— Сначала я думал, будто она наказывает себя за то, что… покрыла меня позором. Теперь же думаю, что наказывает она себя за то, что он покинул ее. Она снимает ее, если я попрошу. Я устал, Томас.
— Поспите, господин мой.
— Поспать? Со сном покончено. Сон это для молодых. Он больше не желает меня знать. Спокойной ночи, Томас.
Я оставил его стоящим у двери наподобие рыцаря, коему вверена охрана сна королевы.
Не нравится мне эта железная рубаха, врезающаяся в тело Королевы. Может быть, стоит поговорить с капелланом?
В одном Король ошибается: я тоже больше не сплю.
Сегодня зал освободили от столов, чтобы для нас поиграл слепой арфист из Бретани. Я наблюдал за Королем и Королевой, неотрывно всматривавшимися в арфиста, стараясь проникнуть под его личину. Даже я, сразу понявший, что это не Тристан, пристально разглядывал арфиста, гадая, не ошибся ли я, не обманул ли он нас, изменив самую форму своего тела.
Все мы ожидаем его, светозарного.
Когда бы Тристан возвратился сейчас, и попросил Короля о прощении, ему вернули бы все — кроме Королевы, кроме Королевы, кроме Королевы.
Прошла неделя, сообщить особенно не о чем. Арфист уехал, умерла одна из любимых борзых Короля, шестеро пилигримов поселились на несколько дней в гостевых покоях, оруженосец, обвиненный в том, что ударил служанку, был бит плетьми. Освин жалуется, что пилигримы опустошают казну; докладывает о расходах — две дюжины кур, сотня яиц, сено для шести лошадей. Вчера в королевском лесу вепрь пропорол бедро барону Амори де Шастеле.
Случилось происшествие необычайное.
Прошлым вечером я лег довольно рано — после того, как послушал менестреля, певшего о Карле Великом и Роланде, и сыграл с Королем в шахматы. При прощании нашем он заговорил о вепре, пронзившем барона, распоров тому ногу от колена до живота, и мне представилось, что мысли Короля начинают возвращаться к охоте — знак обнадеживающий. Улегшись в постель, я сразу провалился в глубокий сон и проснулся лишь на рассвете. А пробудившись, обнаружил — что-то холодит мне шею. Поначалу я приписал это действию прохладного утреннего воздуха, однако, нет, что-то давило на шею, некая холодная тяжесть. Я тронул шею рукой и ладонь мне пронзила боль. Я рывком сел, совсем уже проснувшись, и увидел на ладони струйку крови. На покрывале лежал мой кинжал с усыпанной самоцветными камнями рукоятью, тот самый, который я положил на горло Тристана — под грушевым деревом, в саду Королевы.
Он был здесь! — я не сомневался, что кинжал поместил на мою шею Тристан, — и прежде чем направиться к капелле, заглянул в его спальню и отдернул завесу кровати, как будто мог найти его там, спящим.
В капелле, стоя на коленях близ Короля, я внимательно вглядывался в Королеву. Теперь мне представлялось, что она переменилась немного, что щеки ее чуть розовее, губы не так поджаты, и что перемены эти я наблюдал, не задумываясь о них, вот уж несколько дней.
После завтрака я послал Брангейне записку и мы встретились в королевском саду. Присев на скамью у фонтана леопардов, я извлек кинжал. Она отпрянула — словно решив, что я надумал убить ее, — но тут же признала оружие и сообразила, в чем его значение.
— Он возвращался, — сказала тогда она.
Брангейна открыла мне весь хитроспелетенный план, исполнявшийся как раз в то время, когда я полагал, что сообщать мне особенно не о чем. Слепой арфист, слепым нимало не бывший, оказался вестником Тристана. Он известил Королеву, передав через Брангейну послание, что Тристан приплыл из страны Лион и скоро придумает, как пробраться в замок. Ему ничего не стоило условиться с нею о встрече в плодовом саду, однако он хотел сам побывать в замке. Он и пятеро его товарищей, переодевшись пилигримами, вошли в ворота замка; под бедными плащами их скрывались мечи и кольчуги. Три дня они обедали в главной зале среди наших гостей, прогуливались по окрестностям, молились в капелле. Тристан условленным знаком открылся Королеве и встречался с нею наедине — днями в ее саду, ночами в плодовом. Он оставался здесь три дня и три ночи, и на третью прокрался в мою спальню и вернул кинжал. А на рассвете уплыл по морю в страну Лион, где живет в наследственном замке. Туда-то он и бежал в ночь после того, как их застали под грушевым деревом. Там и жил, печалясь об утраченной Королеве, пока наконец, поискав смерти в войнах с германцами и не найдя ее, не задумал вернуться, переодевшись пилигримом, в Корнуэлл, дабы заверить Королеву в своей нескончаемой любви.
Таков был рассказ, вполголоса поведанный мне у фонтана Брангейной. Пока она говорила, в памяти моей вставал гордый юноша из страны Лион, годы назад прискакавший в Корнуэлл, ко двору своего дяди, — прискакавший с таким непринужденным изяществом, что ему, говорили тогда, впору было тягаться с самим Королем. Король видел в его лице лицо своей покойной сестры, Бланшфлёр, а я — лицо юного Короля. И на миг они смешались в моем сознании — юный Принц, которого я любил, и которого обучал искусству меча и диалектике, и юный лорд, десять лет спустя прискакавший в Корнуэлл и походивший осанкой, руками, даже обличием на моего возлюбленного и в ту пору молодого еще Короля.
Когда я спросил у Брангейны, почему Королева не бежала с Тристаном в страну Лион, та несколько распрямилась. «Она супруга Короля», — ответила Брангейна и в голосе ее я уловил нотку укоризны.
Тристан не вернулся. Лицо Королевы осунулось от скорби, попростело от страстных стремлений; вся жизнь ее свелась к одному — к ожиданию. Она словно сбрасывает с себя одну чешуйку кожи за другой, избавляясь от лишних прикрас и движений, обретая в итоге сходство с установленной на тимпане каменной фигурой святого, единое коленопреклонение коего навеки запечатлевает множество поз, наполняющих сроки нашей жизни. И Король тоже ждет, но без надежды: он ждет, что Королева забудет Тристана, и обратит свои взгляды к нему. Поскольку несчастие наделило его терпеливостью, и поскольку надежд он лишен, Король окружает Королеву заботами и даже предвосхищает ее желания: он больше не спит в своей спальне, но перебрался в покой Тристана. Временами он слышит, как Королева возвращается из плодового сада, где ждет ночами Тристана, какой бы холод ни стоял на дворе. Тогда он освещает ей путь в спальню, призывает слугу, чтобы он разжег в очаге огонь, и, пожелав Королеве доброй ночи, возвращается в покой Тристана.
Он поселил в своей новой обители ястреба-перепелятника, и тот ночами спит на деревянном насесте близ королевского ложа. С ним также и ручной его ворон — этот расхаживает по полу или сидит на плече Короля. Иногда, на утренней заре, ворон с пронзительным клекотом вспархивает на закраину окна. Однажды я видел, как он сидит на голове резного сокола, венчающего кроватный столб.
«Королева желает увидеться с вами в саду». Слова эти прошептала мне Брангейна, когда я столкнулся с ней в тени арочного прохода, ведущего из главной залы к ступеням, что спадают во двор. Я никогда еще не беседовал с Королевой наедине и, направляясь к башне, дверь которой вела в сад, гадал о том, какой же силы отчаяние должно было истерзать ее, чтобы она попросила о встрече с близким товарищем Короля, одним из тех шестерых мужчин, что, обнажив мечи, смотрели на нее, простертую под грушевым деревом. У башенной двери меня поджидала Брангейна. Она повела меня в сад, по песчаной дорожке, затененной растущими по одну ее сторону миндальными деревами и грецким орехом, мимо пруда с рыбками, маленького травяного огородика, квадратных куп роз и маргариток — к высокой зеленой изгороди с прорезанным в ней арочным проходом. Я следовал за нею по лабиринту огороженных тропок, гадая, не к знаменитому ли грушевому дереву ведут меня; но, видимо, мы избрали иную череду поворотов, потому что вышли вдруг на маленький, открытый участок травы, окруженный увитой лозами решеткой. Королева сидела на желтой шелковой подушке, уложенный поверх похожей на короб, покрытой дерном скамьи, насупротив нее стояла еще скамья с шелковой же, но белой подушкой, расшитой золотом. Королева жестом попросила меня сесть, и Брангейна оставила меня с нею с глазу на глаз.
— Мне говорили, что вам можно довериться, — начала Королева тоном, который мне показался и надменным, и недоверчивым. Она взирала на меня с опаской, словно гадая, далеко ли ей можно зайти, узурпируя мою преданность Королю.
— Брангейна, — осторожно ответил я — льстит мне.
— Никто вам не льстит! — сердито ответила Королева. И вдруг поднялась на ноги — и, казалось, нависла надо мной, точно рассерженный отец, и пока я вскакивал, мне все чудилось, будто она собирается ударить меня по лицу.
— Есть у вас вести от него? — ожесточенно спросила Королева. — Почему он не приходит? Случилось что-то дурное.
Теперь в ней ничего сердитого не было — одна лишь живость несчастья.
— Я ни о чем не слышал, — ответил я, испуганный тем, как изменилось ее лицо, натуженное томлением, опасное в его скорби.
— Случилось что-то дурное, — повторила Королева, опускаясь на свою скамью. Она вдруг стала усталой и маленькой, схожей с утомленным ребенком.
— Если я что-то услышу…
— Он доверяет вам? — резко спросила Королева, вглядываясь в меня.
Я поколебался.
— Он имеет на то многое множество причин.
— Тогда, если услышите что-то — все что угодно…
— Да, я дам вам знать…
Королева снова встала. «Случилось что-то дурное, — в третий раз произнесла она, но уже отстраненно, словно и не слыша себя. И затем, повернувшись, чтобы взглянуть на меня: — Спасибо вам за… — она немного подумала, — …за то, что вы такой хороший человек».
Слова эти напугали меня — рассердили, — ибо давно уж прошло то время, когда я способен был помышлять о себе, как о хорошем человеке, — но Королева выговорила их с такой силой, что я в ответ лишь склонил голову, хоть и почувствовал, как к шее моей приливает кровь.
Я думал о перемене, случившейся с Королевой, когда она стояла надо мною в саду: о неистовстве ее несчастья, о заострившемся от страстных желаний лице. В тот миг, в миг, когда я ощутил силу ее страсти, черты ее были неприятны для глаз. Не в этом ли и кроется тайна ее притягательности для Тристана? Не в том ли, что когда она перестает быть прекрасной для глаз, то для него становится неотразимой?
Новости о Тристане — новости, которые необходимо утаить от Королевы. Ужасные толки! Как долго удастся оберегать ее от них?
Я узнал все от менестреля, который, прежде чем приплыть морем в Корнуэлл, проехал через Арундель. Он слышал, будто Тристан Лионский женился на дочери герцога Арундельского. Говорят, та весьма прекрасна.
Тристан женат! Нелепость! Не может это быть правдой. Но что меня тревожит — что пугает меня — так это имя герцоговой дочери. Она зовется Изольдой — Изольдой Белорукой.
Сколь ни бесит меня этот слух, я понимаю колдовское обаяние ее имени. Я воображаю Тристана, выступающего рядом со второй Изольдой, этой Изольдой, которая не Изольда, не Изольдой, которая Изольда. Если ему не суждено обладать Изольдой, что ж, он будет обладать — Изольдой. Его влечет к ней красота, но ничто в ее красоте не сравнимо с красотой ее имени: Изольда. На Изольде Тристан никогда жениться не сможет, но уж, конечно, он может жениться на Изольде. Выбор его — между Изольдой и Изольдой: Изольдой, которая скрыта от глаз, Изольдой-воспоминанием, Изольдой, от которой сохранился не более чем звук имени, и живой, смеющейся Изольдой, Изольдой зовущей и зримой, Изольдой, которая проходит под солнцем, отбрасывая резкую тень. Все дни изгнания он помышляет об Изольде, все ночи грезит об Изольде в пустой постели — и постепенно из грезы выступает Изольда реальная. Как может он не потянуться и не схватить ее?
Эта молва не должна достичь Королевы.
Каюта моя мала и темна, и освещена лишь болтающимся на крюке светильником. Я придерживаю рукой доску для письма, а тени вытягиваются и сокращаются. Над головой моей раздается скрип матч и оттяжек, вой крепкого ветра. Итак, Томас идет под парусом — морем, в страну Лион…
Это Король послал меня, чтобы проверить молву. Ах, Томас, Томас, неужто и вправду ты думал, что подобная весть не пронесется по двору, точно воющий ветер?
Королева, услышав новость, испустила крик, который, сказывают, заставил оборотиться и стражу на стенах. Три дня она не показывалась никому на глаза. Когда же показалась — в тугом плате, с лицом густо набеленным и нарумяненным, с неподвижными серыми глазами, — то выглядела подобной искусному изваянию, измысленному Одо Честерским, дабы потешить Короля.
Глухой удар наверху — что-то катится, громыхая, — крики. Возможно, бочонок прокатился по палубе?
Решение Короля направить меня к Тристану я поначалу принял с удивлением, однако по здравому размышлению оно представилось мне необходимым и даже неизбежным. Король, для которого Тристан обратился в чудовищное затруднение, которого Король никак не может избыть, увидел в супружестве Тристана, хоть и ведомом лишь по слухам, чудотворное разрешение всех трудностей сразу. Его порожденный отчаянием мотив — это надежда. Тристан женившийся есть Тристан претворенный, Тристан побежденный. Это женитьба знаменует кончину предательской страсти Тристана к Королеве. Королева молода, Король еще полон сил; она погорюет, но по прошествии должного времени начнет исцеляться. Она поймет, что Тристан отвратился от нее безвозвратно, что один лишь Король любит ее с неизменною страстью. Все это читал я в его нетерпении, в его пугающей решимости. Он уже готов простить Тристану все, как будто страсть племянника к Королеве была лишь преходящим, не очень серьезным, вполне понятным и даже достойным хвалы эпизодом его буйной молодости. Король забывает, что молодость Тристана была далеко не буйной, что он славился преданностью и послушанием. Король забывает, далее, что преданность Тристана, его глубокое чувство чести, чистота сердца, рыцарский обет, им принесенный, служение духу рыцарства, абсолютная, неколебимая верность и на миг не удержали его то того, чтобы обманывать всех и всякого при дворе и раз за разом утолять желание, пробужденное в нем Королевой. Что же до Королевы, ее любовь к Тристану становится с каждым днем все более отчаянной. Видимо, дар отречения ей не дан.
В последний день Брангейна сунула мне в ладонь перстень Королевы, который я должен буду доставить Тристану.