Так думал Меро, спускаясь по лестнице после разговора с Босковичем. Он видел ясно, что на советника полагаться нельзя, – его, как всякого маньяка, легко подкупить. Он сам был новичком, он был чужим в доме и не мог иметь влияния на Христиана. А что, если обратиться к старику Розену? Но когда он как-то с ним заговорил, герцог остановил его грозным взглядом человека, оскорбленного в своем религиозном чувстве. Как бы низко ни пал король, все же он оставался для него королем. На монаха тоже нечего было рассчитывать: его лицо с одичалыми глазами, после каждого путешествия казавшееся еще более загорелым и испитым, появлялось в доме редко, и жил он в Сен-Мандэ мало – от поездки до поездки...
Поговорить с королевой?.. Но она все эти последние месяцы была так печальна, так удручена; ее прекрасный строгий лоб мрачила тревога; уроки она слушала теперь более чем рассеянно, мысли у нее были далеко, рука безжизненно лежала на вышиванье. Ее угнетали тяжелые заботы, чуждые ей, потому что это были заботы низменные, денежные, она испытывала унизительное чувство при виде множества протянутых к ней рук, в которые ей уже нечего было положить. Поставщики, нуждающиеся, товарищи по изгнанию и по несчастью... Безрадостное ремесло властителя ко многому обязывает даже тогда, когда у него не остается никаких прав. Все, кто, узнав дорогу к преуспевающему семейству короля Христиана, часами теперь ожидали в передней и часто, наскучив ожиданием, удалялись со словами, которые королева, не слыша, угадывала – угадывала в недовольной походке, в усталых лицах этих людей, которые уже три раза уходили ни с чем. Она действительно попыталась навести порядок в делах, начать жить по-новому, но ей не везло: деньги невыгодно помещались, курс ценных бумаг не повышался. Приходилось либо ждать, либо все терять. Бедная королева Фредерика, полагавшая, что она изведала все виды горестей, только теперь познала невзгоды, от которых люди прежде времени старятся, познала грубое, оскорбительное прикосновение будничной, повседневной жизни. По ночам она, точно глава торгового предприятия, не могла без содрогания думать о том, что близится конец месяца. Жалованье прислуге иногда задерживалось, и королева боялась почувствовать недовольство в мешкотном исполнении приказания, в чуть-чуть менее покорном выражении лица. Наконец она узнала, что такое долги, подтачивающие человека исподволь, своим дерзким напором взламывающие самые крепкие и особенно богато украшенные двери. Старый герцог, задумчивый и молчаливый, зорко следил за переживаниями королевы, он все ходил вокруг нее, как бы говоря: «Я здесь». Но она твердо решила исчерпать все возможности и лишь в самом крайнем случае изменить данному слову и обратиться за помощью к человеку, которому она однажды преподала столь сокрушительный урок гордости.
Как-то вечером все собрались в большой зале, – это были скучные, однообразные вечера, на которых король обычно отсутствовал. На ломберном столе зажигались свечи в серебряных подсвечниках, составлялся так называемый вист королевы: герцог и ее величество против г-жи Элеоноры и Босковича. Княгиня тихонько наигрывала на фортепьяно «Иллирийские напевы», – Фредерика могла слушать их сколько угодно, и стоило ей каким-либо знаком выразить свое удовольствие, как под пальцами музыкантши они превращались в бравурный марш. Лишь одни эти отзвуки родины, вызывавшие на лицах изгнанников то улыбку сквозь слезы, то воинственное выражение, нарушали в богатом буржуазном салоне, приютившем высочайших особ, привычную для изгнанников атмосферу покорности.
Пробило десять.
Королева, вместо того чтобы подняться к себе, как это она делала ежевечерне, подавая своим уходом знак, что-де пора расходиться, рассеянным взглядом окинула присутствующих и сказала:
– Вы все можете удалиться. Мне надо поработать с господином Меро.
Элизе, просматривавший у камина брошюру, закрыл ее и, поклонившись королеве, прошел в классную за пером и чернилами.
Когда он вернулся, королева была одна в комнате, и она долго еще прислушивалась к стуку экипажей, выезжавших со двора, потом к скрипу запирающихся ворот, потом к хождению по коридорам и лестницам, которое в многолюдном доме всегда начинается перед сном. Наконец воцарилась тишина, оберегаемая плотной стеной леса, скрадывавшего шумом ветра и шелестом листьев далекие отголоски Парижа. При взгляде на опустевшую залу, безмолвная уединенность которой была все еще ярко освещена, казалось, что здесь непременно должна сейчас разыграться трагическая сцена. Фредерика облокотилась на стол и отодвинула бювар, приготовленный Меро.
– Нет... Нет... Сегодня мы не будем работать... – начала она. – Это только так, предлог... Садитесь... Давайте поговорим... – И, понизив голос, добавила: – Мне надо у вас спросить одну вещь...
Но, по-видимому, ей очень трудно было собраться с духом, – полузакрыв глаза, она призадумалась, и ее сразу постаревшее, все до последней черты, лицо приняло то страдальческое выражение, которое Меро замечал у нее и прежде и от которого оно становилось еще прекраснее, ибо в такие мгновенья на нем особенно ясно отпечатлевались все принесенные ею жертвы, все ее самоотвержение, в его чистых линиях разливались самые чистые чувства, на какие только способна королева и женщина. Элизе тогда просто благоговел перед нею... Наконец, сделав над собой чрезвычайное усилие, она тихо и несмело, так, что каждое ее слово было похоже на робкий шаг, обратилась к Меро с вопросом, не может ли он сказать... где в Париже... дают под залог...
Ему ли, типичнейшей богеме, не знать все парижские ломбарды! В течение двадцати лет они служат ему подспорьем: зимой он сдает туда летние вещи, а летом – зимние... Как ему было за это время не усвоить, что значит «сбегать в ломбашку», что значит «отвезти вещи в Ломбардию»! Жаргон нищеты, который он изучил еще в юные годы, мгновенно воскрес в его памяти, и он невольно улыбнулся. А королева уже более твердым голосом продолжала:
– Я хочу попросить вас отнести туда... кое-какие драгоценности. Бывают затруднительные положения...
Тут она подняла на него свои прекрасные глаза, и, когда он заглянул в них, перед ним разверзлась тихая бездна нечеловеческого горя.
Короли – в нищете! Унижено безмерное величие!.. Что же это такое?..
В знак согласия Меро наклонил голову. Скажи он ей хоть одно слово – он бы разрыдался; сделай он хоть одно движение – он неминуемо упал бы к ногам бедствующей царицы. Но в этот миг его обожание королевы размягчила жалость. Сейчас королева казалась ему менее величественной, чем прежде, не так высоко стоящей над прозой жизни; в том горестном признании, которое она только что ему сделала, он ощутил нечто от мира богемы, нечто такое, что знаменовало для нее начало падения и что уменьшало разделявшее их расстояние.
Королева внезапно поднялась, взяла и положила на стол древнюю реликвию, всеми забытую под колпаком из горного хрусталя, – точно бросила горсть многоцветных драгоценных камней, Элизе вздрогнул.
– Корона!..
– Да, корона... Шестьсот лет владеет ею царствующий дом Иллирии... Ради того, чтобы ее защитить, гибли короли, лились потоки дворянской крови... Теперь пусть она нас поддержит. У нас больше ничего не осталось...
Это была чудная старинная закрытая диадема, изукрашенные пластинки которой сходились над шапкой алого бархата. На пластинках, на витом филигранном обруче, в чашечке каждого цветка, строением напоминавшего трилистник, на ажурных зубцах дуг, на которых держались трилистники, были вделаны все известные нам разновидности драгоценных камней, и взор любовавшегося короной пленялся прозрачной синевой сапфира, нежной голубизной бирюзы, заревым багрянцем топазов, пламенем восточных рубинов, изумрудами – каплями дождя на листьях, и таинственным опалом, и жемчугом цвета молочно-белого ириса. Но ни с чем не сравнимое зрелище являли собой усыпавшие всю диадему бриллианты, грани которых переливались тысячами огней со всеми их оттенками, и эта рассеянная искрящаяся пыль, это облако, насквозь пронизанное солнцем, растворяли в себе и смягчали блеск диадемы, и без того притушенный временем: так в глубине алтаря слабо мерцает серебряный светильник.
Дрожащий палец королевы коснулся диадемы в разных местах:
– Надо вынуть несколько камней... самые крупные...
– Но чем?
Они перешептывались, как преступники.
В зале, однако, никакого подходящего предмета не оказалось.
– Посветите... – молвила Фредерика.
Они перешли в застекленную веранду, и, плывя по ней, высокая лампа выкраивала из цельного мрака фантастические тени и расстилала в ночном саду световую дорожку, терявшуюся у дальнего края лужайки.
– Нет... Нет... Только не ножницами... – видя, что Элизе направляется к ее рабочей корзиночке, прошептала Фредерика. – Этими ножницами тут ничего не сделаешь... Я уже пробовала...
На кадке, где росло гранатовое дерево, которое всеми своими тонкими ветками тянулось к лунному свету, вливавшемуся сквозь стекла, они обнаружили садовые ножницы. Вернувшись с Фредерикой в залу, Элизе попытался кончиком ножниц приподнять огромный овальный сапфир, на который ему указала королева, но крепко вделанный кабошон не поддавался, скользил под железом, не желал выходить из гнезда. К тому же рука оператора, боявшегося попортить камень или сломать оправу, на золоте которой остались царапины от первых попыток, была рука слабая и неуверенная. Элизе это причиняло муки: его заставляли нанести короне оскорбление, с чем никак не могла примириться его душа роялиста. Ему казалось, что корона содрогается, защищается, отбивается...
– Не могу... Не могу... – отерев потный лоб, проговорил он.
– Ничего не поделаешь... – отозвалась королева.
– Но это же будет заметно!
Она улыбнулась насмешливо-гордой улыбкой:
– Заметно!.. А кто на нее смотрит?.. Кто о ней думает, кто, кроме меня, за нее страдает?..
Меро снова взялся за дело: он зажал между колен диадему, до того низко склонил над ней бледное-бледное лицо, что его длинные волосы лезли ему на глаза, садовые ножницы опять принялись ковырять и терзать ее, а Фредерика, высоко держа лампу, наблюдала за святотатством так же бесстрастно, как бесстрастно сверкали на столе, вместе с кусочками золотой оправы, камни, неповрежденные и все такие же прекрасные, несмотря на то что их вырвали с корнем.
Утром Элизе куда-то ушел, но к завтраку явился по звонку, сел за стол, однако в разговор почти не вмешивался – так он был чем-то взволнован и расстроен, хотя обычно являлся вдохновителем, душою застольных бесед. Его смятение передалось королеве, не возмутив, однако, безмятежности ее улыбки и спокойного звучания ее контральто. Завтрак кончился, а они долго еще не могли подойти друг к другу и поговорить на свободе, – их связывал этикет, правила поведения, принятые в этом доме, а также присутствие фрейлины и ревнивый надзор г-жи Сильвис. Наконец пришло время начинать урок. Пока маленький принц усаживался и раскладывал книжки, Фредерика завела с Элизе разговор:
– Что с вами?.. Что меня еще ждет?..
– Ах, государыня!.. Все камни – фальшивые...
– Фальшивые?..
– Да, весьма искусная подделка... Как же это могло случиться?.. Когда? И кто этим занимался?.. Значит, в доме завелся вор!
При слове «вор» Фредерика страшно побледнела. В порыве гнева и с отчаянием во взоре она процедила сквозь зубы:
– Вы правы... В доме есть вор... и мы с вами отлично его знаем... – Затем быстрым движением схватила Меро за руку, как бы заключая с ним тайный союз: – Но мы его не выдадим, правда?
– Никогда!.. – сказал Меро и отвел глаза: они поняли друг друга с полуслова.
В первое майское воскресенье, воспользовавшись дивным, ясным, по-летнему погожим днем, до того теплым, что пришлось опустить верх ландо, королева Фредерика, малолетний принц и его наставник совершали прогулку в лесу Сен-Мандэ. Первая ласка весны, доходившая до королевы сквозь свежую зелень листьев, согревала ей душу, словно вешние лучи, освещавшие ее лицо под натянутым голубым шелком зонтика. Она была беспричинно счастлива; уютно устроившись в углу громоздкого экипажа, прижав к себе ребенка, она среди умиротворенной природы позабыла на некоторое время о жестокости жизни и отдалась задушевности и беспечности непринужденного разговора с Элизе Меро, сидевшим напротив них.
– Странно! – говорила она. – У меня такое чувство, будто я вас где-то видела до того, как мы познакомились. Ваш голос, ваш облик мгновенно пробудили во мне какое-то смутное воспоминание. Где же все-таки мы с вами встретились в первый раз?
Маленький Цара хорошо запомнил этот «первый раз». Встреча состоялась в монастыре, там, в подземном приделе храма, где г-н Элизе показался ему таким страшным. И в робком и кротком взгляде, каким ребенок смотрел на своего учителя, все еще мелькал отсвет этого суеверного страха... Но королева – королева была убеждена, что она видела Элизе до того сочельника.
– Я начинаю думать, что это было еще в нашей доземной жизни, – почти серьезно заметила она.
Меро засмеялся:
– Да, вы правы, ваше величество, вы могли меня видеть, но только не в ином мире, а здесь, в Париже, в день вашего приезда. Я взобрался на цоколь тюильрийской решетки как раз напротив гостиницы «Пирамиды»...
– И вы крикнули: «Да здравствует король!..» Теперь я все вспомнила... Значит, это были вы? Как я рада! Вы первый приветствовали нас... Если б вы знали, как меня окрылило ваше приветствие!..