Мы грешным делом думали, что Ланглуа не помнит наши фамилии, а оказалось, что еще как помнит! И имена, и кто кому родней приходится (а этим-то уж мы дорожим, как зеницей ока) — все помнит назубок!
«Такой-то, сын такого-то и отец такого-то, будет в таком-то месте в такое-то время. Слева от него будет Бакюлар». (И он уточнял: сын, и еще уточнял: я говорю «сын», потому что знаю, что сын…)
Не только фамилию и родство, но и особенности каждого, самые сокровенные достоинства он знал.
— Я говорю «сын», потому что знаю, что сын один легко поднимает бочонок вина на сто двадцать литров, а в том месте мне нужен человек сильный, потому что… — и он объяснял почему.
После этого можно было уже поручиться, что Бакюлар-сын не ошибется ни на миллиметр, ни на секунду. Когда Ланглуа говорил, можно было услышать, как муха пролетит. Его просто пожирали глазами. Вот какой это был человек!
Думаю, в ту ночь многие не спали. Обдумывали каждый свой маршрут, так подробно им описанный, что у нас перед глазами были все детали: выступы леса, опушки, поляны, открытые места. Мы размышляли, не сомкнув глаз, об этом человеке, знавшем нас как свои пять пальцев и никогда нам не улыбавшемся.
Утром все были на ногах, все было начищено, прилажено, подогнано. Если бы даже сам король Луи-Филипп пришел и встал на колени, умоляя нас оказать какую-нибудь услугу, так мы и его бы послали ко всем чертям. Да еще как!
Мы увидели, как подъехали сани из Сен-Бодийо. Запряженные тройкой, пустые, весь груз — простое одеяло из шерсти тибетской козы, но весом в сорок килограммов, сани будто снег везли. Кони украшены ожерельями, бубенцами, кисточками на лбу. На козлах кучером усатый Бувар. Хозяин! На всем скаку развернул сани возле лип на площади. От полозьев на снегу круг как циркулем прочертило. Стоп! Карета остановилась перед кафе «У дороги».
И что же видим? Сосиску!
Как жаль, что в тот момент мы не могли вспомнить ее настоящее имя, потому что это уже была не Сосиска. О, нет!
Как же к ней обращаться? Оставалось только говорить ей «мадам», потому что ни имени, ни фамилии ее мы не знали. И это была дама! Никаких шестидесяти или пятидесяти, или семидесяти лет, никакого кафе «У дороги», ничего подобного! Об этом речи не могло быть. Речь шла о том, что всем нам так дорого, — об отличном исполнении своей работы.
Та, что вышла из кафе «У дороги», была, несомненно, первоклассным мастером искусства быть женщиной. Пришли бы королевы и архикоролевы посмотреть на нее! Вот уже десять лет, как она жила среди нас, как мы смотрели на нее, огромную, обрюзгшую, с маленькой бородкой, с ее возрастом (я уже забыл ее возраст, потому что думал о ней такой, какой она явилась перед тем, как сесть в сани). Она не совершила глупость и не стала рядиться в молоденькую, ведь я говорю об отлично сделанной работе. Она сохранила свой возраст, свои пышные формы, не пыталась мучить себя корсетом или обманывать хотя бы в чем-то. Просто она воспользовалась тем, что у нее было. А это — признак хорошей работы. Да еще как воспользовалась! Было в ней чуточку насмешливости, и это ей шло, с ее солидностью и полнотой, с ее тяжестью и возрастом, с безумной нежностью глаз и рук в перчатках. Конечно, платье ослепительное: черное муаровое с кружевами и даже, несмотря на природную полноту, с небольшими турнюрами, что придало ей пикантности.
В таком вот виде села она самым естественным образом в сани, которые прислала за ней госпожа Тим. А Бувар, знавший ее с незапамятных времен, этот завсегдатай кафе «У дороги», которому она по крайней мере две тысячи раз наливала водку и пять тысяч раз — кофе, с которым она играла в карты, регулярно поругиваясь, этот самый Бувар подошел и накинул на нее одеяло из шерсти тибетской козы. Как вы понимаете, все впились в нее глазами, а она не стала изображать безразличие, как любят делать некоторые, но и не стала фамильярничать, как кухарки, которые внутри остаются кухарками, как их ни разодень. Знаете, что она сделала? Она улыбнулась очаровательной улыбкой своему старому приятелю Бувару и, пока он укутывал ее в тибетское одеяло, мило постукивала рукой в перчатке по огромным рукавицам возницы.
Потом ее отвезли вниз, в Сен-Бодийо. Тем временем начало светать. Ведь это было туманное утро, часов семь, когда хозяйки разжигают огонь в печах и в воздухе пахнет дымом от горящих сосновых шишек. О домах своих в тот день мы меньше всего думали. Все наши мысли были о маршрутах, о наших родственных корнях, как нам их описал Ланглуа, и о нашей одежде, а она была у нас праздничной, хотя и предполагалась охота в лесу. Надо ли уточнять, что и праздничная одежда у нас тоже из сурового сукна и кожи? А они уж как-нибудь устоят перед колючками леса и подлеска.
Мутный рассвет, резкий северо-западный ветер, предвестники того, что у нас в это время года называют хорошей погодой. В общем погода, в которую, как говорят у вас, хороший хозяин не выгонит на улицу собаку. Ледяной ветер, свежий снежок на открытых местах, мокрый снег в укрытых от ветра ложбинах, во впадинах и на южных склонах. Видимость средняя (здесь это называют светлым временем), тучи приподнимаются на пять-шесть метров над головой, а потом опять начинают скрести землю. Какое-то время все видно довольно отчетливо, так что когда облака опускаются, мы еще помним, что мы видели, и с некоторой долей воображения продолжаем думать, что все хорошо видим. Спорим, и я просто готов побиться об заклад, что когда туча поднимется вновь, я сразу же найду на новых местах предметы, людей, скотину, которые в тумане переместились. Дело привычки. Ну, а что касается туалетов «этой» из кафе «У дороги», то благоразумные люди сочли, что они были вытащены из сундука вопреки здравому смыслу. А существует ли он вообще, этот здравый смысл?
Был ли здравый смысл в том, что произошло, в том, что мы увидели затем (кто-то из нас приготавливал рогатины, кто-то смазывал сапоги, что надо делать именно в холодную погоду, а не в теплую, как думают некоторые. На самом же деле, мы ждали сигнала, нет, на самом деле мы ждали Ланглуа). А произошло вот что. Пока мы, восемьдесят три местных жителя, топтались тут в семь утра, в то необычное воскресенье, приехал тот самый королевский прокурор. Как вы понимаете, ему следовало бы участвовать в это время в полусотне судебных заседаний и там обнаружить свое здравомыслие, а не ездить сюда. А судебных заседаний в ту пору было предостаточно. И если его репутация не была незаслуженной, а о нем писали в местной газете, как о «глубоком знатоке человеческих сердец» и о «любителе человеческих душ» (мы запомнили эти слова), так вот, если его репутация не была незаслуженной, то он должен был бы заниматься своим делом, а не здесь упражняться в глубоком познании человеческих сердец. Ведь что было здесь? Облава на волков. Немного фанфаронская, конечно. К тому же видали мы облавы и похлеще! А он, видите ли, сюда приехал, вот он! Явился!
С вылезанием из экипажа — целая история! Наконец, он вывалился весь из саней, вместе со своим животом, огромным, как барабан. Впечатление было такое, словно он растолстел втрое, потому что на нем был патронташ! Да еще пряжка пояса добавляла толщины!.. И гетры на ногах!.. Описать его ноги нет никакой возможности!
Так вот, первые впечатления обманчивы. Я, конечно, Америку вам не открою, но в жизни я не видел человека более крепкого, чем эта туша. До сих пор помню, как все было: от тех, кто был рядом с ним во время облавы, он не отставал ни на шаг и делал все как они, а ведь они — жители гор, а он — королевский прокурор. В то же самое время, с такой же скоростью, как они, несмотря на возраст и, вероятно, несмотря на энциклопедию, которую он носил в своих глазах, где я увидел, заглянув в них в тот вечер, те глубокие познания, о которых все говорили… и грусть!..
Но в тот момент он не был грустен, он был ворчлив. А Ланглуа, наверное, следил за ним из-за своих занавесок, потому что появился внизу одновременно с ним.
Ланглуа? Мы все сделали шаг вперед в его направлении. У нас, наверное, был написан вопрос на лицах, и в них читалось и удовольствие и неудовольствие от этого необычного воскресенья. Тревожная штука, это необычное воскресенье! За что уцепиться, когда нет привычки?
А Ланглуа? Должен сказать, что в смысле уцепиться он был отличным специалистом. Он сразу нас подбодрил: вид у него был самый спокойный, словно он точно знал, куда идет. Ни капли беспокойства. До такой степени (и это просто бросалось в глаза), что сам королевский прокурор был явно удивлен.
Тотчас были поданы сани. Они были готовы. Представьте себе, что было бы, если бы мы явились этакими щеголями к дверям, откуда должен был выйти «суровый и резкий» (как я уже сказал), а сани не были бы готовы подъехать по малейшему сигналу? Их было пятнадцать, запряжены они были двумя лошадьми, а то и одной, а в несколько саней были впряжены даже волы. Неважно: ехали-то мы шагом. Санки, запряженные тройками, и галоп — это для дам и для архиепископских сыновей. А нам предстояла работа.
Как было сказано накануне вечером в школе, начали выставлять пикеты, которым по команде надо было развертываться в цепь уже в одном лье от деревни. Эта точка закрывала выход из трех балок, по которым потом надо было двигаться вверх, поднимая максимум шума. Каждый раз Ланглуа отдавал короткие и четкие приказания, напоминал в нескольких крепких выражениях места, куда надо добраться, через которые пройдем в таком-то часу, потом в таком — то часу, и уточнял время по своим карманным часам. После этого приказывал нам увозить с собой опустевшие сани.
И так до самого Сен-Бодийо. Правда, меня с Ромуальдом и Арно Фирменами он оставил, конечно, по дороге, там, где мы были. В сотне метров слева от нас оказались Феликс Пети, Бускарль и Раванель (сын). В сотне метров справа от себя мы видели, как высадили Фредерика II, Раванеля (отца) и Мутта-сына. Перед нами открывалась долина Шаламон.
Где я? Что со мной происходит? Какое-то странное это было утро. Всем нам более или менее часто приходилось бывать в самых диких местах, возле какого — нибудь звериного логова, где та или иная лесная тварь, поджав задние лапы под живот, старается сохранить то малое тепло, что удалось ей отвоевать у холода. Не впервой мы оказались в зимнем лесу, а в долине Шаламон лишь чуть погуще, чем в других долинах, рос лес, чуть больше было черных теней и чуть хуже была у нее слава.
Ну и что? Кто не сохранил этого в себе? Я хочу сказать: не раз мы оказывались один на один с этими картинами. Так вот, когда человек один, он находится в мире с самим собой, на многое не обращаешь внимания. А тут все было как-то необычно: мы были разбросаны группами по три-четыре человека, на опушке леса, на видном месте, на снегу, в сотне метров друг от друга, перекрывая все выходы из леса. Теснота — ни помолиться, ни покаяться. Так что же делать? Остается только достать трубку и курить.
Допустим, надо пробыть на месте час. Подъезжает человек с охотничьим рогом. Нам повезло: прислали самого Пьера-лё-Брава. Мы говорим ему:
— Послушай, раз тебя сюда направили, выходит, мы самые лучшие!
Он объясняет, что наши три группы находятся в центре облавы и что музыка тут не при чем.
— Сегодня эта штука, — сказал он, похлопав по инструменту, — будет играть роль телеграфа.
Ну что ж, телеграф так телеграф. Похоже, рядом с Ланглуа находится другой музыкант — профессионал, умеющий заставить медь говорить. Именно таким образом Ланглуа собирался передавать нам команды. Нам это понравилось. Тем более, что он прислал нам Пьера-лё-Брава, чтобы с его помощью мы могли ему отвечать.
— Но ты сыграешь нам что-нибудь на твое усмотрение? — спросили мы.
— Если дела пойдут хорошо, почему бы и нет, — отвечал он.
Ладно, нам только нужно было постараться, чтобы дела пошли хорошо. Как там, интересно, наш Ланглуа, устроился, наверное, где-то неподалеку от старшей егермейстерши (тут мы вдруг подумали, — наконец-то! — о даме из кафе «У дороги»!.. Где она? Там? Со всем начальством? Тайна, покрытая мраком). Но вернемся к Ланглуа. Представляете, вот он вдруг слышит отсюда приятную мелодию. Подумает небось: «Ах, негодники! (говоря это, он видит нас, знает, что это — мы), ах, негодные! Вот это мужики!»
И тут послышался из Сен-Бодийо звук, напоминающий мычание простуженного теленка, и Пьер-лё — Брав ответил таким же мычанием.
— Ну вот, — сказал он, — это означает команду «вперед!», а я ответил: «понял, исполняю».
Тут мы жестами передали команду группам слева и справа, пытавшимся понять, что означают эти телячьи вздохи. Все развернулись в цепочку и стали двигаться к лесу.
Перед тем как подойти к опушке, достали из ягдташей большие деревянные трещотки, которые на Пасху у нас заменяют колокола.
Да, вот еще о чем я подумал. Ну, вошли мы в лес. Кругом торжественная тишина. Совершенно ведь ясно: в таких местах нам делать нечего. Тогда зачем мы сюда пришли?
Я видел Ромуальда, Феликса Пети, чуть дальше — Раванеля-отца, а с другой стороны — Раванеля-сына. Стволы заснеженных елей, как из черной эмали, скрывали от меня Фредерика II. Я мысленно представил себе длинную цепочку стрелков, делавших то же, что и я: шагавших по-змеиному то вправо, то влево с трещотками в руках. Пьер-лё-Брав поднес рог к губам, и тут издалека опять донесся до нас вздох простуженного теленка. Тогда и Пьер издал оглушительный медный вопль, проникший не только в уши, но и в жилы, заполнивший весь лес, ряды деревьев, от которых отскакивало и уходило в долину эхо. Все вместе мы стали крутить трещотки, разрушая ими и подавляя торжественную тишину.
Надо ли говорить, что в этот момент мы все выпрямились, как лошади, которым царапают круп. И кинулись вперед, и чем больше было шума, тем больше хотелось нам шуметь, и мы были способны (возможно) загрызть волка зубами. Во всяком случае, желание такое было. Больше чем желание: пока завывал рог, пока трещали трещотки, мы вглядывались в кусты перед собой — не выскочит ли из них черная волчья морда с оскаленной пастью. Мы мельком поглядывали друг на друга. Не знаю, каким был мой взгляд, но хорошо помню глаза соседей, устремленные на меня. Да, на меня. На меня, человека, который никогда не причинял вреда другому.
Торжественная тишина? Если вдуматься, то глупость по поводу истины, сказанная тем самым королевским Прокурором и услышанная Сосиской, была не так уж и глупа. А здесь надо, возможно, понимать, что была торжественная тишина, пока не обнаружилась вдруг истина.
Вы думаете, я стану утверждать, что все эти мысли появились у меня тогда? Конечно, нет, мысли приходят потом. Тем более, что мы там были не для того, чтобы размышлять.
Даже уже у самой опушки лес Шаламон был чертовски густым. Хотя мы и полагали, что при такой музыке разбойник или разбойники скорее всего далеко удрали, ухо надо было держать востро.
Всегда думают, что самый хитрый зверь — это лиса. На самом же деле хитер волк. Видите ли, жестокость вдохновляет. Волк более жестокий зверь, чем лиса, и намного более умный, чем она. Лисья хитрость быстро выветривается. А вот хитрость волка!.. У нас говорят: «От волчьей хитрости крик стоит». Этим хотят сказать, что волк так умен, прямолинеен, ловок и быстр (и так жесток), что от неожиданности и испуга люди вскрикивают. Но это означает также и то, что не успевает человек крикнуть по какой-то иной причине, а клыки уже вонзились, уже рвут мясо, вот он и кричит. Волки вроде того или тех, которых мы искали, возможно, так рассудили: «Они думают, что мы от страха убежим, так вот нет же, от страха мы как раз останемся. А выскочим, когда люди будут в трех шагах от нас, тут-то мы и выскочим, напугаем их своими прыжками, прорвем цепочку и поминай как звали. Да, вот так-то, Ланглуа!..»
Но риск был не шибко велик. Мы были отменными гренадерами.
До полудня все шло, примерно, так: мы ходим туда-сюда, трещим трещотками, ничего не видим. Время от времени через лес до нас долетает крик простуженного теленка, которому, похоже, Ланглуа щекочет ноздри.
И по тому, как теленок чихает, можно понять вопросы: «Все у вас в порядке? Вы ничего не заметили? Придерживаетесь маршрута?»
А за нас Пьер-лё-Брав отвечает: «Да, все идет хорошо, ничего не заметили, маршрут соблюдаем». И мы слышим, как то тут, то там так же отвечают и другие.