Выставка вызвала всеобщее одобрение. Стеклянный дворец был полон народа. Я была растрогана, увидев там очень постаревшего герцога Веллингтона. Появился и лорд Пальмерстон. В такой день я была расположена даже и к нему.
— Прекрасная выставка, не правда ли, лорд Пальмерстон? — спросила я. Он бросил на меня один из своих лукавых взглядов и ответил:
— Даже я, мэм, не нахожу, к чему придраться.
В этот момент он мне почти нравился. Он слегка напомнил мне моего бедного лорда Эм.
Когда мы вернулись во дворец, я была так счастлива. Герцог Веллингтон явился поздравить Альберта, и маленький Артур, названный так в честь герцога, бывшего одним из крестных, преподнес ему небольшой букет цветов. Артур, конечно, не понимал, что происходит, но выполнил свою роль блестяще.
День, столь заполненный радостными впечатлениями, еще не закончился. Вечером мы поехали в Ковент-Гарден слушать «Гугенотов». По дороге и в самом театре нас восторженно приветствовали. Я услышала возглас «Добрый старина Альберт!», и чаша моего счастья переполнилась.
Среди приглашенных на выставку были наследный принц Пруссии с женой. Альберт и я были очень рады, что они привезли с собой сына, принца Фридриха-Вильгельма или — как его называли в семье — Фритца. Ему было двадцать два года, и хотя его нельзя было назвать красивым, его прекрасные голубые глаза придавали ему очарование. Я заинтересовалась им, потому что знала о планах Альберта насчет него и Викки. Его мать, принцесса Августа, была очень милая особа, и я сразу к ней расположилась. Мы говорили с ней о Викки и Фритце, я рассказала ей о планах Альберта, и она, выразив согласие, отнеслась к ним с восторгам. Было отрадно видеть, что Фритц и Викки сразу понравились друг другу.
В конце июля мы отправились в Осборн. Это было очень счастливое время из-за успеха, которым пользовалась выставка. Мы только о ней и говорили. Она должна была закрыться 15 октября — в двенадцатую годовщину нашей помолвки. Я сказала Альберту:
— Столько времени потребовалось народу, чтобы узнать тебя, понять и оценить по достоинству.
В ноябре умер дядя Эрнст. Известие о его смерти поразило меня. Я никогда не любила его; он был странной таинственной личностью; но теперь, когда «пугало» моего детства исчезло, я испытывала какую-то печаль. Он оказался одним из самых популярных королей в Европе. Он принимал большое участие в жизни своего народа, и когда революционная гроза разразилась в Европе, он с легкостью подавил зачатки мятежа в Ганновере. Теперь королем Ганновера стал мой бедный слепой кузен Георг.
Вскоре стали поступать тревожные новости из Франции. Луи Наполеон изменил форму в армии и восстановил на знаменах императорских орлов, что явно свидетельствовало о том, что у него милитаристские устремления. Лорд Джон считал, что мы должны укрепить местное ополчение. Пальмерстон был другого мнения. Его международная политика всегда была агрессивной; он высылал свои канонерки по малейшему поводу. Хотя я его и не выносила, втайне я была склонна согласиться с его политикой, потому что была убеждена — ничто так не усмиряет нарушителей спокойствия, как демонстрация силы. Пальмерстон требовал всенародного ополчения и на меньшее не соглашался. На этом они не сошлись с лордом Джоном, и в результате правительство пало. «Итак, я с Джонни рассчитался», — комментировал происшедшее неукротимый Пэм.
Я послала за лордом Дарби, лидером партии тори, и предложила ему сформировать правительство, что он и сделал. Правительство оказалось слабым и долго не продержалось. Важный факт заключался в том, что Бенджамен Дизраэли[54] получил пост министра финансов и лидера палаты общин.
Я заинтересовалась этим человеком. Он был такой необычный. Сначала я ужаснулась, узнав, что он еврейского происхождения, смуглый, с темными глазами и бровями и темными кудрями, которые, как я слышала впоследствии, он красил. Он с успехом опубликовал несколько романов, был знаменитым оратором. Я пригласила Дизраэли с женой во дворец, что удивило многих, поскольку считалось, что с подобными личностями я могу иметь дело только в случае крайней необходимости. Но мне было интересно, так как я много слышала о нем. Говорили, что он женился на Мэри Энн Уиндем ради денег, но в Лондоне не было более любящей пары. Поэтому мне очень хотелось увидеть эту чету. И я не разочаровалась, хотя и нашла Мэри несколько вульгарной, не столько по внешности, сколько по манере говорить. Он же выражался очень цветисто, но интересно.
Еще одно событие глубоко поразило меня — это смерть герцога Веллингтона. Правда, он был очень стар, но достаточно бодр. Он часто посещал выставку, и его всегда радостно приветствовали. В нем никогда не забудут героя Ватерлоо. Его пышные похороны стали событием. Теннисон[55] написал на его смерть великолепную оду, и даже лорд Пальмерстон сказал, что ни один человек не пользовался всю свою жизнь такой любовью, уважением и почтением со стороны своих соотечественников. Похоронная процессия прошла по Конститьюшн-Хилл, Пикадилли и Стрэнду к собору святого Павла. За гробом следовало до полутора миллионов скорбящих. Я чувствовала себя одинокой. Все они уходили… все мои добрые старые друзья.
Повсюду были перемены. Кабинет лорда Дарби долго не продержался, и я была вынуждена поручить сформировать правительство лорду Эбердину. В стране было сложное положение. Нам было необходимо сильное правительство. Все изменилось… даже названия. Виги теперь называли себя либералами, а тори распались на две группы: те, кто был за протекционизм под руководством лорда Дарби и Бенджамена Дизраэли, и те, кто называл себя сторонниками Пиля и требовал свободы торговли, их возглавлял лорд Эбердин.
Для создания сильного правительства была необходима коалиция, чего и пытался достичь лорд Эбердин. Он включил в свой кабинет лорда Джона Рассела и лорда Пальмерстона — вигов, или либералов, а со стороны сторонников Пиля — Гладстона[56] и самого себя.
Я была довольна, и мне очень нравился лорд Эбердин. Это была отличная мысль — включить лучших людей из обеих партий. Я, конечно, не любила Пальмерстона, но он был сильной личностью, а для страны было важно иметь твердое руководство, поэтому мне пришлось подавить мои предубеждения.
И во время этих серьезных перестановок в правительстве я обнаружила, к моему ужасу, что опять беременна. Я так надеялась, что маленький Артур будет последним, но этому было не суждено сбыться.
Боюсь, что я была несколько раздражительна, обвиняя Альберта в равнодушии к моему положению и кощунственно обвиняя высшие силы, обрекшие женщину на ужасы деторождения.
Альберт был добр в своем обычном полуснисходительном духе, называя меня «милое дитя», как будто я оставалась ребенком, и ему требовалось все его терпение, чтобы иметь со мной дело.
Однако на мою долю выпало и некое утешение. Сэр Джеймс Кларк, который знал, как я боялась этих ужасных родов, спросил меня, не хочу ли я испробовать новое средство — хлороформ. Я о нем слышала. Альберт отнесся к этому без особого восторга. Он верил, что Бог обрек женщин на страдания — возможно, за то, что их прародительница предложила Адаму яблоко, и что Бог предначертал нам с твердостью переносить эти страдания.
Но я была не в настроении слушать Альберта. Я больше хотела слушать сэра Джеймса, который сказал, что хлороформ не вреден ни для матери, ни для ребенка. Правда, церковь восставала против него. На что я возразила, что это неудивительно, так как все они мужчины. В газетах шли споры, пользоваться болеутоляющим средством или нет. Я решилась. У меня больше не было сил это выносить. Я испробую хлороформ. Так я и сделала.
Я была поражена. Как все прошло легко! Только меня начали мучить боли… и в следующий момент я уже лежала, как бы просыпаясь после мирного сна.
— У вашего величества сын, — услышала я и так обрадовалась, что чуть не запела. Значит, все было кончено? О, да будет благословен хлороформ! И дорогой сэр Джеймс, посоветовавший мне применить его!
— Теперь многое изменится, — сказал сэр Джеймс. — Роды станут легкими для всех женщин. Ваше величество показали пример. После того, как вы это сделали, многие захотят сделать то же самое.
Я была так довольна и так легко себя чувствовала. Мы назвали ребенка Леопольд-Георг-Данкен-Альберт. Увы, он оказался не таким здоровым, как остальные. Позже мы обнаружили, что он страдал ужасной болезнью. Это была гемофилия[57], кровоточивость. Мы находились в постоянном страхе, что он упадет или порежется, потому что, если бы это случилось, было бы очень трудно остановить кровотечение.
В это время в нашей семье было неспокойно. Я беспокоилась о новорожденном и по-прежнему волновалась по поводу отношений Берти с отцом. Я старалась убедить себя, что побои и общая суровость были правильным методом. Но беспокойные мысли о Берти не покидали меня. Сам он, казалось, примирился со своей жизнью, но на самом деле стал куда более непослушным, чем при мистере Берче. Он не мог — или не желал — учиться. С ним были огромные проблемы.
Я вспыхивала по малейшему поводу… против Альберта. Что-то внутри меня заставляло обвинять его. Мама всегда принимала его сторону, и я чувствовала, что я, должно быть, не права, но это не помогало.
Альберт был всегда любящим и нежным, называя меня своим любимым ребенком, пока однажды я не завопила, что я не ребенок. Я — королева. Им следует помнить это. Тогда я обрела свое королевское достоинство, а Альберт стушевался. Потом он извинялся.
— Я должен помогать тебе, — говорил он, — помогать тебе преодолевать твой характер, который никто не пытался исправить, пока ты была очень молода.
Когда я вспоминаю период времени, последовавший за рождением Леопольда, то отчетливо понимаю — мои нервы были напряжены до предела. Я не могла не выходить из себя; ссоры были мне необходимы, как и быстрые примирения, которые делали нас еще счастливее.
Осенью мы поехали в Балморал. Работы там еще не были закончены, и мне кажется, Альберт был этим доволен. Он так любил трудиться. В законченном виде постройка должна была быть великолепна, со стофутовой башней и фронтонами. Оттуда открывался замечательный вид — горы, леса и река Ди.
Мне нравился свежий воздух и милые, простые, честные люди. Я чувствовала себя лучше среди таких людей. Но вскоре произошли события, уничтожившие спокойное пребывание в Балморале.
Случилось то, чего я больше всего боялась. Россия захватила турецкие княжества на Дунае, а Турция была другом Англии — слабым, но все же другом.
Мы еще находились в Балморале, когда услышали, что британский флот вошел в Дарданеллы. Это снова была политика канонерок Пальмерстона; и в мое отсутствие Пальмерстон убедил Эбердина предпринять такие действия.
В октябре Турция объявила войну России. Пальмерстон немедленно потребовал, чтобы мы, вместе с нашим союзником Францией, поддержали турок. Лорд Эбердин был за мир, подстрекал всех Пальмерстон. Я разрывалась между ними. Я не верила, что Эбердину удастся убедить русского императора, и все же идея объединения с Пальмерстоном была мне противна.
Однажды Эбердин явился ко мне в гневе на Пальмерстона, который без его ведома поддерживал связь с нашим послом в Константинополе.
— Это же государственная измена, — сказала я. Эбердин пожал плечами. Он был намерен воздержаться от вступления в войну, но не ему с его мягким характером было бороться с Пальмерстоном. Я была на стороне Эбердина.
— Император одержит победу, — сказала я, — и если русские проявят великодушие, а турки благоразумие, всей этой неприятной истории придет конец.
И тут лорд Пальмерстон ушел в отставку. Все сразу же начали выражать свои чувства. Мистер Гладстон считал, что Пальмерстона необходимо вернуть в правительство. Леди Пальмерстон неутомимо доказывала всем, что в такое время стране не обойтись без ее мужа, а лорд Эбердин нервничал. Он думал, что правительство падет, что будет катастрофа, и он не видел, Как они могут выжить, если Пальмерстон не вернется. И он вернулся. Вскоре мы услышали, что Россия потопила турецкий флот.
Пальмерстон стал героем дня. Его пророчества оправдались. Он уже давно предупреждал правительство о грядущих событиях и о том, что нам необходимо было участвовать в военных действиях, но они предпочитали отмахиваться от его предупреждений.
Виновника нашли быстро и единогласно — это был Альберт. Пальмерстон выступал в роли национального героя, Альберт — злодея.
Появились статьи в газетах. На стенах писали лозунги. Люди носили плакаты с требованиями, чтобы он вернулся в Германию. О нем говорили самые ужасные вещи. Я не могла поверить, что выставка и все то, что он сделал хорошего, могло быть так скоро забыто.
Почему мы не выступили в защиту бедной маленькой Турции? Потому что этого не желал Альберт. Немец Альберт! Королева не хотела нашего вступления в войну, потому что каждым ее шагом руководит Альберт. Кто правит страной? Немец Альберт. Кто хочет, чтобы Англия стала достоянием его немецкой родни? Он в родстве с русской императорской семьей; он предатель. Он говорит по-английски как немец; он не похож на англичанина, он чересчур миловидный; он никогда не улыбается; он презирает народ; он самодовольный и ограниченный.
А с другой стороны — веселый, жизнерадостный, блестящий Пэм. В юности он был немного распущенным. Ну и что же? Он же настоящий мужчина. Мужчина, который потешается над жизнью и в то же время наслаждается ею, и при всем том руководит страной так, как должно. Он всегда умел усмирить наших врагов, когда был у власти. Почему? Потому что лорд Пальмерстон считал, что Англия для англичан, и не хотел уступить ее этим наглым, самодовольным, выступающим гусиным шагом немцам. Долой Альберта!
Повсюду появлялись карикатуры и комические стихи. Страна находилась в состоянии истерии. Я плакала от бессильного гнева и возмущалась глупой толпой.
— Как они смеют? — кричала я. — Необходимо принять меры. Я была не единственная, кто так думал.
Мистер Гладстон оказался нам хорошим другом. Он написал статью в «Морнинг пост», которая произвела большое впечатление; вопрос обсуждался в палате, и обвинения против Альберта подверглись осмеянию; многие высказывались о нем очень лестно. Среди них был и мистер Дизраэли. Лорд Джон Рассел произнес великолепную речь, в которой заявил, что всей этой истерии следует положить конец, поскольку все обвинения против Альберта были сущим вздором.
К счастью, это успокоило народ, но в некоторых кругах были опасения покушений на жизнь Альберта. Для меня в таких покушениях не было ничего нового, но я боялась за Альберта.