Я изо всех сил прижималась к стенке с кастрюлями, потому что мы, две толстые бабы, стояли друг против друг друга в тесной комнатушке за кухней. Мы задыхались, грудь моя терлась о грудь госпожи Тим, и хотя она была что твой кофе со сливками, мне это было неприятно.
Задумка госпожи Тим была отличная.
Утром шестого числа — безоблачное небо. Я встала на рассвете. Деревья шумели, словно разговаривали друг с другом.
Ланглуа оседлал коня. И тот был доволен не меньше, чем я.
Я слышала, как он разговаривал в конюшне со своим хозяином. Вы хоть понимаете, о чем говорят лошади? Эта, смеясь, как бы говорила: «Ну что, старина, погода что надо, гульнем, пожалуй, чтобы все промотать».
И прислушавшись к беседе деревьев между собой, тоже можно было понять, что и они говорят о чертовской свободе.
В Сен-Бодийо оказался полный сбор.
А знаете, как мы туда приехали? Так вот, шли мы шли, прошли пешком метров сто — я при полном параде, — и тут Ланглуа останавливает лошадь и говорит мне:
— Залезай.
— Куда?
— На коня.
— В таком виде?
— В таком виде.
Сделал руками подобие стремени, я поставила туда ногу, он поднял меня и посадил в седло.
Могла ли я упустить такой случай? Нет и еще раз нет! Плевать мне на мои турнюры. Если мой накладной зад заупрямится, я просто сниму его. Я привязала его шнурками и, чтобы снять его, мне достаточно было просто сунуть руку и потянуть за шнурок вниз.
Пока я вам рассказывала, прошло столько же времени, сколько я усаживалась. А складки — неважно. На заду у меня был большой бант из креп-фая, но мне сам черт не брат. А зонтик от солнца я держала в руке. Он мне говорит:
— Открой его и изображай из себя герцогиню.
Я не заставила себя упрашивать и — вперед! Вот так мы и поехали в Сен-Бодийо.
Проехали мы километра четыре и встречаем Бувара с коляской — его послали за мной. Он поднимался от Эброна, а мы туда спускались. Кричим ему:
— Стой, старина!
Но наш шикарный вид удивил его настолько, что от растерянности он продолжал подниматься, а когда подъехал вплотную, спрашивает:
— А мне чего теперь делать?
Я отвечаю:
— Уступи дорогу, дай проехать и следуй за нами.
Одного я боялась: что Ланглуа пересадит меня, но этого не случилось. «И почтительней, старина», — сказал он, подмигивая мне.
— Во дает! — воскликнул радостно Бувар.
Он отлично понял, что это была забава на лоне природы.
Да еще какой природы! Роса выпала на сжатые поля пшеницы, и стерня отливала розоватым маслянистым блеском. Небо было синее, будто только что выкрашенное краской. Повсюду летали жаворонки, издавая звуки, похожие на звук ножа, разрезающего зеленые яблоки. В воздухе висели тонкие, острые запахи, от которых щипало в носу. Леса и рощи дрожали и плясали передо мной, как дрожит шкура у перепуганной козы, перед которой бьют в барабан. У-у! какое прекрасное утро!
Конечно, госпожа Тим никакого отношения к этой красоте не имела. Но в Сен-Бодийо ею была подготовлена другая красота, подобная английским разноцветным карамелькам, освежающе кисленьким, напоминающим смесь лимонного запаха и лазурного неба. От такого «коктейля» все мышцы напрягаются, как у молодого оленя.
Сперва перед нами предстали три дочери: Кадиш, Арнода и Матильда. Как же эти монастырские воспитанницы умеют одеть своих дочек! Потому что ведь они одевались так, следуя советам госпожи Тим (уж больно хитроумно).
Ах, зятья, зятья! Выпускать вот так на волю молоденьких женушек! Но это же были крупные чиновники, а разве у чиновников есть здравый смысл? Разве люди со здравым смыслом стали бы останавливаться на достигнутом, после того как жены родили им троих плюс еще троих, плюс пятерых — всего одиннадцать человек детей?
Ох уж эти чернила, сколько глупости из-за них!
Одиннадцать ребятишек крутились у нас под ногами, как стайка птиц. Даже лошадь остановилась с поднятой ногой, боясь раздавить сразу пару-другую пацанят. И я боялась спуститься на землю. Кричу:
— Эй, хватит валять дурака, ну-ка спусти меня на землю!
А он хоть бы что! Только подмигнул и оставил меня на своей кляче, а сам пустился носиться с барчуками-озорниками.
Эх, какой был красавец! И как умел жить! Балда!
В Сен-Бодийо все было отлично. Ничего лучше не придумаешь, чтобы переменить обстановку. До такой степени, что в голове не оставалось просто никаких мыслей.
Кадиш? Если это была Кадиш, то у нее было круглое розовое лицо, розовое и круглое, и самая чудесная улыбка на свете, причем не покидавшая ее. А глаза серьезные, знающие цену улыбки.
Арнода? С ней можно было целыми днями гулять по террасам взад и вперед. Зачем танцы, зачем вальсы, когда от таких прогулок толку гораздо больше? Больше гибкости, больше ритма, больше опьянения, чем от вальса. А в том, что касается опасности момента, то я думаю, что любители его находили здесь гораздо большую опасность. Я видела, как выглядывал из-под платья узенький носочек ее туфельки при каждом шаге то левой, то правой ноги; интересно было смотреть, как каждый шаг начинался под атласным платьем на уровне бедра, а затем спускался под юбкой до самой земли, словно легкое движение хлыста, и я не знаю, было ли то, что мне слышалось, ее собственным тихим голосом или же шорохом гравия по дорожке, когда она шла со своим кавалером, чуть склонив голову на плечо.
Матильда? Моя любимица (была бы я мужчиной, выбрала бы ее из всех троих): прелестная зайчиха, прекрасная самочка в роскошном меху, утопающая в душистой траве.
Прокурор разнарядился в пух и прах. Хе! Он, кстати, гулял по террасе с Арнодой. И вот что я вам скажу: эти толстяки очень и очень проворны.
Там были люди из Мана и один доктор из Гренобля.
Меня представили как подругу госпожи Тим, и госпожа Тим почти все время сидела рядом со мной. И мы не пропускали ничего.
Ланглуа? Он вел себя, как все: как Кадиш, как Арнода, как Матильда, как доктор, как старая дама из Мана, — я думаю, что это была госпожа Савиньян, но она во всяком случае приехала не первая, потому что временами в ее глазах читалась глубокая печаль. И, разумеется, господин Тим в костюме старшего егермейстера. Ланглуа резвился со всеми, даже с прокурором, избегавшим его общества. Я поняла его игру. И сказала об этом госпоже Тим. А та мне заметила, что мы все втроем его избегали: и прокурор, и госпожа Тим, и я сама, а точнее, сказала она мне, мы держались на почтительном расстоянии.
Точность этого выражения меня поразила. О чем говорили мы с Ланглуа в то великолепное утро? Ни о чем. Пару фраз сказали Бувару. А между Ланглуа и мной — ни слова.
Конечно, я могла бы говорить, что мысленно представляла, что он находится в таком же мирном и счастливом расположении духа, в каком была я сама, что мы оставили друг друга в покое, чтобы лучше наслаждаться этим покоем. Лицемерие! Я держалась на почтительном расстоянии. Вот это правда. Почтительном? Если по правде сказать, не таком уж и почтительном. Почтительное лицемерие. Скорее эгоистическое: я держалась на эгоистическом расстоянии. Я воспользовалась, как предлогом, прекрасным утром и покоем. Ведь друзей обычно оставляют в покое. И я его оставила в покое, чтобы держаться на расстоянии. Не только для того, чтобы держаться на расстоянии, но и для того, чтобы одной наслаждаться красотой. Ибо мы не были в обычной ситуации. Вот он, эгоизм. Дряни мы, вот что!
Я не удержалась и сказала это госпоже Тим. Она ответила, что углубляться не надо.
— Я предпочитаю выражение «почтительное расстояние», а вы ничуть не хуже меня — ни вы, ни прокурор.
В таких случаях она клала свою руку на мою и тихонечко постукивала мне пальцами по перчатке.