.
— Вижу, взял я на себя миссию, выполнить которую не в силах. В заключение считаю должным отметить, что король даст разрешение на выезд вашего королевского величества лишь в том случае, если это не нанесет ущерба королевской казне.
Бона залилась краской, потом побледнела.
— Как это понимать? — спросила она, стараясь быть спокойной.
— Если вы, светлейшая госпожа, уезжая, возьмете с собой только то, что привезли из Бари. И откажетесь от всех прочих доходов…
— Почему? От владений, дарованных мне покойным супругом? Мне, польской королеве? Нет! Нет!
— Она стукнула тростью. — Никогда. О боже! Да это грабеж!
— Тем не менее Совет постановил именно так: вы, государыня, откажетесь от этих доходов и от самих владений. Коль скоро вы покидаете Польшу, вы уже не будете их владелицей и не сможете их никому передать.
— Это грабеж! Мне душно! Я задыхаюсь… Какое беззаконие!..
Не обращая внимания на ее крики, епископ более уверенно продолжал:
— Прошу вас перед отъездом подписать подготовленные бумаги. Иначе…
Она швырнула на пол стоявший на столе подсвечник.
— Нет! Повторяю, нет! Никаких условий, никаких подписей: Хватит с меня! Замолчите! Все равно я уеду, будет на то согласие короля или нет. Хотела бы я видеть того, кто станет мне поперек дороги!
— Весь народ… — начал было Зебжидовский, но она не дала ему закончить.
— Неблагодарный народ, неблагодарный сын! О! Бежать, бежать отсюда как можно скорее! С этого дня я буду думать только о себе! О себе одной!
— Что передать королю?
— Мои слова: с этого дня я буду думать только о себе!
После столь неприятного разговора епископ тотчас покинул замок. Выехав из Яздова, он остановился на постой в доме при варшавском соборе, надо было отдохнуть и сменить лошадей. Срочно отправил гонца в Краков с сообщением, что незамедлительно выезжает к королю. Каково же было его удивление, когда в полдень прибыл нарочный из Яздова с письмом от Боны, в котором она любезно, хотя и довольно сдержанно, приглашала епископа прибыть на следующий день на обед в ее замок, откуда он столь поспешно выехал.
Однако перед тем, как снова принять епископа, Бона спустилась с Паппакодой в замковое подземелье и внимательно осмотрела все свое богатство, тщательно скрываемое за тяжелой кованой дверью.
— Упаковать все, ничего не оставлять, — приказала она. — Серебро, ткани, гобелены, ковры. Да, пожалуй, вот этот небольшой сундучок с драгоценностями можно оставить Августу. И еще… Вот тот ларец — для Анны. А колыбель — вон она где, покрыта пылью, пустая… Нет! Нет! Колыбель я не возьму. Оставь ее королю. Быть может, встретит наконец суженую, которая родит ему наследника. До чего же глупы вавельские маги! Ни один из них не сказал самого важного: что близок конец династии Ягеллонов и на польском престоле, и в Венгрии…
— В Италии оракулы предсказывают лучше. А вы, светлейшая госпожа, уверены, что они нас выпустят? — обеспокоенно спросил Паппакода.
— Уверена.
— Но как это сделать? Как? — волновался Паппакода.
— Санта Мадонна! Ты ничего не понимаешь! Сделаю это я. Я сама, как всегда. Я передумала и приняла решение: подпишу все бумаги, на которых настаивают сенаторы. Но потом, когда вернусь… они дорого заплатят за мою подпись.
— Как? Все думают, что мы уезжаем навсегда… — не сдержался Паппакода.
— Ну и что же? — взорвалась она. — Пусть думают! Я хочу поскорее уехать в Бари. Померяться силами с Карлом, сделать мое герцогство богатым, могущественным. И вот, когда я завоюю расположение испанского короля и, возможно, верну все земли рода Сфорца, тогда… Кто знает?
Быть может, вернусь обратно? Могущественная, богатая…
— Только возьмем с собой самых преданных слуг, — с беспокойством заговорил Паппакода. — Марина не доверяла Мышковской, хотя…
— Ей и Анна была не по душе, — оборвала Бона. — Очень уж Марина завистлива. Ну ладно, бог с ней. Отбери самых преданных слуг.
— Государыня, боюсь, мы не провезем столько сундуков. За Веной, в горах, дороги узкие. Возы, запряженные шестеркой, там не пройдут.
— Должны пройти! Вышлешь вперед наших людей, пусть расширят и пробьют дорогу. Обоз поведет остроленкский староста Вильга. Я поеду последней.
— Когда?
— Скоро. В первых числах февраля.
У выхода из подземелья в дверях их подстерегала Марина.
— Не хочет? Не подпишет? — пропустив Бону, шепотом спросила она Паппакоду.
— Уступит и подпишет, а потом посмеется над ними. Но там, в Бари, у нас времени хватит… Будущее дракона в моих руках.
— Кто вам может помешать… — шепнула Марина, озираясь по сторонам.
— В Бари не будет никого из ее придворных и слуг, кроме наших. Теперь я ее не боюсь.
— Значит, упаковывать все?
— Оставим им голые стены да еще колыбель.
Марина удивленно посмотрела на него.
— Колыбель? — спросила она. — Зачем? Хотела бы я знать, зачем?
Епископ Зебжидовский за обедом наслаждался итальянским вином, обладавшим изысканным букетом. Он был доволен столь легко достигнутой победой, то и дело поглаживал рукой атласную папку, где лежали подписанные бумаги. И, невольно восхищаясь этой гневной, грозной женщиной, сказал:
— Я осмелился напомнить, что еще ни одна польская королева не покидала страну, где покоится прах ее супруга. Сейчас мне хочется несколько уточнить мое высказывание: ни одна из заурядных польских королев, но не вы, светлейшая госпожа, которую надлежит именовать государыней властной и мудрой.
Бона понимала, что он рассыпается в любезностях только потому, что она подписала бумаги, и радуется, полагая, что выполнил свою миссию. В душе же посмеивалась над ним, считая его победу пирровой. Да, да!..
— Чему вы улыбаетесь, ваше королевское величество? — полюбопытствовал епископ.
— Тому, что только сейчас, после долгих лет правления на Вавеле, в Литве и в Варшаве, Бона Сфорца Арагонская была удостоена такой чести — вашего признания.