— Вы позволите, миленькая? — сказала госпожа Тим и, в полном соответствии со своим положением богатой мещанки, уселась рядом с рабочим столом, не дожидаясь разрешения.
— Идите сюда, взгляните и вы тоже, — сказала она мне.
Позже она призналась, что я ей совершенно не была нужна, что она могла отлично продолжать комедию и что в тот момент это уже не была комедия.
Она увидела, что работа этой женщины действительно великолепна. Она видела также пальцы кружевницы, словно изъеденные кислотой. И еще она видела сквозь стекла очков ее голубые глаза с красными веками. «А ведь я человек не сентиментальный, — сказала позже госпожа Тим, — во всяком случае, я не отличаюсь сентиментальностью гризетки. Мои чувства, когда они сильные, говорят довольно диким голосом. Я могла бы смотреть на покрасневшие глаза и исколотые пальцы, оставаясь совершенно безразличной. Я знаю, что можно иметь исколотые пальцы и покрасневшие глаза и при этом не стоить ни су. Это даже часто бывает, потому у того, кто не стоит ни су, обычно как раз и бывают исколотые пальцы и красные глаза. Но главное, что я увидела в этой женщине, — это прерывистое дыхание преследуемой лани, которая успокаивалась по мере того, как я говорила, по мере того, как мне все больше удавалось убедить ее, что я вошла в ее дом именно для того, чтобы сделать заказ».
«Признаюсь, — продолжала госпожа Тим, — что я охотно отдала бы свою жизнь, чтобы успокоить лань или леопарда. Я люблю успокаивать. Так что это уже не была комедия. Я искренне, от всей души, успокаивала лань. Вот почему у меня это получилось. Я подозвала вас к себе потому, что, по сути, у вас было не больше права, чем у меня, знать причины, которые привели Ланглуа сюда. Раз вы не занимались этой женщиной, значит, вы могли бы заняться Ланглуа. Кстати, вы и не лишали себя этого удовольствия, как я заметила краем глаза. И даже если бы вы обнаружили что-нибудь, вы ни слова бы мне не сказали».
Это верно. Но она ошибалась. Я действительно наблюдала за Ланглуа и таращила глаза на темные углы этой большой комнаты, в глубине которой стали возникать смутные контуры предметов и какие-то золотые облики, но думала я совсем о другом.
Знаете, о чем? Так вот, знайте: я ревновала. Это часто со мной случалось, я завидовала госпоже Тим, которая оказалась так полезна, которая оказывала такую большую услугу Ланглуа. Мне хотелось бы самой оказать такую же услугу или хотя бы участвовать в этом. Вот почему, когда она сказала «Идите сюда, посмотрите», я подошла, даже обрадовавшись этому.
У Ланглуа прошла бледность, он слегка отвернулся, чтобы скрыть лицо в тени и не показать своей радости. От меня скрыть он не мог ничего. Я видела уголок его рта и морщинки у левого глаза. Этого мне было достаточно. Я тоже была сентиментальной. Потому и ревновала. А он тем временем пододвинул стоявшее поблизости кресло и сел.
Моя роль была проста. Я ведь тоже не дура. Мне было достаточно одобрять слова госпожи Тим и даже иногда немного добавлять что-нибудь от себя. Потом, исподволь (словно я не чувствовала себя вправе открыто противостоять госпоже Тим), но так, чтобы кружевница могла понять это, я, несмотря на мое положение подчиненного человека, имела достаточно вкуса, чтобы не удержаться от восхищения ее прекрасной работой. Так часто бывает с людьми подчиненными, бедными кузинами, обездоленными младшими сестрами, — я должна была слегка поддакивать кружевнице. Как видите, я тоже хорошо знала партитуру. И я хорошо все исполнила. Повторяю: мне было легко сделать это.
Настолько легко, что я делала все машинально, успевая следить за Ланглуа и осматривать комнату, которая теперь выходила из мрака.
Сперва я увидела только позолоту.
Золотая вышивка, золотые листья на изгибах мебели и на больших рамах портретов помогли мне восстановить до этого отсутствующие три стены. У стены напротив окна, удаленной от него шагов на двадцать (позже мы узнали, что этот дом — бывшая гостиница старого монастыря, развалины которого мы видели на верху склона), я теперь могла разглядеть очень большое кресло со спинкой, напоминающей листья клевера, рядом с пузатым сундуком для приданого. Когда солнце, наконец, проглянуло сквозь рассеявшиеся облака, мы увидели ножки сундука в форме львиных лап и выпуклые бока, украшенные большими, глубоко вырезанными листьями. Над сундуком висел овальный портрет в блестящей раме — розовые, нежно зеленые и голубые тона, в совокупности составлявшие не очень отчетливый образ юной девушки.
У одной из стен, перпендикулярных стене с окном, у той, где была дверь, в которую мы вошли, стоял высокий шкаф, как в крестьянских домах, но стоял он не на видном месте, как это делается обычно, а таким образом, чтобы можно было уместить рядом с ним буфет и сервант, как в мебельном магазине. Да и вообще вся комната чем-то напоминала мебельный склад.
Кроме заваленного кусками материи рабочего стола, возле которого мы находились, роскошного инкрустированного стола для игр, обитого гобеленовой тканью кресла и стула, изящного, как музыкальный инструмент, в комнате находились, в порядке удаления от окна, тяжелый круглый стол с резными ножками, табурет для рояля, мягкое низкое кресло, небольшой низкий диван, канапе и еще несколько утопающих в потемках предметов, предназначение которых осталось для меня неясным.
Смотрела я урывками, украдкой, и у меня ушло больше часа на разглядывание того, что я перечислила вам за пять минут. Постепенно я пришла к выводу, что сюда свезли мебель, составлявшую когда-то обстановку целого дома.
На память приходили образы бегства из Египта, а еще — образ муравейника. Добавьте сюда беспокойство седой женщины и пузатые решетки на окнах: все это были остатки какой-то былой роскоши, увезенной с собой и втиснутой в эту комнату.
Я видела только плечо Ланглуа, почти целиком скрытого в тени, среди предметов неопределенной формы. Он тонул в глубоком кресле с широкими подлокотниками. Если бы не светлый драп его редингота, я не смогла бы различить даже его плечо.
Под предлогом, что мне хочется разглядеть атласный передник с кружевными оборками, который, по мнению седой женщины, должен дополнять выходное платье из кашемира сизого цвета, я перешла на другое место, пытаясь получше разглядеть Ланглуа.
Он забился вглубь кресла. Я разглядела его висок, вороньим крылом черневший в окружавшей его тьме. Он сидел лицом к самой темной части комнаты. Сидел совершенно неподвижно.
Я положила передник перед собой так, чтобы чуть подольше, чем следует, выражая свое глубокое восхищение им, смотреть на Ланглуа. Кожа у него на виске была гладкой, без единой морщины: значит, он что-то созерцал.
Увидеть то, на что он смотрел, я сразу не могла.
В тот момент мы с госпожой Тим обсуждали детскую шубку на вате с сутажем и вышивкой, как было модно в ту пору. От предчувствия возможности получить заказ и от желания его получить седая женщина вся дрожала. Такую работу деревенской швее никогда не поручали, но госпожа Тим говорила ей, что она способна выполнить эту работу, и что она готова оплатить фурнитуру и берет на себя весь риск. И у седой женщины тряслись руки, потому что это был очень богатый заказ.
Ланглуа разглядывал портрет, висевший на самой темной стене.
Я говорю «портрет», потому что рама его представляла собой узкий четырехугольник, стоящий вертикально, как человек в рост. Мужчина или женщина — не знаю, но кто-то во тьме стоял, почти в натуральную величину. Свет из окна отражался от полированного дерева большого круглого стола, но поскольку я была слишком далеко и глаза мои устали от разглядывания белой ткани, я смогла различить, да и то очень смутно, лишь туманные формы, по-видимому, руки, и прийти к выводу, что темно-коричневая фигура представляет собой портрет мужчины.
Наблюдая с того места, где он сидел в кресле с широкими подлокотниками, Ланглуа, должно быть, привык к темноте и, по-видимому, мог понять, какое положение занимали руки, как выглядело тело и даже, возможно, разглядел лицо, неразличимое оттуда, где я находилась. Впрочем, инстинкт мне подсказывал, что туда мне и не надо смотреть.
О детской шубке мы договорились.
Госпожа Тим на какое-то мгновение, секунды, может быть, на две, словно куда-то исчезла, замерла в воздухе, в тишине. Вот уже более часа, гораздо больше часа, она была занята труднейшим делом.
Я поняла, какое дружелюбие проявил Ланглуа, ходя вокруг да около. Этот человек знал все тайны нежной дружбы.
Скольких мы с госпожой Тим избежали бы затруднений, угрызений совести и страхов, если бы согласились быть совсем наивными и просто заказали бы кружева, не пытаясь что-либо понять.
Повторяю, все, что я говорю, заняло время той короткой паузы в речах утомленной госпожи Тим. Одно мгновение. Но эта пауза нас всех пронзила, как удар молнии. Седую женщину она задела лишь через секунду после нас: какое-то мгновение она была счастлива и улыбалась, как дитя.
— Теперь по поводу наволочки, — сказала с трудом госпожа Тим.
Я видела, что она была на пределе. Она бросила на меня взгляд, полный отчаяния. Но я играла роль бедной кузины, и моя инициатива была ограничена. По какому праву стала бы я выступать на первый план?
К тому же было уже поздно. Седая женщина очень вежливо ответила по поводу наволочки и усталой рукой стала рыться на рабочем столе, чтобы найти образцы. К тому же бесконечно рассуждать о наволочке было невозможно.
Я взглянула на Ланглуа.
Он должен был именно сейчас подать сигнал. Теперь госпоже Тим нужно было бы собрать остаток сил, встать и закончить беседу. После чего мы должны были бы уйти.
Больше мы не могли продолжать или же нам пришлось бы изображать безжалостных людей и продолжать мучить эту седую женщину. Даже мещанка, роль которой играла госпожа Тим, сжалилась бы. Чтобы доиграть до конца свою роль, надо было бы в этот момент встать и уйти.
Что-то мелькнуло в окне. Это какой-то мальчик прижался лицом к стеклу. У него были синие глаза, такие же, как у женщины.
Я поняла, что каждый день, возвращаясь из школы, он так же вот подбегал к окну и носом прижимался к стеклу, чтобы заглянуть в дом и увидеть, есть ли там кто, и только потом входил. Он не заметил нас из — за темноты и вошел со спокойной мордашкой мальчика-сластены. Но едва завидев нас, резко кинулся назад, заметался, как зверек, не знающий, куда бежать, где спрятаться.
Госпожа Тим, совсем потеряв голову, стала рыться рукой в сумке. «Наволочка, — говорила она, — воланы, платки, детская шубка». Бессвязные слова, которые, как она сама понимала, утратили всякий смысл. Но ничего другого она просто не могла придумать.
Я подумала: «Какие же мы дураки!»
Я понимала, что она хочет сделать. Знала, что на ее месте я поступила бы так же. И знала, что этого делать нельзя. Но она это сделала.
Достала кошелек и вынула три луидора.
— Держите, — сказала она довольно неловко.
— Нет, мадам, — ответила седая женщина.
И отступила назад, сжав пальцы.
— Возьмите, возьмите, — сказала госпожа Тим, поднося луидоры к сжатым кулакам.
— Нет, мадам.
— Держите, держите, — повторяла госпожа Тим, глупо пытаясь всунуть монеты в сжатые ладони.
Женщина резко оттолкнула стоявший за ней стул.