Она помнила намеки Марины, утверждавшей, будто Габсбурги щедро платят дочери воеводы за услуги, и теперь ждала ответа, который подтвердил бы правоту этих слов, но Анна, склонив голову, прошептала:
— Поместье у него небольшое, и он боится, что я буду тосковать по Вавелю. Ему хотелось бы, чтоб жена была дома, мать стара, с трудом управляет имением и ждет не дождется помощницы-невестки.
Сама подыскала ему такую, да только он меня любит.
— Ничто более не держит тебя на Вавеле? — спросила Бона, пытливо вглядываясь в цветущую, полную сил, но, увы, уже не молодую Анну. Та подняла на нее искренние, полные обожания глаза.
— Ничто, кроме любви к вам, государыня. Это ведь я вывесила в знак рождения Августа из окна алое полотнище, и это я… я…
— Говори, слушаю.
— Стояла у гробика… королевича Ольбрахта, была на его похоронах…
Вдруг Бона поняла: не только Марина завидовала Анне, оповестившей всех о рождении одного из ее сыновей и стоявшей у гроба другого, но она сама, польская королева, с неохотой взирала на каждого, кто видел гробик Ольбрахта, кто мог стоять подле него, тогда как она сама…
Словом… следует дать приданое девушке, которая служила ей верой и правдой, к тому же знает, что Август любит Диану. Она станет госпожой не в маленьком именьице, а в большом, достойном дочери каштеляна поместье. И по-прежнему будет почитать свою госпожу, так как никогда не узнает ни о наветах Марины, ни о купленном для Дианы ди Кордона домике на Флорианской…
Королева велела принести ларец с драгоценными украшениями и из многочисленных прекрасных перстней выбрала самый большой и самый красивый для Анны. Впрочем, она чувствовала, что не может поступить иначе. Она любила быть справедливой… разумеется, когда это не составляло труда.
Получив большое и богатое приданое, о каком Ядвига не могла и мечтать, королева Изабелла в сопровождении мадьяр отправилась в Венгрию к своему супругу; мать, прощаясь с ней, еще раз напомнила о коварстве Фердинанда и советовала не верить ему ни в чем.
В феврале в Секешфехерваре состоялись пышные торжества, и юная королева еще не успела написать матери письма о своем счастливом замужестве, как на Вавеле появился нарочный с неожиданной и неприятной вестью — Янош Заполия тяжко занемог.
Королева направила в Венгрию своих гонцов, а также попросила каштеляна Петра Опалинского, не раз выполнявшего различные дипломатические поручения при европейских дворах и в Турции, поехать, все разузнать и поддержать советом одинокую в чужой стране Изабеллу.
Памятуя о первородной дочери, Бона ни на минуту не забывала об Августе. Он по-прежнему проводил у нее долгие часы во время завтраков, однако вечерами ускользал на Флорианскую, а если в чем-нибудь был не согласен с королевой, подобно отцу замыкался в молчании.
Однажды Бона попросила Кмиту пригласить в Вавельский замок Фрича, с которым Август сблизился после отъезда сестры.
— С тех пор как Изабелла вышла замуж, Август сторонится меня, двора, — жаловалась она гостю.
— Знаю, она была его любимая сестра. Но… мне хотелось бы, ваша милость, узнать ваше высоко мною ценимое суждение. Молодой король избегает всяких объяснений. Поэтому вопрошаю: правда ли, что его ныне занимают не балы и празднества, а новости, привозимые молодыми людьми с ученых кафедр в Виттенберге? Говорят… будто он водится с еретиками?
— Не думаю, ваше величество, — отвечал Фрич. — И если даже иноверцы ищут его общества, не вижу в том великой опасности. Наши иноверцы не столь грозны.
— Почему? — спросил Кмита.
— Потому что у нас на первом месте дела светские. Конечно, все это суета сует, и папский легат скорее должен огорчаться, что у шляхты на уме только власть, именья, подати да пирушки, а о боге она думает мало. Полагаю, однако же, что он доволен! Пусть поляки ссорятся и дерутся из-за благ земных, лишь бы иных распрей не было! Чтобы у нас, как в иных краях, не пылали бы костры.
Бона задумалась на минуту.
— Ну что ж. Поговорим тогда о делах земных. Что вы мыслите о молодом короле?
— Способности у него весьма незаурядные. Подобно его величеству, молодой король осторожен и рассудителен.
— И как мать, упрям, — вставила Бона.
— Ум у него живой, открытый для всего нового. В последнее время он полюбил ученые книги.
— Август много читает? Вы в том уверены?
— Нет. Он скорее наслаждается книгами, его око радует красота переплетов, оковок, великолепных тиснений. Он любит прекрасные волюмы не меньше, чем драгоценные украшения, геммы, гобелены…
— И лошадей, — добавила королева. — Однако вы все еще по-прежнему надеетесь, что когда-нибудь, спустя годы, именно он, следуя Платонову образцу, создаст королевство справедливости? О котором будто бы мечтаете и вы?
— Все еще верю, уповаю, — ответил Фрич. — Ибо на свете существуют три блага, всем одинаково доступные: дышать, уповать и…
— Говорите! Смело! И..?
— Умирать, — заключил он.
— О! Даже Станьчик не уколол бы язвительнее, — сказала королева.
— Простите, ваше величество.
— Сама ведаю, сколь много чиню для справедливого королевства, для всех. Уже сейчас. Там, где было своеволие и разбой, теперь порядок. Там, где в деревнях трудились сверх всякой меры, ныне чинш. Где шли вечные споры мелкой шляхты о границах — документ с моей подписью и решением.
Где не было воды — колодцы. В Старых Конях курган, на котором я вершу ежегодно суд, народ окрестил моим именем. Где-то есть замок королевы Боны, где-то мост, торговая площадь. Называют по своей охоте, а не по приказу. Я повелела лечить больных. Мне хотелось быть доброй и справедливой. Разве этого мало?
— Ваше величество, кто бы посмел… — возмутился Кмита.
— Простите, — прервала она его. — Я спрашивала у его милости пана Фрича.
— Скажу и я: кто бы посмел отрицать, ваше величество? Но…
— Но? Продолжайте… — повторила она, неприятно задетая.
— В Польше не только укрепленные замки, рыцари, шляхта и к меты. Жить хотят и купцы, торгующие хлебом, и богатые горожане, и мелкий люд. А им по-прежнему чинится несправедливость.
— Ведомо мне и о том, — признала королева. — Нет у нас цветущих городов, да и прав для всех одинаковых. Но поистине странная это земля! Всегда всего мало, всегда все не так! Вы видите только то, чего нет, а то, что есть, ни во что не ставите. А при этом желаете получить все… тотчас же. Вам нравится уповать на перемены, ваша милость, любезный Фрич? Так говорите дальше. Говорите!
Отчего же нет наших кораблей на Балтийском море? Почему мы не посылаем корсаров, дабы грабить чужие суда, как то делают короли Англии? Почему мы не возводим замков на границе, чтоб Московия не была для нас опасной? А почему бы не дать литовской шляхте те же права, что и польской?
— Но ведь, государыня. Я не хотел… — смутился Фрич.
— Полно! Все это сделать можно. Но только почему мы? Почему я? Оставьте что-нибудь и для Августа, дабы потомки могли называть его когда-нибудь великим. Коли вы его так любите, то и займитесь этим с ним вместе, вместе со всеми, желающими совершенствования Речи Посполитой. Мне бы укрепить династию в Короне и в Венгрии, укротить Габсбургов и Гогенцоллернов. Хотя в моем гербе дракон, я всего лишь женщина. Но неужто, на самом деле, всего этого еще мало?
— Ваше величество! Должен признать, что…
— Поверьте мне! — говорила она с горечью. — Не так легко достичь намеченной цели.
Значительно легче рассуждать о справедливости, писать мемориалы и трактаты, как это делаете вы.
Но бессонные ночи и тревожные мысли — не ваш удел, мысли обо всем: о Турции, Буде, императоре, Вене, Москве, герцоге Альбрехте и татарах. А также о шляхте, реформах и Августе. Да, не ваш, милостивый сударь!
Она тут же отпустила его, негодуя, что вместо слов восхищения и одобрения услышала из уст этого ученого мужа словечко «но», которое давно никто не смел произнести ей в ответ. Ей вспомнилась «петушиная война», постоянно откладываемый из-за различных дел отъезд в Литву, и она в досаде набросилась на Кмиту, оставшегося после ухода Фрича.