Впервые они повздорили всерьез, впрочем, ненадолго. Уезжая, Паппакода знал уже все, что ему было надо для тайных переговоров с графом Броккардо.
Письмо от дочери Анны лежало на столике возле портрета Августа и неизменно приковывало взгляд Боны. Она брала его в руки с величайшей осторожностью, как будто оно могло исчезнуть или превратиться в белый чистый лист бумаги. Приближалась полночь, но Бона словно и не собиралась ложиться. Она вспоминала последние дни в Яздове, шумные, немного суматошные, когда озабоченные придворные собирали в путь свою королеву, а она еще давала какие-то указания Хвальчевскому, расспрашивала о чем-то Вильгу, сосредоточенно пересчитьюавшего сундуки, груженные на подводы. Одним приказывала, других поторапливала.
— Нет-нет, не так! Где же королевны? Скажите, чтобы тотчас шли в мои покои.
И только сейчас, когда Бона перечитывала написанное по-польски письмо, ее вдруг осенило, что вот уже почти год она ни разу не говорила по-польски, а последний поляк, которого ей привелось видеть в Бари, был остроленцкий староста Вильга.
Август, Анна, Катажина… В письме ничего не говорилось о том, что они думают о матери, в холодный зимний день поспешно уехавшей из Полыни, покинувшей страну, которая была их родиной… Вспомнились ей и слова епископа Зебжидовского: «Еще ни одна королева после смерти мужа не покидала этого государства». Не покидала… А она? Разве она уезжала навсегда? Уж если и тогда она не была уверена в этом, то сейчас ей тем более захотелось сказать по-польски: «Велите королевнам зайти ко мне, в мои покои».
Она рассказала бы им, как обманулась, приехав в Бари, как скучает по Августу и что брак его с австриячкой расторгнуть не удалось. Расспросила бы Августа, думает ли он о приданом для сестер, подыскивает ли им подходящих женихов? С кем они встречаются? Кто из знатных людей бывает в Яздове?
Бона встала с кресла, ей захотелось двигаться, действовать. С подсвечником в руке вошла она в соседнюю залу, пустую и мрачную. Прошла сквозь длинную анфиладу комнат, не встретив ни единого человека. Ни придворных, ни служанок. Замок был пуст. Она одна-одинешенька в темном, понуром дворце. Санта Мадонна! Неужто ради этого она приехала в Бари?
На стене появилась какая-то тень, но это было лишь отражение — каменный, закованный в доспехи средневековый рыцарь стоял в нише возле двери.
— Марина, — громко крикнула королева, но ей ответило лишь эхо.
Через минуту послышались чьи-то шаги, королева остановилась, замерев от страха. Слава богу, вошла Марина, тоже с высоко поднятой свечой в руках.
— Где ты была? — гневно воскликнула Бона. — Я так долго звала тебя. Уже полночь, пора спать.
Завтра с самого утра напишу письма в Варшаву, в Краков…
— Государыня, вы все чаще вспоминаете Полонию, — вздохнула камеристка, подавая своей госпоже ночные одежды.
— Во-первых, там я была моложе и держала в своих руках бразды правления, а не только перо, которым завтра напишу письма. Там я не была так одинока, как здесь…
— Ведь я… — начала было Марина.
— Ты? Ты виновна передо мной больше других. Разве не ты уверяла меня, что дочь Зарембы — шпионка Габсбургов, а Сусанна Мышковская не должна ехать в Бари, потому что будет обо всем доносить Фердинанду? Из-за тебя здесь нет никого, кто был близок моему сердцу. И дочерей тоже нет… Получив письмо из Яздова, я будто очнулась от долгого сна. Август не изменился. Как он несчастлив, человек в нем взял верх над королем, правда, не совсем, но… Впрочем, это ничего не значит, решительно ничего! Он еще может стать могущественным монархом. Мудрый и упорный, настоящий Сфор-ца. Да, его страданья сейчас безмерны. И я в том тоже повинна. Надо было спасать Августа, дать ему надежду на новое супружество. Мне следовало сразу же ехать в Рим, а уже потом сюда, в Бари. Боже правый! Если бы я добилась у папы согласия на новый брак своего сьша, Август был бы мне признателен, и тогда все было бы по-иному. Совсем по-иному. Мы с Августом осуществили бы все реформы. Фрич… Хвальчевский… да, он очень умен. Гораздо деятельней, способнее Паппакоды.
— Быть может… — прошептала Марина.
— Ну что ж? Время еще есть! Все начну сначала. Без гнева и ненависти! О боже! Все обдумать… и начать. Без колебаний, ибо все ясно, ясно! Разбуди меня завтра пораньше. И постарайся еще до моего отъезда…
— Отъезда? Куда?
— Как куда? Сначала в Рим, а потом в Мазовию. К моим дочерям в Яздов, а потом в Краков, к Августу… Королевский двор на Вавеле большой, шумный. Станьчик… Как это можно остаться вдруг без него? Я же здесь погибаю со скуки. Давай заведем карлов, заберем их с собой в Варшаву.
Только! Мы их поженим, а потом в честь этого события я дам бал. Повеселимся, как когда-то в Кракове или в Висниче.
— Вы дадите бал? Сейчас? Здесь?
— Ты что, не слушаешь? Конечно же, здесь! И как можно скорее! От одной мысли, что я даю прощальный ужин в Бари, мне легче дышать. Я чувствую себя намного моложе!
Бургграф Виллани вернулся в Бари гораздо раньше, чем предполагал, поскольку и так все было ясно. Кардинал Караффа понятия не имел о просьбе Боны замолвить слово перед папой в Риме, прошение до него попросту не дошло, а граф Броккардо заявил, что, покуда наместник полон сил, назначение принцессы Бари откладывается на неопределенный срок. Чрезвычайный посол короля Филиппа и слышать не хотел о выплате долга. Он посоветовал королеве Боне запастись терпением, Испания, разумеется, вернет золото, но только в оговоренные соглашением сроки.
Весь свой гнев и досаду Бона обрушила на Паппакоду, который вернулся из Неаполя через два дня после Виллани и обвинил испанского гранда в вероломстве, добавив, что он в нелицеприятной беседе высказал все самому графу Броккардо.
— Что же из этого следует? Ничего! — пришла в ярость королева. — Тебе следовало заранее узнать, каковы намерения у испанских послов, а не привозить в Бари этого мошенника Броккардо… Если ты только не был с ним в сговоре — а скорее всего, так оно и есть, — то дал провести себя, будто… У меня не хватает слов. Ступай — и обдумай, как нам теперь подступиться к испанскому королю. Чьей поддержкой мы должны заручиться? Доложишь мне об этом завтра, самое позднее послезавтра!
Поздним вечером Паппакода незаметно пробрался в комнату Марины.
— Госпожа совсем спятила, — зло пробурчал он, садясь в кресло. — Самое неприятное, что Виллани успел встретиться с испанским послом еще до того, как я приехал в Неаполь.
— Значит, она тайно, у вас за спиной снеслась с послом?
— Похоже, что так.
— Возможно, она вам больше не доверяет?
— Не думаю. Но она заплатит за все, и за Краков тоже. Ведь могла бы там сделать меня бургграфом, но как бы не так! Я для нее никто! Никто!
— Хватит об этом, — прервала его Марина. — Что обещал вам Броккардо от имени Габсбурга, если… она перестанет требовать срочно вернуть ей деньги?
— Филипп требует большего, — ответил через минуту Паппакода. — Он не желает, чтобы королева выезжала из Бари. Нельзя допустить, чтобы она возвращалась в Польшу через Рим.
— Ага… Что же обещают вам за это?
— Немало. Звание маркграфа Капурсо, поместье в Нойе и пожизненную пенсию.
— А вы… мне? — покосившись на Паппакоду, спросила Марина.
— Сундук с серебряной посудой. — Марина, пожав плечами, громко расхохоталась. Тогда он поспешно добавил: — И еще пять тысяч дукатов.
— И еще… надеюсь, я буду вместе с вами владелицей поместья? — не унималась Марина.
— Слишком много хотите, — пробурчал Паппакода, кривя рот.
— Хорошо. Тогда делайте все сами. Без меня, — проговорила она тихо, но весьма твердо.
Некоторое время оба молчали, наконец Паппакода спросил:
— Вам что, жаль… принцессы?
— Ее? — искренне возмутилась камеристка. — О нет! Она всегда помыкала нами. Говорила, что любого человека можно купить. Вечно кричала на меня! «Иди прочь, надоела!» Нет, мне ее совсем не жаль. Но с тех пор, как мы приехали сюда, она не перестает тосковать по Польше. Вспоминает Неполомице, охоту, пышность и блеск Вавеля, дворцовой часовни. Даже звон великого колокола… А наше Бари не любит! Но отсюда я ей выехать не дам! Не хочу опять в Мазовию.
— Согласен! Получите десять тысяч дукатов.
— Шелковую обивку и ковры из спальни королевы.
— Многовато, — с издевкой заметил Паппакода. — Что еще?
— Поговорим об этом после, — ответила она, улыбаясь, — за бокалом вина.
Как-то вечером Бона долго сидела у окна, любуясь италийским небом, но в мыслях своих была далеко от Бари. Она составляла письма дочерям: брауншвейгской герцогине Зофье и старшей Изабелле. Ей хотелось поведать им, как она тоскует о своем сыне Августе, о стране их детства.