Уверена я и в том, что госпожа Тим заставила себя сказать эти слова и, наверное, подумала: «Я буду самой смелой».
Нет, самой смелой была я, хотя я ничего не сказала и только подумала: «А жаль!»
Шли мы почти все время рядом с госпожой Тим, но несколько раз, и тут тоже, я проходила вперед, я выходила из общего ряда, понимаете?
За столом я единственный раз в жизни увидела на лице Ланглуа болезненное выражение. А знаете, почему оно появилось? Потому что ему надо было сказать идиотскую фразу:
— Не нужна ли вам хорошая вышивальщица? — И он добавил, но с глупейшим видом: — Она и кружева тоже делает. В этой деревне есть такая женщина, отличная мастерица — Бедный Ланглуа! Спросить такое у меня и у госпожи Тим! Ведь мы знали наши роли назубок! Мы тут же одинаково удивленно-восхищенными голосами ответили:
— Ну, разумеется! — словно без вышивальщицы вся наша жизнь до сих пор была сплошной чередой неприятностей.
Я посмотрела на госпожу Тим: невинное личико младенца. Наверное, и у меня было такое же. Или даже еще лучше.
Вот вам мой Ланглуа! (Это не был мой Ланглуа, так говорит только эта мерзавка Дельфина. Я родилась на двадцать лет раньше, чем нужно. Если бы родилась на двадцать лет позже, он бы еще был жив.) И вот наш Ланглуа успокоился и даже стал любезничать с нами. (А я подумала: «Давай-давай, ты никогда не совершишь над собой такого насилия, какое совершаю я».) Он объясняет нам: здесь была вышивальщица, кружевница, просто фея — так и сказал. И посмотрел, какое впечатление произвело это слово. Бедняга Ланглуа! Эффект от него был, как от поливания цветов водой, вы же понимаете. Он, наверное, мысленно все повторял и повторял это слово. Где только он его выискал? Фея эта воспитывала сынишку и была рекомендована фабричным советом скорее за образцовое поведение, чем за профессиональное мастерство.
Мне никогда не выдавал рекомендацию никакой фабричный совет. Правда, я никогда не воспитывала мальчика, и поведение мое было далеко не образцовым, но, обмакивая хлеб в соус от тушеной говядины, я подумала и произнесла самым естественным образом слова, нужные для того, чтобы Ланглуа не запутывался больше в словах, которые не имели к нам отношения, и чтобы дать ему понять, что мы — его друзья и здесь, и у себя дома. А феи пусть идут куда подальше. Разве я не права? С друзьями вам не нужно ходить вокруг да около.
Госпожа Тим потихоньку нежно погладила мне руку. Не повышая голоса, я сказала то, что хотела. Мне было неприятно видеть это страдающее выражение у него на лице. Ему это было не к лицу. Стоило запрягать коляску, заставлять госпожу Тим ехать к нам одной (а она так боялась сен-бодийских лошадей), стоило нам троим ехать под дождем сюда, по горам и по долам, чтобы увидеть робость на его лице! Мог бы прямо сказать, чего он хочет, как обычно. Ведь именно таким мы его и любили.
Он и сказал. Думаю, что не надо было никогда вызывающе вести себя по отношению к Ланглуа. К тому же он нам прямо дал понять (особенно мне, со стыдливой улыбкой), что облекал все это в такую форму вовсе не из желания пощадить наше самолюбие. А потому, что и сам он засомневался в последний момент. Теперь же, когда сомнения прошли, вот о чем шла речь.
В эту деревню приехала жить женщина — сказать нам о причинах ее приезда он не счел нужным. Достаточно было знать, что она нездешняя и что была вынуждена переехать по причинам, знать которые нам нет необходимости. Не потому, что он сомневался на наш счет, а, наоборот, чтобы мы могли свободно делать то, что он хотел.
Он хотел войти к этой женщине, но войти как бы невидимкой. Иначе и мы ему были бы не нужны. Он мог бы (как он говорил) постучать в дверь, сказать «Здравствуйте, госпожа», спросить о чем-нибудь, после чего вошел бы и всё.
Но не в этом было дело.
Он хотел войти, ему было достаточно, как он думал, войти в комнату, где она принимает всех. Ему не было необходимости, как он полагал, видеть другие комнаты, спальни или еще что-нибудь. Он хотел войти к этой женщине и получить разрешение побыть там, посидеть, по возможности незаметно, чтобы о нем просто позабыли.
Ему хотелось просто понять, что это за дом, спокойно, не торопясь осмотреть все вокруг себя. Почувствовать все изнутри. Он долго раздумывал, прикидывал, рассчитывал, долго размышлял и вот что придумал.
Действительно, женщина эта была необычная мастерица. Зарабатывала на жизнь себе и ребенку (во всяком случае, с тех пор, как приехала в эту деревню), выполняя заказы по вышиванию и кружевным работам. Монастырь нищенствующих монахов, богатые дамы и господа находили для нее заказы по исполнению изделий для приданого. Вот такое было введение.
Он хотел, чтобы мы все втроем — госпожа Тим, я и он — пошли и постучали в дверь этой женщине. Вот распределение ролей: госпожа Тим — мать дочери на выданье; Ланглуа — друг семьи, его представить нужно было походя, вскользь, не настаивая, так, чтобы вроде бы и представили, но как лицо второстепенное; я — тоже друг семьи, или тетка, если госпожа Тим не имеет ничего против. Его нужно было посадить в уголок со словами: «Потерпите, мы поговорим о вещах, которые мужчинам неинтересны». А мы с госпожой Тим должны были сперва посмотреть образцы работы этой женщины, а потом сделать ей заказ. Настоящий заказ, потому что очень важно было, чтобы хозяйка дома не обнаружила обмана (как говорил Ланглуа, в данном случае речь шла о порядочности, которой он придавал большое значение. Он еще добавил: «Если я узнаю, что когда-нибудь она усомнится в чем-либо в связи с нашим визитом, то я потеряю сон, постоянно буду воображать себе эту растерянную женщину, мечущуюся по свету, тогда как я хочу ей только добра»). Так что было очень важно сделать настоящий заказ на изготовление работы и доставку ее в нужный срок (это позволяло ему также совершить второй визит в случае, если бы он счел его необходимым), и нужно было оплатить эту работу.
Он сказал, что мы с госпожой Тим сами должны решить, нужны ли нам эти кружева. Он не знал этого.
— Кружева всегда нужны, — сказала госпожа Тим.
— Но нужны ли они настолько, чтобы просидеть у этой женщины целый час?
— Настолько, чтобы просидеть у нее хоть неделю, — ответила госпожа Тим.
Она просто сказала вслух мои мысли и поняла это, потому что продолжала мило поглаживать мне руку.
Итак, все было прекрасно. Я сделала вывод и произнесла вслух: «Разве такие друзья могут подвести?» Ланглуа взглянул на меня с выражением глубокой признательности.
Женщина жила в старой части города. Внизу, возле трактира, где мы оставили коляску, были богатые дома. Надо сказать, улица, по которой мы шли, была не очень приятной. Там жили каменотесы с охряных карьеров, и красная пыль, которую они приносили на подошвах, придавала текущим вдоль улицы ручейкам кровавый оттенок.
(Деревни на склоне Ди совершенно не похожи на наши. Просто небо и земля. У нас — все для выпаса коров и для лесопилок. А здесь — все для аристократии и истории. Я имею в виду историю Франции, конечно, но еще и для того, чтобы совать нос, куда не следует. Почти везде — старые замки, и дома жмутся к ним, даже если они разрушены.)
Я подумала: не может женщина, хоть сколько-нибудь себя уважающая, жить в таком месте. Дома были словно в мрачных лохмотьях, мы поднимались по улочкам, прижимающимся к склону горы, а между полуразвалившимися домами виднелись руины чего — то, что, по-видимому, было некогда чем-то значительным.
По мере того, как мы поднимались, улица становилась если не красивее, то хотя бы приятнее. Появилась трава, и за остатками развалившихся домов внизу виднелась маленькая красивая долина с ручейком среди ольховника, с дорогой, обсаженной тополями, с болотцем, заросшим камышом, с мельницей, ивами и даже беленькой фермой по типу южных, с платанами и, кажется, тутовыми деревьями. Долина эта уходила вдаль, на юг и, все уменьшаясь, сливалась в какую-то картину, краски которой напоминали омлет с зеленью.
А шагах в пятидесяти выше стоял дом, хорошо сохранившийся и чистенький, с видом на этот приятный пейзаж. Окна первого этажа в нем были забраны красивыми решетками, как раз такими, какие я люблю, — добротными и округло выступающими вперед наподобие животов.
Мне всегда хотелось иметь такие решетки на окнах. Моей мечтой было жить в доме с такими выпуклыми решетками на окнах. Почему? Наверное, у женщины, там живущей, было такое же желание. Что она жила именно там, я не сомневалась. Так захотела одинокая женщина, человек, взявший на себя заботу о ком-нибудь: о мальчике или о себе самой, иногда и этого достаточно.
И действительно, она жила там.
Конечно, я готова была найти там отвратительную фею. Небось какая-нибудь церковная белая крыса (тогда бы я никак не смогла понять выбор Ланглуа). Оказалось все иначе.
Это была женщина в возрасте, совершенно седая, в черном платье, с глазами самого голубого цвета из всех голубых глаз, которые я когда-либо видела! И хотя были они голубыми, они не придавали выражения молодости, какое обычно придают голубые глаза лицам старым или помятым и усталым. Каким было это лицо? Думаю, можно сказать, что оно выражало постоянную тревогу, ту особую тревогу, которая утомляет, изнашивает и старит.
Открывая дверь после нашего стука, она сперва увидела только госпожу Тим и меня и очень любезно пригласила нас войти. Тогда Ланглуа, стоявший в стороне, приблизился, и мне показалось, что женщина засомневалась и даже как бы загородила своим телом вход в дом, но потом все же отстранилась и пригласила всех троих пройти в другую дверь, которая вела в коридор.
Госпожа Тим взяла инициативу в свои руки и, пока мы шли по коридору, заговорила о деле. Женщина ввела нас в комнату, показавшуюся нам в первый момент одновременно и темной, и огромной, поскольку окно (одно из тех самых, с выпуклыми решетками) не давало достаточно света, чтобы всю ее осветить.
Видно было только окно, заполненное той долиной, о которой я сказала. Женщина извинилась за плохое освещение и повела нас к этому окну, где виднелось небо с разорванными облаками.
Оно освещало лишь несколько квадратных метров, внутри которых находились очень красивое кресло, обитое светлой гобеленовой тканью, роскошный стол для игр, инкрустированный слоновой костью и черным деревом, стул с выгнутыми ножками, напоминающими завиток скрипки, и, наконец, в самой середине освещенного места — дамский столик для рукоделия, заваленный тканями с лежащими наверху массивными очками в стальной оправе.
Я слушала, что говорила госпожа Тим. Мне было бы трудно повторить все, что она сказала. Я спрашивала себя, зачем Ланглуа пришел сюда. Соблюдая осторожность, я пыталась оглядеться по сторонам. От любопытства у меня даже слегка кружилась голова, как от вина.
Думаю, что и госпожа Тим тоже чувствовала такое же легкое опьянение, потому что она не переставала говорить, как тот пьяница, что идет и идет, не перестает двигать ногами из страха упасть, а порой даже пытается бежать. Вот тогда-то он, кстати, и падает. И вот я, сама тоже хмельная, очень боялась, что госпожа Тим вот-вот «упадет», и мысленно говорила себе: она говорит слишком быстро и слишком много.
Наверное, то же подумал и Ланглуа, потому что он кашлянул.
Видимо, то же самое подумала и женщина, потому что она то и дело переводила взгляд с госпожи Тим на меня, с меня на Ланглуа, с Ланглуа на госпожу Тим.
Наконец, голос госпожи Тим стал как-то убывать. Я подумала: ну вот, ничего не получилось. Я упрямо смотрела в темный угол. Мне не хотелось встретиться с голубым взглядом в тот момент, когда в нем появится понимание, что выпуклые решетки защищают не от всего.
Тут я услышала голос седой женщины, спокойно отвечавшей на очень точные вопросы госпожи Тим.
И я поняла, что госпожа Тим великолепно исполнила свою роль, создав образ богатой мещанки из провинциального городка или даже из деревни. Женщина успокоилась. Она заговорила о качестве ниток. Надела очки и, подойдя к окну, стала показывать госпоже Тим, что ее ниткам, практически, нет сноса. Мы были спасены.
Я взглянула на Ланглуа. Он был бледен как полотно.
Тут госпожа Тим очень сухо приказала нам:
— А вы оба, чего стоите? Садитесь!
Точно таким тоном, каким сказала бы разбогатевшая мещанка, повсюду чувствующая себя как дома, тем более у белошвейки, услугами которой она собирается воспользоваться.
Да, я должна сказать, что госпожа Тим была просто великолепна!