Август… При одном его имени путались мысли, сильно колотилось сердце. Он? Да, всегда только он.
Еще в младенчестве он бунтовал против наставников, десятилетним ребенком с гордостью примерял корону. Настоящий Сфорца, потомок кондотьеров. Как-то в часовне на Вавеле я показала ему надгробие Ягеллы и велела молиться, чтобы бог позволил ему стать таким же великим королем, каким был первый из династии Ягеллонов, разгромивший крестоносцев. «А я? Разве сейчас я не великий? Ведь у меня на голове корона?» — тотчас спросил он. И удивился, узнав, что о величии свидетельствует не корона, а мудрость. Удивился и поверил. Тогда он еще прислушивался к моим словам, любил меня, а позднее не скрывал своих увлечений, даже рассказал о первой брачной ночи с Елизаветой… Тогда он внимал мне, только мне! Я высылала герольдов в Вильну, те возвещали подданным, что к ним едет их государь, великий князь. На поездку в Литву я дала ему много золота… Он часто высылал гонцов, спрашивал совета, радовался, что его больная супруга далеко и что можно вволю поохотиться в литовских пущах. Но когда невзначай завернул в Гераноны, познакомился с Барбарой… Перестал писать письма, сошелся с Радзивиллами, перестал доверять мне и даже возненавидел… Санта Мадонна! Но ведь я все равно любила его. Даже когда, отдав Барбаре свои покои на Вавеле, уехала в Мазовию… А он…
Не выпуская портрета Августа из рук, королева упорно смотрела на последнюю горящую свечу…
Потом веки ее смежились, золотой огонек стал увеличиваться, расти, пока наконец не превратился в огромное светящееся пятно…
— Есть ли письма от короля? От бургграфов в Саноке и Кременце? — расспрашивала она на следующее утро Марину.
— Нет.
— А из Яздова? От Анны и Катажины?
— Тоже нет.
— И ни слова от бургомистра Варшавы, от пана Хвальчевского?
— Увы, нет.
— А из Неаполя? От Паппакоды?
— Еще нет, госпожа.
— Нет! Нет! — зло кричала Бона. — Черт побери! Неужели в Польше обо мне все забыли? Выведай у слуг, быть может, какой-нибудь габсбургский шпион перехватывает почту?
— Ваше величество, кто посмеет! Да и зачем?
— Хорошо. Сегодня буду ужинать с Виллани. Уведоми его об этом.
Преданный слуга принцессы Изабеллы решился заговорить только после того, как подали фрукты и десертное вино.
— Ваше величество, приношу глубочайшие извинения, но вот уже несколько дней я никак не решусь задать вам один вопрос…
— Что случилось? Я вас слушаю, синьор Виллани.
— Правда, что Паппакода теперь бургграф Бари?
— Кто смел вам поведать об этом? — спросила Бона, нахмурившись.
— Он сам кому-то говорил перед отъездом, что займет в Италии куда более важную должность, чем в Польше.
— Глупец! — взорвалась Бона.
— Более сорока лет я управляю здесь всеми вашими владениями. Понимаю, что все имеет свой конец, — жаловался Виллани. — Но почему я должен уйти в отставку именно теперь, когда в Бари вновь есть принцесса, когда замок ожил и в нем стало все как прежде?
— Нет, нет! — возразила Бона. — Вы по-прежнему мой бургграф, Паппакода солгал, хотя…
— Понимаю. Нам двоим здесь делать нечего. Она задумалась на минуту и ответила:
— А если бы вы, как прежде, были управителем в Россано?
— Россано — не Бари.
— Вы правы, — согласилась она. — Я рассчитываю на вашу дружбу, добрый совет. Паппакода самолюбив, жаждет власти, но ему придется смириться, управляющих в Бари будет столько, сколько я захочу.
Виллани в знак признательности склонил голову.
— Верю в вашу справедливость, — прошептал он едва слышно.
— Тогда скажите мне, кому я могу здесь доверять? Епископу Муссо?
— Да. Он искренне предан вам.
— Кардиналу Караффе из Неаполя?
— Я поостерегся бы давать ему оценку. Епископ Бари побаивается его и перед тем, как поехать в Неаполь, обязательно совершает торжественное богослужение перед алтарем нашего покровителя, святого Николая. Ваше величество, разве вы не знаете, что папа проклял Филиппа? Король Испании, Арагона, Неаполя, Сицилии, Сардинии, заморских владений в Америке, герцог Миланский, Лотарингский, Бургундский, Люксембургский и прочая был проклят навсегда, на время войны и мира, на время молитвы и поста, он проклят, когда говорит и когда безмолвствует, когда ест и когда пьет, и свет в его очах погаснет, как погасла зажженная свеча, которую папа, задув, бросил из окна собора святого Петра на головы собравшихся на площади римлян.
— Какое великолепное зрелище, — прошептала Бона. — А где был в это время его кардинал Караффа?
— Он стоял рядом с папой и тоже задул свечу и бросил ее в толпу. Только он один. Прочие кардиналы не рискнули последовать примеру папы.
— Выходит, его родственник так много значит в Риме?
— Да, госпожа, с ним считаются, он многое может… В тот же вечер королева написала обстоятельное письмо и, скрепив его сургучом, велела Марине срочно послать гонца в Неаполь к Паппакоде.
— Никому о письме ни слова, — предупредила она камеристку.
Марина торопливо вышла со свечой в руке и, пройдя через весь замок, свернула в свою комнату.
Закрывшись на ключ, острым тонким ножичком поддела печати и прочла письмо. В нем Бона предупреждала Паппакоду быть поосторожнее с послами испанского короля и велела поближе сойтись с кардиналом, расположить его к себе, уговорить, чтоб похлопотал перед папой о разводе Августа с габсбургской принцессой.
— Тайну сохраню, — усмехнулась Марина, пряча письмо в скрытый от глаз ящичек секретера. — На веки вечные.
И написала Паппакоде свое письмо, советуя ему незамедлительно действовать. Королева скучает и тоскует, и ее тоска может обернуться грозным оружием против Габсбургов, оно куда опаснее вооруженных отрядов. Да и их собственную судьбу — ее и Паппакоды, судьбу герцогства Бари, — решит вовсе не развод Августа, о котором хлопочет королева, а всего-навсего ее дурное настроение.
Заклеив письмо, Марина припечатала сургуч фамильным гербом Сфорца. Эта печатка Боны исчезла еще в Кракове перед ее отъездом в Варшаву, и все успели о ней забыть. Гонец, который этой же ночью отправился в Неаполь, был уверен, что срочно и тайно везет личное письмо самой королевы…
Паппакода вернулся недели через две. К этому времени Бона дала почувствовать своим приближенным, что бесцельная жизнь в Бари ей надоела. По старой привычке она в ярости швыряла на пол, на дорогие ковры все, что подворачивалось под руку, и, хотя придворный лекарь ди Матера рекомендовал ей полный покой, любое, самое малейшее возражение вызывало у нее бурный гнев. Она не любила ждать, а сейчас только и ждала писем из Польши, гонцов от Паппакоды.
Наконец он прибыл, но перед тем, как явиться пред ясные очи своей госпожи, успел обменяться несколькими словами с Мариной.
— Вы получили мое письмо?
— Да. А о чем писала королева?
— Велела вам воздействовать на кардинала, убедить его в необходимости расторгнуть брак Августа. Вот ее письмо.