Себе в утешение я опубликовала продолжение «Страниц из дневника» под названием «Новые страницы из дневника нашей жизни в Шотландии».
По поводу выхода книги в свет я получила множество поздравлений, но в моей семье все были шокированы. Старая герцогиня Кембриджская сказала, что книга вульгарна, скучна и написана на плохом английском. Я всегда терпеть не могла эту женщину! Даже у Берти возникли возражения.
— Это все очень хорошо для семейного круга, — сказал он, — но не для широкой публики. Это все очень личное, — добавил он.
— Я думаю, людям это интересно.
— Они и так слишком интересуются нашей жизнью. — В моей жизни нет ничего такого, чего бы я могла стыдиться, — сказала я, и Берти понял мой намек. Я прибавила, что лорд Биконсфилд восхищался «Страницами». Возможно, потому, что он сам был писатель и разбирался в таких вещах. Он часто говорил о нас как о собратьях по перу.
— Он всегда умел льстить. Я слышал, что однажды он сказал, что каплю лести любят все, а особам королевской фамилии подавай ее ведрами.
Я улыбнулась. Я вполне могла поверить, что он так и выразился. Но ему действительно очень понравилась моя книга. Он понимал то, чего никогда не понять таким людям, как Берти, — желание выразить себя в творчестве.
Я догадалась, что образовался настоящий заговор против написания и издания книги о Брауне. И я подозревала, что сэр Генри был во главе его. Конечно, у него было много сторонников. Сэр Генри сказал, что посоветуется с епископом Рипенским, доктором Камероном Лизом из Эдинбурга.
— Эти люди разбираются в таких делах, ваше величество, — сказал он.
Затем он привлек еще и лорда Роутона. Что бы сказал Браун, думала я, если бы он об этом знал. Такие важные персоны занялись его скромными писаниями.
Доктор Лиз сказал, что было бы желательно отложить создание такой книги. Рэнделл Дэвисон, настоятель Виндзорского собора, поддержал его; он также высказал мнение, что не следует более публиковать «Страницы из дневника».
Я очень рассердилась. Уж не хотел ли он сказать, что печататься в моем положении — вульгарно и неприлично? Я не могла скрыть свое неудовольствие. Настоятель, поняв, как я была оскорблена, подал прошение об отставке. Он сказал, что вызвал мое недовольство, и очень сожалел об этом, но мнения своего не изменил. Правда, мой гнев вспыхивал мгновенно, но я быстро и остывала.
Я стала думать о настоятеле. Несправедливо, чтобы он ушел в отставку из-за такого вопроса. Он оскорбил меня, но глубоко сожалел об этом. И все же он не отказался от своего мнения, считая его справедливым. Мне не следовало обижаться на это, и в душе я сознавала, что он прав.
Ввиду слухов о моих отношениях с Джоном Брауном публикация его дневников способствовала бы только их оживлению. Моя жизнь с Альбертом и детьми была тоже весьма личным делом. Я должна была ценить правдивость и достоинство тех, кто высказал свое мнение, рискуя своим положением. Я должна проявить мудрость. Никаких больше «Страниц», и мемуары моего верного шотландского слуга должны быть отложены на неопределенное время.
Прошел год после смерти Джона Брауна. Но воспоминания о нем преследовали меня повсюду — особенно в Балморале. Елена была снова беременна, а ее маленькой Александре еще не было года. Теперь стало очевидно, что она будет плодовита, и я радовалась тому, что ужасная гемофилия передавалась сыновьям через женщин, так что детям Леопольда опасность не угрожала.
Леопольд перенес очерёдное кровотечение, и врачи предложили ему поехать на юг Франции. Елена писала, что здоровье его там очень окрепло.
В самую годовщину смерти Брауна, 27 марта, я получила телеграмму из Канн, где говорилось, что Леопольд упал и повредил себе колени. На следующий день я проснулась в угнетенном состоянии, думая о моем верном слуге, которого мне так не хватало. Я была полна мрачных предчувствий. У меня развилось подозрительное отношение к датам. И это неудивительно — мои любимые Альберт и Алиса оба скончались 14 декабря. Мое предчувствие было настолько сильным, что я подумывала отправиться в Канны, но, прежде чем я приняла решение, пришла еще одна телеграмма. У Леопольда сделался припадок, вызвавший кровоизлияние в мозг, и мой сын Леопольд скончался.
Мы ожидали этого с тех пор, как узнали, что у него эта ужасная болезнь. Неделями, месяцами я пребывала в тревоге. Но со времени его женитьбы и рождения его первого ребенка я стала думать, что мои опасения преувеличены. Я говорила себе, что кровотечения бывали у него часто, но он поправлялся.
Но смерть окружала меня со всех сторон. Мне было от нее не избавиться. Я только и думала, в какую сторону обратится ее указующий перст. Двое детей покинули меня, как и мой возлюбленный супруг! Через три месяца после смерти Леопольда Елена родила сына.
Политическая ситуация была тревожной; каждый месяц я сознавала, что методы Гладстона отличались от тех, что так успешно применял лорд Биконсфилд.
Волнения начались в Египте, который в это время почти целиком состоял под нашим управлением. Жители Судана под руководством фанатика по имени Махди угрожали Египту. Английскому правительству предстояло решить, подавлять ли мятеж, или покинуть Судан и отрезать его от Египта. Естественно, Гладстон и его пассивные сторонники приняли решение уйти. Все было бы по-другому, если бы у власти был лорд Биконсфилд! Гладстон опасался того, что он называл империализмом. Если бы наше положение в Египте было прочнее, Махди никогда не восстал бы против нас. Причиной войн были люди, подобные Гладстону с их так называемой миролюбивой политикой. Мы оказывались втянутыми в эти неприятности из-за нашей слабости, но никак не из-за силы. Лорд Пальмерстон это понимал, и его политика канонерок неизменно торжествовала. Он был убежден, что военным действиям должно предшествовать предупреждение. Теперь приходилось спасать гарнизоны в Судане. Правительство, по своему обычаю, медлило, но общественное мнение требовало, чтобы на обсуждение с Махди условий освобождения осажденных гарнизонов был послан генерал Гордон.
Мое беспокойство возросло, когда силы Махди осадили Гордона в Хартуме. Я вновь и вновь предупреждала правительство, что следует послать войска на помощь Гордону; но правительство боялось войны. Мне кажется, помогло то, что общественное мнение было на моей стороне; и наконец, на помощь Гордону послали лорда Уолсли. Но было слишком поздно. Хартум был взят и Гордон убит, прежде чем подоспел Уолсли.
Я была в ужасе, и мне было стыдно за правительство. Я сказала им, что это пятно позора на достоинстве страны. Я заказала бюст Гордона и установила его в одном из коридоров замка.
Все это предприятие завершилось неудачей, и Судан, который никогда не следовало отделять от Египта, вернулся в эпоху варварства.
Беатриса была единственной из моих детей, кто по-прежнему оставался со мной. Она очень изменилась и не была уже той занятной девчушкой, которая очаровывала нас своими причудливыми высказываниями. Она превратилась в застенчивую и склонную к уединению девушку.
В каком-то смысле я была этому рада. Боюсь, что это было эгоистично с моей стороны, но я не могла вынести мысли, что Беатриса покинет меня.
Я поехала в Дармштадт на свадьбу моей внучки Виктории Гессенской с ее кузеном Луи Баттенбергом. Я все еще переживала потерю Леопольда и предприняла эту поездку в надежде, что в семейном кругу я смогу хоть на время забыться. С собой я взяла Беатрису.
Там на свадьбе она встретила брата жениха, Генри Баттенберга, и они полюбили друг друга. Когда спустя какое-то время Беатриса сказала мне, что хочет выйти замуж, меня охватил ужас.
— Невозможно! — сказала я. — Это просто увлечение.
И потребовала от нее, чтобы она об этом даже не смела думать. Я достаточно вынесла. Лорд Биконсфилд умер, Джон Браун умер, и вот теперь Леопольд. Как я могла потерять ее — единственную из моих детей, оставшуюся со мной!
Бедная Беатриса была безутешна; но в своем обычном духе она склонила голову и смирилась.
Я была очень несчастна, не могла ни есть, ни спать, все время размышляла. Потерять Беатрису! Нет, я не могла и подумать об этом. Это была бы последняя капля. Она забудет это увлечение. Замужество не для нее. В конце концов, ей уже двадцать семь — пора забыть подобные глупости. Она прожила так долго, не помышляя о замужестве. Почему это теперь пришло ей в голову? Глупость! Нелепость! Но видеть бедняжку Бэби такой печальной было невыносимо. Мы вернулись в Англию. Беатриса выглядела бледной и грустной.
Я не могу этого допустить, подумала я. Я не могу повторить ошибку моего бедного безумного деда. Я вспомнила своих теток, таких странных, полусумасшедших, с печально пустой жизнью. Я не могла этого больше выносить.
— Беатриса, ты очень изменилась, — сказала я. Она этого не отрицала. Я послала за Генри Баттенбергом, желая с ним переговорить о дочери.
— Вы знаете, что значит для меня Беатриса, — сказала я. — Я не могу без нее обойтись. Иногда мне бывает так одиноко. Я потеряла многих близких мне людей. Что, если бы вы обосновались в Англии? Возможно ли это? Если да, то вы могли бы жениться на Беатрисе и она осталась бы со мной. Выражение радости на его лице осчастливило меня. Я послала за Беатрисой.
— Генри будет жить в Англии, — сказала я. — И я не потеряю тебя, мое любимое дитя…
Мы обнялись, смеясь. Было чудесно видеть мою любимую девочку такой счастливой. Я давно уже не чувствовала такого удовлетворения.
Церемония была очень простой. Я назвала ее «деревенская свадьба», но все были очень счастливы. Во время свадьбы Беатрисы бушевали политические бури.
Правительство Гладстона испытывало затруднения, что меня совсем не удивляло. Палата отвергла предложенный бюджет, и это означало отставку Гладстона. Я предложила ему графский титул, надеясь, что навсегда с ним распрощаюсь; но он его отклонил.
Я была очень рада пригласить лорда Солсбери[78], лидера консервативной партии, и предложить ему сформировать правительство, но он не выразил особого желания, он хотел стать министром иностранных дел. Но в конце концов он согласился при условии, что будет совмещать обязанности премьер-министра и министра иностранных дел и пользоваться в какой-то мере поддержкой Гладстона в оставшиеся несколько месяцев до роспуска парламента.
Я была восторге. Мне он очень нравился. Я полагаю, что после Гладстона мне бы кто угодно понравился. Лорд Солсбери быв первым премьер-министром, который был моложе меня. Это напомнило мне, как я постарела.
Но эта временная передышка длилась недолго. На выборах победили либералы, и я снова оказалась лицом к лицу с Гладстоном.
Что за мучение был этот человек! Теперь он хотел самоуправления для Ирландии и объявил свои намерения мне и всей стране, не дав никому времени подумать. Я была очень довольна, когда многие либералы решили голосовать против этого билля и палата его отвергла.
Я испытала большое облегчение, когда правительство снова пало, и я призвала лорда Солсбери.
Приближалось пятидесятилетие моего царствования. Лорд Солсбери сказал, что подобные юбилеи чрезвычайно редки и его следует праздновать торжественно.
Одна мысль о празднествах казалась мне утомительной, но, разумеется, он был прав. Такие годовщины не должны проходить незамеченными для народа.
Я получила очень тревожные известия от Викки. Ее муж Фритц страдал тяжелой болезнью горла — подозревали, что у него рак. Викки очень волновалась, так как при прусском дворе ей жилось нелегко. Ее свекор и свекровь не питали к ней добрых чувств, а Бисмарк был ее настоящим врагом; сын обращался с ней чудовищно, и любое ее действие неизменно подвергалось осуждению — и все это из-за ее английского происхождения. Можно было понять ее страхи — что станет с ней, если вдруг Фритц покинет этот мир.
Когда же пришла шифрованная телеграмма, я догадалась, что положение опасное. В телеграмме говорилось, что немецкие врачи хотели сделать Фритцу операцию, но Викки желала прежде посоветоваться с одним из наших врачей, считавшимся известным специалистом в таких заболеваниях. Это был доктор Морелл Макензи. Викки умоляла меня прислать его немедленно. Она была против операции и думала, что доктор Макензи сможет убедить немецких врачей отказаться от нее.
Я тут же послала за своими врачами узнать их мнение о докторе Макензи. Они сказали, что он действительно очень способный врач, но жаден до денег и поэтому с ним следовало быть крайне осторожным.