Придворные танцевали павану, когда к трону Сигизмунда приблизился канцлер Мацеёвский ь сопровождении мужчины небольшого роста, одетого весьма пышно и роскошно. Поклонившись королю, канцлер произнес:
— Ваше величество, это синьор Марсупин, италиец, прибывший на коронацию из Вены. Будущий секретарь королевы Елизаветы и ее переводчик.
— Там, где сердца соединяет любовь, переводчика не надобно, — сказал король. — Но все равно мы рады.
Бона, однако же, выказала неудовольствие:
— У дочери нашей Изабеллы нет в Семиградье ни опекуна, ни переводчика, — заметила она подчеркнуто.
— Она знает венгерский язык, а всемилостивая государыня не говорит по-польски, — объяснил Марсупин.
— Я? — удивилась Бона.
— Я думал о молодой королеве… — смешался опекун Елизаветы.
— Ах, вот как? — с насмешкой произнесла Бона, и, пока Марсупин пятился, согнувшись в поклонах, она бросила Мацеёвскому: — Скажите, ваша милость, этому слуге Габсбургов, что на Вавеле и в Польше есть только одна королева.
— Как же он будет обращаться к своей госпоже? — удивился канцлер.
— Ко мне пусть не обращается никак! Никак! А как он будет говорить с ней — какое мне до того дело?
— Постараюсь объяснить… — обещал тот не очень уверенно.
— Спасибо, — кивнула ему королева и, обращаясь к мужу, который не слышал ее разговора с Мацеёвским, сказала: — какая жалость, что уже нет в живых Кшицкого! Он бы увековечил торжество презабавными стихами. Панегирик Яницкого довольно жалок.
И она стала цитировать с насмешкой в голосе: «Седлайте резвых скакунов! И мчись, в погоню, быстро!» — прыснула Бона негодующе. — Какая погоня и за кем? Ее прислали сюда насильно…
— Вас могут услышать, — шепнул король.
— Кто? Австриячка? — спросила она едва ли не во весь голос.
— Учитывая интересы Изабеллы, соизвольте… — чуть ли не умолял Сигизмунд.
— Верно. Изабелла… — шепнула Бона и подняла глаза к небу. — О боже! Благослови по крайней мере королевское ложе! Укрепи династию… А мне дай одно: терпение. Безмерное терпение…
После полуночи, покинув веселящихся, танцующих гостей, молодая чета удалилась в свои покои.
Войдя в опочивальню королевы, молодые люди, смущенные, в нерешительности остановились друг против друга. До сих пор им удалось обменяться лишь несколькими ничего не значащими словами, король даже не решился выразить своего восхищения красотой супруги. Однако сейчас, сознавая свои обязанности, ради которых он был вынужден пожертвовать Дианой, он снял прежде всего корону, слишком тяжелую для ее юной головы, и отложил в сторону. Рука его невольно коснулась золотисто-рыжеватых волос Елизаветы, таких длинных и шелковистых. Юная королева встряхнула головой, сомкнула ресницы и улыбнулась. Она была в эту минуту столь очаровательна, что он, уже безо всякого внутреннего сопротивления, наполнил вином приготовленный заранее золотой бокал и, глядя ей прямо в глаза, отпил глоток, а потом поднес край бокала к ее устам. Их пальцы встретились, губы Елизаветы коснулись свадебного бокала. Они по-прежнему улыбаясь смотрели друг другу в глаза. Но когда Август обнял ее за гибкую талию и попытался коснуться губами ее уст, королева вдруг побледнела, затрепетала, слабыми руками стала отталкивать мужа.
Он снова попытался обнять и поцеловать ее, но тогда она оттолкнула его уже сильнее.
— Почему? — спросил он, удивленный, и сразу же повторил по-немецки.
— Нет! Нет! Нет! — шептала она в ответ.
Вдруг ее тело изогнулось, напряглось, руки окаменели, она закрыла глаза.
— Санта Мадонна! Елизавета?! Что с вами?
Юная королева уже не слышала его и не могла отвечать ни на какие вопросы.
— Катрин! Катрин! — закричала она, стараясь унять охватившую ее дрожь.
Но тут же упала на пол и забилась в судорогах, ударяясь головой о паркетный пол. Ее камеристка, Катрин Хёльцелин, притаившаяся за дверью, услышав грохот, сперва просунула голову, а затем вбежала в комнату и, оттолкнув короля, принялась спасать свою госпожу. Она вытерла выступившую на ее губах пену, смочила виски благовонным настоем, однако, к удивлению Августа, даже не пыталась отнести больную на ложе.
— Позовите лекаря! Сейчас же! — крикнул Август. Однако камеристка сложила руки как для молитвы.
— Не надобно врача? — удивился молодой король. — Почему?
— Пожалуйста!.. — молила приближенная.
— Я должен уйти? Но почему же, почему?
Катрин Хёльцелин была в отчаянии. Сказать или молчать? Она предпочла ложь.
Припав к больной, она приподняла ей голову. Бившаяся в судорогах Елизавета задела за ножку кресла, и сквозь чулок потекла на сафьяновую туфельку струйка крови. Август постоял еще некоторое время, чувствуя себя совершенно потерянным и даже не совсем понимая, что же произошло. Но когда камеристка снова указала ему на дверь, безмолвно повернулся и выбежал из комнаты. Минуя анфиладу пустынных коридоров, он с разбега налетел на Марину.
— Бегите к королеве Елизавете! Ей плохо! — крикнул он.
— Послать за лекарем?
— Нет!.. Они не хотят лекаря. Только не лекаря… Помилуй бог! Все это выглядело очень странно! Я бы поклялся, что в моих объятиях был труп. Труп!
— Хорошо. Пойду узнаю, что стряслось, — пообещала Марина.
— Она слишком молода, так говорит ее камеристка. Может, и впрямь она чересчур молода?
— Ваше величество! Препятствием для объятий служит не слишком юная, а испорченная кровь, — отвечала та.
— Что это значит? Скажите! Я хочу знать. Неужто мать… Но Марина взглянула на него очень строго.
— Ваше королевское величество, вы забываете, какой подарок соизволила вчера дать невестке всемилостивая государыня.
— Ах, верно! Еще и это! Серебряная колыбель… Нет! Я этого не вынесу! Не вынесу!
Он резко повернулся и ушел. Только тогда Марина не спеша направилась к опочивальне Елизаветы.
Открыв дверь, она некоторое время смотрела на больную. Затем, войдя, повернула ключ в дверях и подошла к камеристке юной королевы.
— Приступ эпилепсии.
— Нет! Нет! — вскричала отчаявшаяся Катрин.
— Да. Я в этом разбираюсь и помогу вам.
В эту ночь над лежавшей без чувств Елизаветой они дежурили обе, не обменявшись между собою ни единым словом.