После полудня быстро смеркается, и мы начинаем видеть то, чего на самом деле нет. Раз двадцать Пьер подносит рог к губам, раз двадцать мы ему говорим: «отставить!» Ничего хорошего. Мы были в самой гуще леса, и только заросли подлеска, слегка шевелясь, казалось, готовились к прыжку. Это оттого, что стали уставать глаза.
И вдруг случилось нечто противоположное тому, чего мы ожидали. Мы увидели перед собой, как убегает что-то серое, словно еловые ветки качнулись. Сперва не обратили внимания, продолжали продвигаться, полагая, что это гибкое отступление — не больше, чем шевеление ветки, освободившейся от снежной шапки. И только когда вышли на свежие, ужасно огромные и глубокие следы, всерьез задумались.
— Думается мне, — сказал Пьер-лё-Брав, — что на этот раз я могу дать сигнал, что вижу.
— Не сказать, что много видим, — сказали мы, — но что-то есть. Следы крупных прыжков, и впереди ветки кустов черные, оттого что с них что-то или кто-то смахнул снег.
Тогда Пьер-лё-Брав встал в позу (повод был подходящий) и затрубил, что увидели нечто замечательное, и повторил сигнал дважды, потому что внезапно по всей линии стрелков наступила тишина.
Тотчас стали поступать решительные приказы. Парень, который трубил для Ланглуа, не умолкал. Если до этого его рог издавал вздохи теленка, то теперь Ланглуа — это, так сказать, сам велеречивый Боссюэ. Боссюэ, генерал-аншеф! Боссюэ на поле Аустерлица! Какую благодарность объявляли нам медные звуки! И какие приказы!
Пьер внимательно прислушивался:
— Ребятки, дело получается, — сказал он. — Три группы, к которым я прикреплен, продолжают идти прямо, в том же направлении. Остальные разворачиваются на нас.
Ничего не скажешь, выстроено все было блестяще. Мы вполголоса передали новость группе направо и группе налево, которым предстояло вместе с нами углубляться в самую гущу шаламонского леса. Пьер ответил Ланглуа: «Понял, есть двигаться вперед». И мы двинулись вперед, готовые приводить в движение все, что возникнет у нас на пути.
Хоть вслепую.
Правда, это оказалось более трудным занятием, чем можно было себе представить. Во всяком случае, тут нас ожидали сюрпризы.
Мы достаточно хорошо понимали, что если шагать по указанному нам маршруту, мы окажемся в конце шаламонского леса, а это — каменная стена, вертикально поднимающийся обрыв утеса. Тут важно было знать, что окажется перед нами прижатым спиной к стене и лицом к нам. Если, как говорил Пьер, остальные придвигались к нам, если следы были действительно свежими, если серая тень, замеченная нами, была реальностью, а не результатом усталости нашего зрения, то совсем нетрудно было сказать заранее, что мы обнаружим в глубине леса.
И нетрудно предвидеть, в каком состоянии будет это существо, это животное или этот человек. Один духовой оркестр за другим обрушивал на него свои вопли с небес, а точнее — из Сен-Бодийо, а отвечали им из лесу крики заикающегося рога и постоянный треск наших трещоток — вот что на протяжении многих часов слышали его уши.
Я сказал, что испытывали наши уши, но положение зверя было несравнимо с нашим. Мы не были дичью, наоборот. То, что вызывало у нас порыв вперед, у него, наверное, вызывало злобу. Наверное, был он как бы уже и не волк (мы видим волков на картинках; я, например, помню картинку из «Сельских бдений» про Мишеля Строгова; и кто знает, не хотел ли художник там польстить волкам). Так вот, несмотря ни на что, у меня есть ощущение, что с этим зверем можно договориться, если не с помощью слова, то в конце концов с помощью пули из ружья. Однажды я встретился с волком лицом к лицу; он был один, и я тоже; тогда мы оба перепугались до того, что разошлись по-хорошему. А тут был уже скорее всего не волк. Знаете, каким я его себе представлял? Ничего общего с волком. Я представлял его себе в виде огромного уха, открытого всем звукам, в котором наша музыка превращалась в яд, причем яд этот вливался не в волка. Нет, вовсе не в волка. Ухо это представлялось мне гигантской воронкой, через которую яд наполнял гадюк, тысячу гадюк толщиной в руку, и в них яд напихивали, как кровь в кровяную колбасу. Вот что я видел в своем воображении, вот что я готовился в конце концов увидеть в глубине шаламонского леса.
Во всяком случае конца леса еще было не видно. Теперь нам надо сосредоточиться и превратиться в сплошное внимание. Шеренга стрелков прижалась к нам. Мы были друг от друга на расстоянии не более десяти метров. Надо было осматривать каждый куст, словно мы искали грибы. А главное, надо было сделать все, чтобы он не прорвался через шеренгу. По этому поводу мы целую минуту выслушивали телячье мычание, после которого Пьер, вытаращив глаза, заявил: «Вот уж никак не хотел бы, чтобы со мной такое приключилось».
Все это прекрасно, но мы все-таки двигались шаг за шагом, а не мчались галопом, и до конца леса оставался еще добрый километр, когда тьма, которая давно уже подбиралась потихоньку, внезапно сгустилась как-то сразу резко.
В поле, наверное, еще можно было что-то разглядеть, а здесь — уже ни зги. Ситуация сложилась самая что ни на есть критическая. Успех операции повис на волоске. Однако здесь что можно сказать? Что инстинкт у нас развит не хуже, чем у зверей. Вот как выглядел Шаламон, когда наступила тьма. Расскажу коротко: представьте себе папиросную бумажку для закрутки сигареты, вы ее сгибаете, чтобы насыпать табак, получается длинный узкий желобок с крутыми берегами. Один берег — шеренга стрелков. Другой берег — такая же шеренга стрелков. А у входа в желоб стоим мы: Феликс Пети, Ромуальд, оба Раванеля (один из них пришел справа, другой — слева), Фредерик II, в общем десяток людей, закрывающих вход. С другой стороны канавки — конец леса, стена. И вот в вашей бумажке для сигареты еще не совсем зажатый, но уже лишенный возможности шевелиться между каменной стеной и нашими и понявший это, подчеркиваю: понявший это — наш Хозяин!
Вроде бы партия уже выиграна (Ланглуа все продумал), но наступила ночь.
Инстинктивно мы прижимаемся друг к другу и говорим Пьеру:
— Подавай скорее сигнал; поторопись!
Он сигналит. Ему отвечают. Вот что он говорит, вот что говорит Пьер: «Держитесь, я иду к вам». Не все я понял, но по тому, как парень торопился дуть в свой рог, можно предположить, что главный егермейстер ликовал, ликовал и злился одновременно. Потому как это выглядело, будто он столько всего нам наобещал, что нельзя было понять, радоваться надо или прятаться.
— Во всяком случае, — сказали мы, — если надо будет еще трубить, больше не дуй в сторону Шаламона. Там отдается эхо, а сейчас не время дразнить Хозяина. — Мы даже стали немножко убавлять шум от наших трещоток.
Так мы топтались на месте минут двадцать. Наконец, в лесу появились мерцающие огни. Нам несли факелы. «Это кстати», — подумали мы и стали смотреть в сторону зверя.
Сами понимаете, когда у нас будут факелы, Хозяин не очень-то приблизится к нам. Шло много людей с факелами, и по шуму их шагов было ясно, что они идут в нашу сторону. Несколько человек отделились и пошли в левую сторону, несколько — в правую, но большая часть шла в нашем направлении.
Это было правильно. И правильно, также, что мы разглядели странно одетого Ланглуа. Было совсем не тепло, но на нем была по-прежнему буйволиная куртка. Рядом — внушительная фигура, наверняка тот самый королевский прокурор.
Еще факелы осветили пару ярко окрашенных касок: красную и зеленую. Мы подумали: «Это что, солдат пригнали?» Тем более, что группа эта двигалась быстро, и мы разглядели под касками яркие одежды. Солдаты? Нас это удивило: зачем еще солдаты? Оказалось, что, разумеется, никакие это не солдаты. Знаете, кто это был? Госпожа Тим, старшая егермейстерша, в красном бархатном капюшоне. А второй, которую мы узнали не сразу, оказалась дама из кафе «У дороги» под капюшоном от красивого манто госпожи Тим.
Так что видите — Ланглуа вносит разные церемонии во все, не только в то, о чем я говорю, но и вообще во все.
— Расчистите место, — сказал он.
Сам понимаешь, как мы сразу расступились. И вот так, еще с одним стрелком в наших рядах (и с факелами! и с дамами!) мы двинулись вглубь шаламонского леса.
Ружья, которые висели до этого на плече, мы сняли и несли теперь перед собой. Трещотки умолкли. Слышался только шум сотен шагов, наступавших вперед, да еще потрескивание факелов, пламя которых развевалось, как птицы, над нашими головами. И этого было достаточно. Наверное, зверь к этому времени уже успел уткнуться в каменную стену скалы, там, в глубине леса, потом повернул назад и уткнулся с нашей стороны в живую стену огня и людей. Должно быть, он кружил сейчас, как деревяшка в водовороте. Мы достаточно нашумели, чтобы он понял, что мы идем его убивать. В самый раз было вспомнить про «торжественную тишину»!
Следов, разумеется, было много, сколько душе угодно, очень свежих и путаных. Зверь метался перед нами в диком танце. Причем бесшумно. А мы шумели и шагами, и факелами, не слишком много шумели, скорее мало, но все же шумели. А он — нет.
— Стоп! — сказал Ланглуа.
Он позвал некоего Кюрнье, садовника у Тимов (кстати, мы так и не увидели папашу Тима, так называемого старшего егермейстера). Мы негромко передали по рядам стрелков имя Кюрнье. Так же вполголоса пришел ответ, что он идет. Пришел. Он держал на поводке большую собаку.
Вас, возможно, удивит, что мы не привели наших деревенских собак и что я даже не сказал, были они или нет. Так вот, наши собаки — овчарки или охотничьи.
— Так что же, — скажете вы, — разве это не охота?
— Нет, месье. Вот посмотрите и послушайте, тогда поймете. Видите: в ложбине, не считая тех, кто охраняет склоны, нас больше тридцати человек. И мы все молчим. Мы продвигаемся только по беззвучной команде Ланглуа, то есть, глядя, как двигается он. Если бы не потрескивание факелов, кстати, очень тихое, было бы слышно, как муха пролетит. Вполголоса Ланглуа позвал Кюрнье, и ему ответили вполголоса, что он сейчас подойдет. Посмотрите теперь на старшую егермейстершу. Все ясно: раз приняла этот титул, значит, должна быть здесь. Но как она выглядит? Мы говорили о сказочном костюме. Так вот: она одета в женское платье. Вы думаете, не видно, что под тяжелой мантией из грубой шерсти она в женском платье, а не в форме и не в сапогах? Мы-то это замечаем! А посмотрите, кто стоит рядом с ней? Я уже сказал: дама из кафе «У дороги», которой одолжили манто. А что выглядывает из-под манто? Не то ли самое платье, которое видели на ней сегодня утром? Думаю, дам в праздничных одеяниях шаламонский лес видит впервые с сотворения мира. А если мы скажем, что обычно на охоте обходятся без всем известных королевских прокуроров, вы нам поверите? Вот почему нынче утром мы заперли своих собак в конурах. Наши собаки и трещотки — вещи несовместимые!
Вот увидите сами. Поскольку у Кюрнье есть собака, вы увидите, что сейчас произойдет! Пес Кюрнье намного крупнее наших собак, раза в два, если не больше. Эта собака, специально обученная для таких дел, называется мастифф. На нем большой ошейник с шипами, чтобы защитить горло. Грудь широкая, как у осла. Ушей нет. Голова круглая, как тыква. Шагает размеренно, что твой прокурор. Спинной хребет острый, как рыбья кость. Хвост твердый, как палка. Он великолепен!
Как только Кюрнье его отцепил от поводка, пес скользнул в кусты, не обнаруживая ни страха, ни радости.
Мы даем ему немного удалиться и начинаем двигаться за ним, стараясь ступать как можно тише.
Мы на самом краю Шаламона. В свете факелов над последними кустами видна каменная стена, на которой снег держится только клочками благодаря кое — каким выступам. Мы не шумим. Не слышно ни звука, кроме потрескивания факелов, напоминающего шум крыльев птиц, летающих туда-сюда у нас над головами, подобно голубям, что пытаются опуститься, как предвестники земли, подлетевшие к Ноеву ковчегу, который, правда, населен гораздо более внушительным количеством тварей, чем тот, первый ковчег, и который ищет вместе с целой стаей голубей какой-нибудь новый Арарат. И больше ни единого звука.
Все видят следы, совершенно свежие и отчетливые, причем они совершенно не похожи на следы обеспокоенного зверя. Ведут прямо вперед, без отклонений. Быть может, Хозяин решил играть: кто кого перехитрит? Все играют, даже Бог. Но, похоже, Хозяин играет уж очень дерзко. На что он надеется? Что в стене в нужный момент откроется дверь? А, может, он лучше нас знает местность? Может, мы останемся в дураках со всеми нашими рогатинами и трещотками? С нашими приглушенными шагами и (признаемся самим себе) нашей тревогой?
Случайно, не ждет ли Хозяин просто смерти, которую мы несем ему на тарелочке? Согласитесь, это была бы не дверь, а ворота, триумфальная арка! Это объяснило бы, почему, если судить по его следам, он направляется к стене, чтобы там остановиться, не пытаясь убежать налево или направо.
Как бы там ни было, мы идем вперед. Вот мы проходим сквозь последние кусты. Перед нами пустое пространство до самой стены.
Сперва ничего не видим. Тремя быстрыми шагами Ланглуа выходит вперед. Раскинув руки в стороны, он медленно колышет ими вверх и вниз, словно пытается улететь, он подает знак: стоп, тишина!
Мы слышим похрустывание шагов, продирающихся за нами сквозь кусты с факелами. Света все больше и больше. За нами в кустах слышен шорох одеяний старшей егермейстерши и Сосиски.
Вот он, вон там! Мы видим его! Именно там, где я и полагал. В том месте, в которое с самого утра мы старались загнать его с помощью фанфар, с помощью нашего телеграфа и наших церемоний.
Так вот, он там. Спокоен, словно сам, по своей охоте выбрал это место.
Лежит под выступом, нависающим над основанием стены. Смотрит на нас. Мигает из-за яркого света факелов. Единственное движение — то поднимает, то опускает уши.
Если бы не было Ланглуа, как мы насладились бы расправой над ним! С риском перестрелять друг друга. Даже с риском, что, воспользовавшись суматохой от криков, от выстрелов, от дыма, от наших глупостей (которые мы натворили бы, бросившись на него со всех сторон), он сумел бы одним прыжком выскочить из нашего круга и оказаться в лесу.