В принципе мы должны были провести в замке три дня.
Наверное, мысли госпожи Тим шли в том направлении, что и мои, так как, пока вся компания прыгала и скакала, играя в воланы, она мне сказала:
— Пойдемте посмотрим.
Я мысленно спрашивала себя, что же мы посмотрим. И все и ничего, конечно. Не так уж много нового на земле.
Она хотела показать мне свой замок, хотела, чтобы мы обошли все ее владения. Взявшись под ручку, мы сперва поднялись на три этажа террас, откуда открывался все более и более широкий обзор (а зачем?), поднялись до террасы почетных гостей, на которой соорудили даже оранжерею в ящиках.
Вестибюль, в который мы вошли, я уже знала по прежним моим визитам, и она могла бы мне его и не показывать. Он один был просторнее моих трех комнат в кафе «У дороги». Само по себе это было очень уютное помещение, свежее, напоенное ароматом сосен, с картинами, изображающими вольеры и птиц — в бантах, в лентах, в перьях. А про себя я все думала: «Давай, давай!»
Мы с госпожой Тим шагали ровным, размеренным шагом, каким ходят крупные, полные женщины в возрасте, шагали по коврам, толстым, как пышное сено. Мы прошли через зал, где на стенах продолжалась серия картин с птицами, а в толстых шкафах за стеклами виднелись книги в золоченых переплетах.
Она завела меня в такое место, где я бывала редко. Это был театральный зал: уменьшенная точная копия настоящего театрального зала. В глубине видна была сцена, закрытая красным расписанным занавесом, все с теми же птицами, летающими вокруг какого-то огромного лица с ужасно пустыми глазами и ртом, разинутым, как для игры «пассбуль». Мы остановились на минутку против сцены в этом высоком зале, где малейший звук не оставался незамеченным, где отчетливо было слышно, как мои ногти царапают рукав атласного платья госпожи Тим.
Дело в том, что я уже заходила в этот зал, но каждый раз испытывала в нем какое-то неприятное ощущение, какую-то неловкость, заставлявшую меня как можно скорее оттуда выйти.
На этот раз я шла под руку с госпожой Тим, а она встала посередине, перед сценой, чтобы показать мне здесь, как и в других местах замка, своего рода парад ее войск (наших войск), и даже не подозревала, что мне виделось в этом театральном зале.
А мне там виделось кафе-шантан, в котором я, в шестнадцать лет, попыталась честно зарабатывать себе на жизнь, исполняя «Berg op zoom».[8] И в чистом партере этого дворцового театра, где пол был выложен великолепной плиткой, мне чудились мраморные столики, залитые пивом и лимонадом, и я видела себя расхаживающей между ними, собирающей подачки на маленький поднос. Улыбаясь налево и направо застывшей улыбкой, я поглядывала на поднос, думая про себя: «Так, за комнату есть чем заплатить. Хорошо, за котлету есть чем заплатить. Отлично, даже за кофе со сливками есть чем заплатить». Но постепенно на подносике набиралось все меньше: ни тебе на кофе со сливками, ни тебе на котлеты, ни тебе на оплату комнаты, а только всего лишь на маленькую сигару, которой я задурманивала себе голову, идя в комнату официантов. И так до того самого вечера, когда какой — то хозяин мукомольни, погладив меня по заднице, сказал: «А у этой малышки есть голосок».
Я не хочу сказать, что в этой моей истории есть что-то необычное. Я рассказала ее, чтобы только объяснить вам, что госпожа Тим, возможно, очень рассчитывала на все это: террасы, вестибюли, салоны, театры; в том, что касается террас, вестибюлей и салонов, у меня, может быть, не хватало опыта, но вот в том, что касается театра, то тут меня не проведешь. Я знала, как это делается, и могла отлично представить себе, что если их представить в другом порядке, то террасы, вестибюли и салоны были сделаны из такого же теста. Хлеб ведь тут получается несъедобный. Я на этом собаку съела. Если будешь насиловать себя, то тебя вырвет. И есть люди, предпочитающие скорее умереть, чем всю жизнь блевать или делать что нужно, чтобы есть мясо.
А пока, повинуясь руке госпожи Тим, я тихонько поворачивалась вместе с ней, собираясь вернуться в салон, а сама говорила про себя: «ну давай, давай, продолжай!»
Мы снова пересекли салон. Когда мы опять входили в вестибюль, чтобы, если судить по тому направлению, куда вела меня госпожа Тим, перейти в другое крыло замка, кто-то негромко кашлянул за нами. Это был прокурор.
Он напоминал мне огромный и очень легкий шар, повинующийся в своих колыханиях воле ветра. Его озабоченные глаза спрашивали, куда ему лучше…
«Пойдемте», — сказала ему госпожа Тим.
Мы с ней расцепились, и он пошел под ручку между нами: госпожа Тим — справа от него, а я — слева. Он был с нами одинакового роста, в два раза толще, но шел с нами в ногу. Так мы и вошли в большую столовую.
Там уже накрыли на стол для вечерней трапезы. Четыре большие стеклянные двери, наполненные закатным пепельным светом, освещали длинный стол, поблескивавший хрусталем. Парадные графины для красного вина служили центрами, вокруг которых растекались безупречной формы роскошные серебряные приборы, белые пятна фарфора и бесчисленные мелкие радужные арки, преломляющие свет от скошенных граней хрусталя и прозрачных кувшинок стекла.
Мы втроем важно прошествовали вокруг стола. Большую торжественность нашей прогулке придавал раскачивающийся при каждом шаге живот прокурора.
Сперва мы прошли вдоль стеклянных дверей, как между двумя шеренгами войск: с одной стороны залитые угасающим солнцем террасы, газоны, и тисовые аллеи, разграфленные в виде шахматной доски, и балюстрады, а с другой стороны — сотни километров гор, нависших перламутровыми гирляндами над гигантским ковром розоватых пшеничных полей, обрамляющих чудесное озеро с хрустальными водами, каким представился нам длинный стол.
Мы обошли председательский конец стола и тем же шагом прошли вдоль другой стороны, любуясь большими и маленькими венецианскими зеркалами, в которых тысячи маленьких отражений наших трех важных фигур обрамляли, походя, большое отражение наших трех важных фигур. А я все говорила про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»
Вернувшись в вестибюль, мы, шагая в ногу, поднялись по лестнице. Невысокие мраморные ступени были очень удобными и с каждым шагом возвышали наши три очень важные фигуры, рывками, от ступени к ступени, а я думала и про себя говорила: «Давай, давай, поднимай нас! Докуда ты нас поднимешь? До места, где мы найдем того, кто обладает лекарством?»
У нас был до того важный вид, что на широкой площадке второго этажа, где была выставлена коллекция старинных музыкальных инструментов, при нашем приближении стали дрожать струны старинных гитар и фортепьяно. И когда мы, трое толстяков, ступили одновременно на площадку, всем показалось, что висевшие на стенах барабаны, привезенные хозяйкой из своей страны, стали глухо отбивать своего рода «общий сбор». Поистине, мы были очень важными. И нам действительно хотелось командовать всем этим, чтобы совершить какой-нибудь выдающийся подвиг. А я повторяла про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»
Я поняла, куда вела нас госпожа Тим. Пройдя по галерее, мы повернули направо и, действительно, она подвела нас к третьей высокой двустворчатой двери.
Там-то я и увидела, как слуга несет седло Ланглуа. Госпожа Тим открыла дверь.
И мы вошли в просторную комнату, но инстинктивно тут же все трое остановились, застыв на краю первого же ковра: это была комната Ланглуа.
Из его вещей там была только вешалка главного егермейстера, просто положенная на скамейку для натягивания сапог.
Комната была огромной и спокойной, и я оценила ум госпожи Тим, не уступающий уму глубокого знатока человеческих душ, потому что в этой огромной и спокойной комнате, отведенной для Ланглуа, тяжелые портьеры из голубовато-серого льна воспроизводили еще более величественные и еще более спокойные дали. И пока мы стояли там, я поддалась величию и гармонии этих искусственных далей, овеваемых сквозь приоткрытое окно легким вечерним ветерком. И я сказала себе: «Давай, давай, дуй дальше!».
После вечерней трапезы в салоне расставили столы для игр.
Знаете, о чем я подумала? Мне показалось, что госпожа Тим, прокурор и я отдавали приказы звуками охотничьего рога.
Ланглуа как бы говорил: «Ширазское вино? Почему бы и нет? Я с удовольствием выпью твоего ширазского вина. Свежеприготовленная ветчина от госпожи Розы? Могу поесть и свежеприготовленной ветчины: морковка, лук, чеснок, лук шалот, петрушка, чабрец, лавровый лист, белое вино с «кремнёвым» привкусом и ветчина — как же, я все это очень люблю. Сальми[9] из утки? Разумеется. Дайте мне кусочек. Артишоки по — пьемонтски? Хочу. И вести беседу с Арнодой, что сидит слева от меня, хлопая ресницами, — тоже моя забота. И уметь оценить любезность как яблочко румяной Кадиш, что сидит справа от меня, — будьте спокойны, вы увидите, как я с этим справлюсь. Улыбнуться сидящей напротив пожилой даме из Мана? Готово дело. Вы заметили? Отлично было сделано. Она вся затряслась в своем черном воротнике. А, прокурор! Я никого не забываю, не бойтесь, я не забуду никого. Вы не представляете, какую память надо иметь, чтобы выжить в этих пустынных ледяных просторах. Смотрите: прокурор, глубокий знаток человеческих душ, сияет от счастья. Почему? Загадка? Все очень просто: он увидел мой жест, напомнивший ему жесты, какие были нам свойственны, когда мы были молоды. Он чуть было не позабыл их. А я их помню. Господин Тим? Господин Тим будет любить меня всю свою жизнь. Я только что сказал ему два-три слова, которые ему хотелось услышать от меня еще двадцать лет назад. О Матильде не беспокойтесь: все в порядке. Мне достаточно было не слишком отдаляться от нее, ведя ее под руку, и сделать так, чтобы во время движения ноги наши, словно случайно, соприкоснулись от бедра и до пятки. Все в порядке. Не забывайте, что к столу привел ее я. Неужели вы думаете, что я мог не оказать достаточно внимания Матильде? Пустыня — это страна дипломатов. Я не могу подвергать себя риску, не могу даже сказать, куда я иду и куда я веду вас, госпожа Тим, моя милая подруга, или сказать вам, например, что это вовсе не вы дружески и по-матерински заставляете меня обойти этот куст с правой стороны или оставлять следы в мокром снегу; что вовсе не вы заставляете играть ваших исполнителей музыки на охотничьих рогах, а что это я выжимаю из них и из их инструментов звуки, воплями передающие над лесами ваши приказы. Конечно, я не скажу вам этого. Я хочу быть тем, кто я есть. Было бы преступной неосторожностью возбуждать в вас женскую обидчивость и тем более одним махом разрушать тысячелетнюю манеру женщин смотреть на вещи по-своему. Вот почему, мягко ступая, изящно изгибая стан и совершая броски, подобно длинной серой птице, я улыбаюсь вам, госпожа Тим, и в улыбке моей отражается вся прелесть этого чудного дня от далеких жемчужных гор над ковром розоватых пшеничных полей до просторной комнаты со льняными шторами, которые так уютно обрамляют комнату, куда занесли мои пожитки одинокого волка. И я даже не могу себе позволить приобщить тебя ко всему этому, моя хитренькая, моя старая Сосисочка!»
Если я слишком упорно смотрела на него, он отводил взгляд, подмигнув мне с выражением симпатии.
На третий день, когда уже запрягали коней, мы встретились все втроем: я, госпожа Тим и прокурор встретились на углу почетной террасы, возле небольшого апельсинового дерева в ящике, которое пора было срочно вносить в теплицу, на фоне бескрайнего, тянущегося до самого горизонта пейзажа (горизонта, который надо было бы срочно свернуть, как ширму, заслоняющую воздух). Мы стояли молча, и никто не решался нарушить тишину, пока я не сказала: «Осталось только разойтись и занять в нашей кадрили свои места». И я пошла к коляске, предназначенной для меня.
Два месяца спустя, осенью, он начал строить «Бунгало». Когда он бывал на стройке, я приходила посмотреть. Я не говорила, что это величественно, не спрашивала, почему он располагал окна так, а не иначе, или зачем он строил эту штуку у зимнего входа. Ничего такого. Слово казалось мне, на первый взгляд, лишь словом, но я всегда очень боялась слов.
Я спросила его только один раз, тогда, когда увидела, как он расчищает это место, где мы сейчас сидим. Я сказала ему:
— Что ты собираешься сделать здесь, откуда открывается такой прекрасный вид?
— Лабиринт, — ответил он.
— Лабиринт? (В тот момент я подумала о другом.)
— Да, лабиринт из кустов самшита, как в Сен-Бодийо.
Да, я поняла: дорожки, переплетающиеся между подстриженными кустами самшита; мне это не очень нравится. Я сказала ему:
— А что ты с ним делать будешь, с этим лабиринтом?
— Ну что обычно делают с лабиринтом? — ответил он.
— Я не знаю, — ответила я. — Я к этим штукам не привыкшая. Во всяком случае, я ничего не делаю.
— Ну, а я делаю лабиринт, чтобы там гулять, — ответил он.
— А-а, — говорю я, — это что-то новое. Пойдем-ка лучше выпьем, а то жарко, как летом.
— А чем ты собираешься меня угостить?
— Настойкой «веспетро».[10]
— Ладно, веспетро так веспетро.
И мы вместе вернулись в деревню.