- Чем могу?
- Отправляюсь по Дунаю, собираюсь осмотреть придунайские города, заеду в Бухарест, у меня к бухарестским болгарам рекомендательные письма, не поможет ли мне в свою очередь и господин Тошков?..
- А к кому у вас письма?
- К господину Каравелову.
- От кого?
- От Михаила Никифоровича Каткова, от Ивана Сергеевича Аксакова.
- Достойные люди, и господин Каравелов тоже вполне достойный человек, хотя и увлекающийся несбыточными мечтами. Не сомневаюсь, господин Каравелов встретит вас отлично. Болгары любят Россию, и всякому русскому, изучающему болгарский вопрос, обеспечен сердечный прием.
Мы сердечно простились. Он так ласково напутствовал, что я не заметил, как покинул его кабинет без письма, за которым к нему пришел. Впрочем, отказал в рекомендации так вежливо, что я на него даже не обиделся.
На третий день по прибытии в Одессу я вечером отплыл из Одессы на пароходе в Вилково, чтобы оттуда следовать по Дунаю.
Поужинал в ресторане, выпил даже с полбутылки красного вина. Я просил подать обязательно болгарского, хотел приучать себя ко всему болгарскому. Затем спустился к себе в каюту, постель была уже постлана. Разделся, почитал перед сном грамматику болгарского языка и заснул крепким сном свободного человека.
Проснувшись, поспешил на палубу. Я и не заметил, как совершил переход по морю. Черное море осталось позади. Мы плыли по широко раскинувшемуся по обеим сторонам Дунаю. Только был он не голубым, как назвал его модный композитор Штраус, а серым, пронзительно серым, стальным, как лезвие турецкого ятагана.
Перегнувшись через перила, две дамы в кисейных платьях кормили чаек раскрошенным печеньем. Компания молодых людей пила вино, разливая его по бокалам из бутылок, стоявших прямо на палубе возле плетеных кресел. У лестницы дежурил матрос, чтобы не пускать на верхнюю палубу пассажиров нижней палубы. Плицы колес с повизгиванием шлепали по воде.
Справа тянулся румынский берег, слева - болгарский. Здесь, на левом берегу, и вели болгары свою борьбу. Вскоре, думалось мне, и я стану одним из ее участников!
Я позавтракал в виду Измаила и пообедал перед приходом в Галац. Плыть было скучновато, никаких дорожных приключений. Знакомств в пути я не заводил. Имея серьезные намерения, я опасался привлечь к себе чье-либо внимание, будучи предупрежден еще в Москве, что наткнуться на шпиона не составляет на Балканах никакого труда.
Дважды пытался затеять со мной разговор какой-то незнакомец в феске- я отделался от него односложными ответами. Обстреливала меня голубыми глазками дама в розовой шляпке- я остался равнодушен. Да еще какой-то тип настойчиво приглашал меня сразиться с ним в карты, но тоже отвязался от меня, когда я твердо объявил, что дал своей матушке слово никогда не играть в карты.
В Журжево я сошел с парохода. На извозчике доехал до вокзала и меньше чем за три часа очутился в Бухаресте, который оказался довольно большим городом, чем-то похожим на южные русские города, хотя и с особым колоритом. Он был певучее и таинственнее знакомых мне городов, хотя такое ощущение могло возникнуть во мне по той простой причине, что чувствовал я себя в нем иностранцем.
Гостиницу для себя я отыскал без труда. Мне отвели удобный, хорошо обставленный номер. Бродить ночью по незнакомому городу я не рискнул и решил поиски адреса, указанного на конвертах моих рекомендательных писем, перенести на завтра. Я еще не знал, добрался ли я до цели. Предстояло отыскать господина Каравелова и выяснить у него, как мне включиться в борьбу болгар за свое освобождение. Мне рисовалась следующая картина: вступлю в какой-нибудь гайдуцкий отряд и кинусь в бой против турецких поработителей... Действительность опровергла мои романтические бредни и потребовала серьезности, какой я еще не обладал.
Утром довольно легко я отыскал нужный адрес. За шеренгой высоких каштанов белел вымощенный каменными плитами тротуар и, чуть отступя в глубину, розовел в палисаднике приземистый особняк. На входной двери- листок картона, на котором напечатано всего одно слово - "Типография". Это и была резиденция господина Каравелова. Звонка я не нашел, постучал, и дверь мне открыл господин, от которого буквально веяло интеллигентностью. Это и был не кто иной, как Каравелов, редактор самой свободолюбивой болгарской газеты.
- Я ищу "Свободу", - сказал я.
- Она перед вами, - улыбнулся он.
Хочу заметить, что в этой фразе не было никакой нарочитости, как не было в ней и символики. Каравелов вовсе не олицетворял в своем лице свободус таким же успехом Катков мог сказать: перед вами "Московские ведомости". Каравелов действительно был и вдохновителем, и редактором, и распространителем издаваемой им газеты, носившей такое прекрасное название.
Поскольку я не представлял в своем лице ничего и никого, я просто назвался Павлом Петровичем Балашовым.
- Милости прошу, - приветливо пригласил меня войти Каравелов, не подавая мне, однако, руки.
Мы вошли в комнату, обставленную простой мебелью: деревянный некрашеный стол, заваленный корректурными оттисками, рисунками и рукописями - всем тем, что составляет суть любой редакции, несколько стульев и табуретов, некрашеные полки с книгами. Таков был кабинет редактора "Свободы".
По первым вопросам Каравелова я понял, что он принимает меня за одного из тех русских путешественников, которые за время своего бродяжничества по Балканам считают необходимым зайти в редакцию прогрессивной газеты и выразить свои славянофильские чувства.
- Нет, я к вам не на какой-нибудь час, - поспешил я сказать Каравелову. - У меня с собой письма, я хочу принять участие в борьбе болгарского народа.
И я вручил хозяину кабинета свои рекомендации. Пока Каравелов читал, я внимательно его рассматривал.
Красивым... Нет, уж очень красивым я его не назвал бы. Умным... Не знаю, я скорее заметил бы, что лицо Каравелова чрезвычайно вдохновенное: пытливые глаза и ощущение постоянного биения мысли. Впрочем, говоря о лице, нельзя не отметить окладистую черную вьющуюся бороду, скрывающую, мне так показалось, мягкий округлый подбородок, какие бывают у людей, не отличающихся железной волей.
- Иван Сергеевич пишет, что вам можно доверять, - прервал мои наблюдения Каравелов. - Я очень уважаю Ивана Сергеевича - яблоко недалеко падает от яблони, Сергей Тимофеевич - великий писатель, и сын пошел в него он и поэт, и публицист, и общественный деятель. За годы, проведенные в Москве, мы близко сошлись. Он очень расположен к болгарам...
Я молчал, Каравелов знал Аксакова, а я не знал, мое знакомство с ним ограничивалось одним посещением.
- Что же вы собираетесь делать? - поинтересовался Каравелов. - Иван Сергеевич пишет, что вы горите желанием отдать себя делу освобождения славян. Но в чем это практически может выразиться?
А я и сам не знал в чем.
- Так вот, - раздумчиво сказал он, не дождавшись от меня ответа. - Не будем торопиться. Поживите в Бухаресте, осмотритесь, почаще бывайте у меня, познакомьтесь с нашими болгарами, а там посмотрим.
Он сразу мне понравился, была в нем привлекательная мягкость - вежливый и не по-европейски доверчивый человек. Эта черта характера роднила его с русскими.
- Вы еще не обедали? - перешел он на язык житейской прозы и, не давая времени на возражение, весело крикнул: - Наташа, друг мой, зайди сюда к нам!
Нетрудно было догадаться, что миловидная, внимательно вглядывающаяся в меня женщина - жена Каравелова.
- Знакомься, Наташа, - продолжал Каравелов. - Это Павел Петрович Балашов, из Москвы, с письмом от Ивана Сергеевича.
Аксакова он назвал по имени-отчеству, так обычно говорят только о добрых знакомых, чьи имена часто упоминаются в разговорах между собой.
- Я очень рада, - сказала Наташа, тоже не подавая мне руки, но тут же объяснив причину: - Извините, видите, какие они у меня грязные?
И правда, ее руки были перепачканы черной краской. Я перевел взгляд на руки Каравелова - и у него такие же.
- Мы ведь с ней, - объяснил Каравелов, - сами писатели и редакторы, сами наборщики и печатники. Вы застали нас за набором очередного номера.
Он ввел меня в просторное помещение, где находились печатная машина, кассы со шрифтами и станок для резки бумаги. Это и была типография, где набиралась и печаталась газета Каравелова.
- Доводилось так-то? - полюбопытствовал он.
Я растерялся, потому как ничего не умел, разве что писать, поскольку считал себя образованным человеком, да и то не уверен, что из меня мог бы получиться журналист.
И опять Каравелов не стал ждать моего ответа. Его превосходство надо мной заключалось даже в том, что он не нуждался в моих ответах, он знал их заранее.
- Наташа, - Каравелов обернулся к жене, - я пригласил Павла Петровича отобедать с нами.
- Очень рада, - отвечала Наташа, - но я не уверена, сумеем ли угодить его вкусу, понравится ли ему болгарская кухня.
Полдень только наступил. Я не привык обедать в столь раннее время, да и привычная вежливость побуждала меня отказаться, ведь я почти не знаком с этими людьми. Но они не принимали никаких отговорок.
Из пуритански обставленного кабинета, пройдя через типографию, мы очутились в каком-то восточном жилище, схожем, по моим представлениям, с богатой кавказской саклей. Столовая мало чем напоминала столовые в наших поместьях: низкий стол, оттоманки вдоль стен, на оттоманках и на полу незатейливые паласы, по углам металлические кувшины с узкими горлышками, на стенах длинные изогнутые трубки для курения.