(Из-за намеков Ланглуа я сразу подумала о вышивальщице и о том складе мебели, где она жила, где можно было увидеть все, чем она, должно быть, окружала человека, изображенного на портрете в рост. В то же время я подумала о самых разных способах окружать, начиная с перламутровых гор и до льняных гардин, включая столы, сверкающие хрусталем, и трех маразматиков, расхаживающих под ручку.)
— Естественно, — говорю я.
— Сегодня ты все находишь естественным, — сказал он.
— А разве в этом есть что-то неестественное? — сказала я.
— Нет, отчего же, — отвечал он.
— Ладно, — говорю, — значит, надо, чтобы это была женщина с жизненным опытом.
— Что называется «соответствующего возраста», — сказал он с усмешкой.
— Не обязательно, — сказала я (выбирая при этом иголки и проверяя ушки на свет). — Есть ситуации, когда женщина очень быстро набирается опыта.
— Лишь бы она не была слишком требовательной, — сказал он.
— Именно в этом отношении годы боевых действий, о которых я говорю, засчитываются один за два, — сказала я. — Сколько тебе лет?
— Ты сама знаешь.
— Назови число.
— Пятьдесят шесть.
— Тридцатилетняя подойдет?
— Даже тридцатипятилетняя.
— Не советую тридцатипятилетнюю, — говорю я. — В этом возрасте женщины становятся сентиментальными.
— Ну тогда тридцатилетнюю, — говорит он, — могла бы найти такую?
— Запросто, — ответила я.
В тот день мы больше об этом не говорили.
Другой разговор состоялся примерно в тех же обстоятельствах и опять в начале зимы; он — верхом на стуле, я — рядом, на моем низеньком стульчике. Он смотрел, как падают снежинки, а я разглядывала фланелевый жилет, чтобы зашить в нем маленькие дырочки.
— Это от трубки, — сказал он.
— Ты что, кладешь трубку прямо на свой фланелевый жилет?
— Нет, просто я набиваю ее слишком плотно, и когда зажигаю, немного горящего табака вываливается.
— Набивай поменьше, из одной делай две.
— Или набивай побольше и выкуривай три, — сказал он.
— Почему, — спросила я, — или есть причины спешить?
— Да нет, причин никаких нет, — ответил он. — А кстати, ты не подумала о твоей тридцатилетней женщине?
— А чего там думать, — говорю я. — Если хочешь, можно хоть сейчас поехать за ней.
— Куда?
Я-то место знаю очень хорошо. Говорю ему:
— Просто надо поехать в Гренобль. У меня там хватает знакомых, есть из кого выбирать.
— Прекрасно, — говорит он. — Одной заботой меньше.
— А это тебя заботит? — спросила я.
— Вовсе нет, — ответил он.
И вот однажды, в сильный мороз, надевает он полушубок, шапку, берет снегоступы и говорит:
— Приготовь-ка мне чего-нибудь на ужин. Пойду прогуляюсь, подышу воздухом.
А я говорю:
— Подыши, но не очень — воздух сегодня ядреный. И скажи, что бы ты хотел, чтобы я приготовила?
— Капустный суп, — говорит, — да сходи к этой старой ведьме Ансельмии, не найдется ли у нее одна — другая куропатка. Я знаю: она ставит силки. И сделай капустную запеканку в печке, с панировкой. В такую погоду я готов есть капусту с капустой и капустой заедать. А в Сен-Бодийо, наверняка, ее не будет.
— Собираешься съездить к госпоже Тим?
— Может, надо сказать ей про тридцатилетнюю женщину, — говорит он. — Что ты думаешь на этот счет?
— Думаю, надо, — отвечаю ему. — Знаешь, что я еще думаю об этом?
— Скажешь — узнаю, — отвечает.
— Думаю, что напугаю Ансельмию до того, что она даст мне шесть куропаток. И еще думаю, что, кроме капустной запеканки, приготовлю в сметане сушеных грибов, и еще думаю подготовить спальню на третьем этаже, зажгу там камин и положу в постель грелку. Потому как, сдается мне, что, если ты заговоришь о тридцатилетней женщине, то под вечер привезешь сюда госпожу Тим собственной персоной.
— Рассуждение, не лишенное здравого смысла, — говорит. — Только вот не понимаю, зачем тебе шесть куропаток?
— Две тебе, две госпоже Тим и две мне, — говорю. — Или ты думаешь, что я буду на кухне есть, а?
— А разве кухня не твое почетное место? — сказал он, осторожно отступая, словно опасаясь чего-то.
Я бросила ему вдогонку свой деревянный башмак.
Что госпожа Тим прискачет, я нисколько не сомневалась. Не могла я только сказать, в котором часу.