Ганская убыла на велосипеде в безоглядную даль. Черников ее не то чтобы провожал, но именно провожал за околицей своего телевизора — даже так с таким настроением по старинке, когда так и напрашивалось присесть на дорожку. Она на прощание обняла и обдала его своим близким дыханием-придыханием, настоянным на непонятном парфюме, не разлагаемой, не расчленяемой смеси душистых веществ, где важным было это однокоренное — душа. Одним словом он прощался с женщиной, а не с роботом.
Эвелина перед отъездом обеспечила Черникова новыми документами: паспортам с штемпелями прописок, трудовой книжкой, военным билетом, свидетельством о рождении и разводе, дипломами о среднем и высшем образовании. Черников по легенде стал детдомовцем из Владивостока (архив детдома по большой части поврежден после потопа), закончил пединститут (Ганская нашла близкого по годам однофамильца), работал на севере в Доме культуре (в отделе кадров случился пожар).
Она долго ему объясняла, про неустойчивость всех каналов (можно застрять в другом времени со сломанным телевизором), просила, чтобы он не ломал дров, не пытался изменить явно прошлое: «Черников не указывай богу, что ему делать».
— Я тебе установила новый поисковик, он будет лучше гугла. Назову его «Эвелина». — она усмехнулась — Сначала он тебе покажется тугодумом. Сформулируй запрос и не гони лошадей. Наберись терпения.
— Так чем же этот поисковик тогда лучше. Если такой терпила.
— Чем больше времени, тем больший массив данных он обработает. Его ключевое преимущество — способность подключаться практически ко всем базам. Он прошерстит всю подключенную цифру. Все социальные сети, все архивы. Он пробьёт все пароли и перлюстрирует всю электронную переписку, все облачные хранения, дешифрует любую скрытую запись, сделает анализ телефонных звонков, маршрутных схем навигаторов… Медленный при первой итерации он с наработанным кэшэм дальше будет работать быстрее.
— Ну так понимаю — поиск ограничен 2020 годом.
— Да это барьер. Все что было оцифровано на тот момент.
Черников проводил Эвелину, и вдруг почувствовал, что не хочет сейчас оставаться здесь — в «зателевизионном» пространстве. Уж слишком обостренно обозначилась его одиночество. Он снова на мгновение оказался в раздумьях — направо — налево — куда ему, да, податься в 2000 или в 1976. Он свернул к черно-белому телевизору.
Он смотрел на приклеенные листочки с надписями-датами сделанными фломастером. Выбрал телевизор за 25 января. Пустая квартира, полдень. Черников расхаживал по квартире Семенчука (он еще живой на работе), потом в прихожей слегка приоткрыв дверь, прислушался к тишине коридора, и, наконец, вышел, спокойно спускался вниз.
Он действительно здесь не был давно. Там позади (а в каком-то смысле и впереди — и поэтому в этом не было никакого смысла) остались такие события: его знакомство с Панышевым и Ириной Вайц, арест и потом большое Колумбовско-Магеланово путешествие в зазеркалье, встреча с «андроидшей» Ганской, наконец, его сказочное омоложение. И теперь он снова, оказался здесь в январе 1976.
Снег скрипел под ногами. Улица жила своей обыденной жизнью. Много-немного людей, автомобильный звучащий, гремящий, дымящий антиквариат: совсем редко «Жигули-копейка», и черные, белые новые «Волги», чаще самосвалы грузовики с утепленными ватниками капотами…
Он зашел согреться в блинную, и сначала спонтанно встал в очередь, а потом уже очарованный ли этим местечковым уютом продолжал подвигаться к окошку с раздачей. А все было, так как только могло — и в блинной было относительно чистенько, хотя и натоптано и мокро от подтаявшего снега на обуви. Он ел эти вкусные, сладкие тонкие блинчики со сметанной, чаевничал из граненого стакана, смотрел на подружек-студенток (в 2000 им будет лет сорок пять, в 2020 — пенсионерки со стажем).
Черников оказывается легко снял квартиру в пригороде. Выйдя из автобуса, он зашел в семейное общежитие и на проходной ему посоветовали обратиться к одной хозяйке, имевшей дом на земле. Пенсионерка учительница обычно сдавала комнату студентам, но последние двое уехали на каникулы с перспективой получить в следующем семестре общежитие.
Удобства были на улице. Черников уже хотел немедленно вернуться в Кишинев, но решил проверить себя на выживание.
Он заснул только под утро, ворочался на железной кровати, на железных пружинах (кровать скрипела, была с большим прогибом посередине). Он спал в одежде, пока брезгуя выданным бельем, еще полностью приоткрыл форточку — провентилировать помещение. В комнате было холодно, стыло, а он лежал без одеяла. Эвелина когда-то объясняла, что его организм при необходимости может понизить значительно температуру вплоть до анабиоза.
Он проснулся утром и все-таки прикрыл форточку, сходил «до ветра» в каменный сарайчик типа сортир. Сделал небольшую разминку возле сарая с дровами. Валялись топор и чурки. Он никогда раньше не рубил дрова и сейчас, наверное, через свой вживленный (квантовый биокомпьютер?) вызвал образ-инструкцию рубки дров. Он подступался и так и эдак, обучаясь вживе, но когда показалась хозяйка, включил (включилась?) автоматика — и он замахал топором так споро и ловко (а между тем, не контролируя наперед алгоритм движений, а чувствуя только эти сторонние вздрыги своих конечностей). «Быстрое нейронное обучение» — об этом тоже предупреждала Ганская. — Если не хочешь превратиться в робота, старайся только при крайней необходимости вползать в этот режим».
Пожилая женщина (ей было под шестьдесят) сначала настороженно отнеслась к инициативе жильца. Но он, порубив несколько чурок, сложил дрова аккуратно стопкой, ничего не говорил, только, как бы пояснял, что это он сделал утреннюю зарядку.
«Нет, надо сваливать, лучше к себе в Кишинев». Черников стоял на автобусной остановке, и потом ехал, как-то втиснувшись, в переполненный «Лаз», и не видел где едет, куда — стекла были подморожены в изморози с небольшими процарапанными чьим-то пальцем прорубями-окошками.
Он ехал в автобусе с закрытыми глазами, не за кого не держась, кругом его плотно обжимала людская масса.
«Заплатил за месяц вперед, надо продержаться, оставил у хозяйки паспортные данные, исчезну — начнет искать через милицию. И вообще — быстро раскис. Но куда мне сейчас? Где-то позавтракать, а потом?»
Кондуктор так и не пробрался к ним в середину салона, на остановках забегал то в переднюю дверь, то в заднюю. В центре у рынка автобус, наконец, опустел. Черников вышел тоже. Он не спешит на работу.
Одиночество в зимнем городе.
Он позавтракал в той же блинной, улыбнулся краснощекой раздатчице-девушке, потом посетил местный музей. Был первым и единственным посетителем. Он почувствовал, как легко все запоминает: все фотографии, все этикетки, как будто после апгрейда установили новую память. Смотрительница лет сорока пяти ходила за ним из зала в зал, а он задержался, завис у витрины с кинжалом из дамасской стали.
Музей постепенно наполнялся людьми. Черников боковым зрением (как будто он в постоянной готовности отслеживал все изменения) увидел Ирину Вайц.
«Зачем она здесь? Неужели существуют силовые нити судьбы, которые объективны? И я все равно должен был встретиться с ней? Она иронично под Штирлица (сериал прошел два года назад) во глубине Сибири назначает встречу своим контактам в музее?»
Черников поперхнулся смешком. Ирина подошла совсем близко к витрине. Она была совсем такой же, какой будет через полгода при его аресте. Тот же нежный и строгий овал лица, средний рост, юбка макси, деловой пиджак. Он вдруг, чтоб окончательно ее опознать захотел услышать ее голос и поэтому первым заговорил сам:
— Это очень редкий кинжал.
— Ну да, здесь написано, что он из дамасской стали. — сказала она.
— Он из дамасской стали, но сделан по сварной технологии. Оружейники сталкивались с дилеммой «прочность или пластичность». Чем больше содержание углерода в стали, тем тверже и острее будет лезвие изготовленного из него клинка, но одновременно с этим возрастает и его хрупкость. Чем меньше содержание углерода в стали — тем лучше клинок будет сопротивляться ударным нагрузкам, но он будет хуже резать. Однако существовали особенные клинки, которые обладали, казалось бы, несовместимыми свойствами: и твердостью, и пластичностью. Клинки можно было довольно сильно согнуть. При этом они не ломались, а при снятии нагрузки восстанавливали свою форму. Внешне от обычных клинков они отличались узором на клинке. Но этот узор не был искусственно нанесен на поверхность клинка, а был одним внешних признаков стали, из которой он был изготовлен. — Черников говорил, нес какую-ту белиберду, собственно он открывал только рот, и едва поспевал по непривычки отслеживать свою — не свою речь (включенный автопилот вживленного компьютера, выручал сейчас своей эрудицией), — Наиболее известны были такие клинки, выкованными кузнецами Дамаска. Однако среди клинков из узорчатой стали выделялись особенные, превосходящие по своим качествам клинки, произведенные по сварной технологии. Их выковывали из цельного куска особенной стали, полученного плавкой. Родиной этой стали является южная Индия и Шри-Ланка. Первые упоминания о ее производстве относятся примерно к VI–III веку до н. э. Впервые с клинками из этой «волшебной» стали столкнулись войска Александра Македонского во время похода в Индию. Некоторые индийские воины имели мечи, которыми легко разрубали доспехи римских легионеров. Из Индии заготовки такой стали в виде круглых лепешек поставлялись в другие страны, в том числе и в уже упоминавшийся Дамаск. Такие лепешки-заготовки назывались вутцом. Они имели диаметр 12–13 см, а их толщина составляла около сантиметра при весе около одного килограмма. Производство вутца держалось в строжайшем секрете и передавалась от отца к сыну или самым лучшим ученикам. Результатом такой сверхсекретности, явилась утрата секрета производства этой стали…
— Спасибо за лекцию. — улыбнулась Ирина, но разговор больше продолжать не стала. В зале появился чекист Маслов.
Черникова передернуло. Он не ожидал этой вспышки ненависти к статному энергичному мужику в элегантном костюме какой-то страны из Варшавского блока (куплен на премию в специальном распределителе). Маслов плевал на всю конспирацию (самоуверен в своем районом болоте) хмуро шагал широко, не оглядываясь, навстречу Ирине.
А вот Ирина, оказывается, напряглась, и потом в отчете изложила случайный контакт. Мужчина лет тридцати пяти. В музее торчал два часа. Рассказывал о дамасской стали. Маслов, ничего не сказал, поморщился (эта залетная фифа всех достала), но распорядился навести справки о Черникове.
После музея Черников пошел на квартиру Семенчука, совершил телепортацию (ему нравилась это созвучие — он действительно перемещался в иной мир через «теле»). Он беспробудно проспал на своей мультивселенной «мусорке», на надувном матрасе в абсолютнейшей тишине, пару часов. Потом заглянул в кишиневский телевизор, да именно даже не переходя, не пересекая экран, посмотрел последние новости. Вторая чеченская война.
До прихода с работы Семенчука оставалось час с небольшим. Он покинул его квартиру и вышел на улицу, встретил женщину из его подъезда, которая подозрительно покосилась на Черникова.
«Рано или поздно кто-нибудь заподозрит, кто-нибудь донесет. Сворачивать надо эти хождения из квартиры Семенчука. Или придумать что-то другое».
Он снова на улице и за углом дома дождался, когда появится Семенчук. Мужчина шел грузно, пошатываясь, уже приложился где-то к стакану.
— Простите, вы Семенчук Петр Иванович? — спросил Черников.
— Да, что вам нужно?
— Я нашел ваш паспорт на улице. Валялся возле ресторана «Мечта». — Черников передал документ Семенчуку.
— Ух ты, а я уже собирался подать заявление на новый. Как тебя отблагодарить?
— Да никак.
— Спасибо. А может, зайдешь. У меня есть армянский коньяк.
— Хорошо, тогда за мной будет закуска. Где здесь у вас магазин?
— Да закуска не плохо. Дома шаром покати. — Семенчук расстегнул пальто и поправил шапку.
Черников купил докторской колбасы, полкилограмма сыра, потом каких-то консервов (которые раньше видел на кухне Семенчука).
Удивительно, как у него сохранилась бутылка «Наири», но здесь, кажется все было понятно — Семенчук пил только водку.
— Чем занимаешься? — задал вопрос Семенчук, разливая коньяк в стаканы. — Так вижу интеллигент, инженер или учитель.
— Угадали — гуманитарий. Сам детдомовский из Владивостока. Работал на Севере. Потом стал часто болеть. Предпочел уехать. Так что надо следить за своим здоровьем. У вас сердце как не болит?
— Сердце у меня болит, но по-другому. Тридцать лет прошло после войны. Давай, выпьем за тех ребятишек, у кого сердце давно не болит.
Черников не знал о чем еще с ним говорить, но прощаясь, обмолвился: комнату не сдаете на проживание?
— Тебе что ли?
— Да мне на месяц, другой.
— Подойди, когда буду трезвый.
Черников ехал к себе на окраину поздно вечером в полупустом автобусе. Он сидел, полулежал на последних сиденьях, рядом с мотором. Здесь было тепло и шумно. Кондукторша пройдясь по салону, вернулась к водителю.
Потом Черников сделал пробежку мимо семейной общаги, прокатился с пригорка, тормознул перед первым частным домом, чтоб не тревожить собак.
Хозяйку он с вечера предупредил, что возможно съедет с квартиры без дополнительного оповещения. Он снова не мог нормально заснуть на этих продавленных пружинах, и все ночь перечитывал «Жизнь Арсеньева» Бунина. Так закрыв глаза, Черников воображал как бы голограмму книги и читал, сделав мягче подсветку, листал с реальным шелестом эти страницы. Тоска умирающего мелкопоместного дворянства была такой же вполне современной тоской и в двадцатом и в двадцать первом веке.
Переселение к Семенчуку состоялась назавтра в пятницу. Он для проформы купил чемодан и с пустым чемоданом прошел по двору, потом поднимался в подъезде. Первый совместный ужин Черников приготовил сам, как и последующие. Предупредил, что пить больше алкоголь не будет — опасно для жизни. Потом, воспользовавшись очередным полузапоем Семенчука, вызвал скорую помощь, попросил сделать кардиограмму хозяину квартиры. Критических нарушений не обнаружили. Но Черников запасся валидолом, нитроглицерином.
Легендой для Черникова была его продолжительная работа на севере, соответственно наличие каких-то денежных накоплений. Но все равно нужно было устроиться на работу. После краеведческого музея он посетил художественный музей. Зацепился за пейзаж неизвестного автора. Запустил компьютер на долговременный поиск, пришлось еще раз сходить в галерею. Медленно скрупулезно просканировать пейзаж для программы опознавания. Через несколько дней среди ночи проснулся от озарения (на самом деле поисковик прислал отчет) — картинку намалевал в 19 веке проездом один известный художник из передвижников (вероятность 65 процентов). Черников написал небольшую заметку, где высказал эту «догадку». «Вечерка» опубликовала этот опус, было много откликов, даже писем. Картина стала шедевром-героем месяца. Отдел культуры газеты предложил внештатное сотрудничество — то чего добивался Черников. Он теперь писал одну заметку или даже статейку в неделю, стал узнаваем в редакции и даже участвовал в каких-то дружеских посиделках, и с этой справочкой внештатника уже официально не считался бездельником-тунеядцем (кстати, они помогли и с пропиской — сделали в ведомственной общаге). Он, теперь, по заданию редакции, ходил на вернисажи выставок народных умельцев, на доморощенные премьеры любителей-театралов в Доме строителей, на танцевальный бал в педагогическом, на представление цирка лилипутов, на квн в строительном техникуме. Это занимало немало времени и дарило ощущение полноты жизни.
Он сходил, но уже не по заданию редакции, в медучилище, в котором училась дочь Семенчука. Она даже не спросила, как он ее узнал (у него был заготовлен ответ — по описанию отца). Он рассказал ей, что снимает комнату в квартире Семенчука, и что тот выпивает и жалуется на сердце. А жалуется на сердце, потому что давно не видел дочки. Она хмыкнула: да в гробу он ее видел. Даже когда жили вместе, никогда ее не ласкал. Пил и ругался с матерью. Совершенно чужой человек.
Все вокруг оглядывались на Черникова — зрелый мужик что-то перетирает с девчонкой. А он говорил вкрадчиво и как будто в сторону.
— Я скоро уеду. Зайди к отцу. И, вообще, зачем тебе жить в общаге. Пообещай.
— Меня мама убьет.
— У них свои отношения. У тебя свои.
— Я подумаю.
Семенчук, конечно, мыкался от одиночества, но глушил эффективно тоску водкой. Он был не закален, а обожжен и выжжен, и все это легло на дурной характер. Дочку он вспоминал пару раз, но не видел Черников ни в серванте, ни в его бумажнике ее фотки. Он понимал, что занимается пустыми хлопотами.
Он признаться — тяготился Семенчуком, угрюмый, не компанейский, грубый (или если хотите — прямой). Хотя одевался по-армейски скудно, но аккуратно. Одно пальто, один костюм, две рубашки (износятся, купит еще две).
Черников немного нагло (но сначала считал — так изящно) пошел к той хозяйке квартиры, которую ему сосватала в другой жизни (в другом телевизоре) Ира Вайц. Женщина действительно собиралась убыть во Владивосток к сыну, чтобы ухаживать за внуком. Он попросил ее сдать квартиру с оплатой вперед на полгода или на год, а еще ей наплел, что он тоже из Владика.
Так он поселился в той самой квартире, из которой «фантастически» бежал через телевизор.
Боялся ли он новой встречи с Панышевым или Вайц? Нисколько. Наоборот. Он теперь довольно часто наблюдал за Ириной, ставшей снова его соседкой по дому. Он старался не попадаться ей на глаза, а сам, зная ее расписание, всегда подходил к окну, когда она утром пересекала двор. Теперь весной в восемь часов уже становилось засветло, и он мог ее хорошо рассмотреть. И как она одета, и даже черты лица, и, конечно, ее походку.
Семенчуку он не сразу сказал, что собирается переехать. Некоторое время жил на два дома. Он просто готовил почву для обмена телевизорами. Он уже купил новый большой телевизор, но пока был не уверен, что упрямый Семенчук захочет принять подарок. Пришлось в один вечер напиться с ним до второй бутылки.
— Знаешь, Петр. Скоро съезжаю с твоей квартиры. Встретился с одной женщиной. В среду и переезжаю. И знаешь, на память хочу сделать тебе подарок. Только не перечь. Я тебе подарю новый телевизор. Есть такой «Горизонт», телик первого класса. 65 см по диагонали.
— Да ты что. Дорогущий. Не возьму!
— Не уважаешь?
— Уважаю.
— Тогда все. Завтра приношу телевизор. А на память возьму твой. Договорились? Про деньги не думай, я пять лет работал в Надыми.
На следующий вечер Черников заехал с новым телевизором. Он торопился, попрощался с Семенчуком быстро, скомкано, но обнялись. Грузчики прихватили старый телевизор (он, поэтому объяснял Семенчуку, что торопится — грузовик с будкой одолжили на один час). Потом он сидел в новой квартире перед разогревающимся через трансформатор телевизором. Он поглаживал толстое стекло кинескопа, экран загорелся, и пальцы сразу провалились внутрь….
Он поставил дополнительный замок (слабенький — английский, навесной), врезал глазок. Он в первое время только раз в неделю вытирал пыль по всей квартире, перед теликом постелил коврик, чтобы мягче было приземляться при обратной телепортации. На кухню даже не заходил, и холодильник не включал, и туалетом, может быть, пару раз пользовался. В квартире его интересовал только телевизор. Если бы кто-то отследил его перемещения по квартире — засветилась бы только дорожка от двери к телевизору и обратно. Он приходил сюда и сразу заползал в телевизор, и на той стороне сразу помечал новый возникший телик и шел к себе в Кишинев. Он уже много раз говорил, что надо оставаться и привыкать обживаться в этой снимаемой квартирке и даже принимать гостей — нельзя так носиться туда-сюда. Подозрительно оставлять «однушку» такой не жилой. Да было противно спать в чужом, и он все-таки поставил новую раскладушку здесь. Потом сделал косметический ремонт (обговорено с хозяйкой). Был ли этот косметический ремонт или нет (скорее — космический, поскольку обошелся почти в полторы тысячи рублей). Бригада из стройтреста в свободное от работы время сделала циклёвку полов, отштукатурила, покрасила стены и потолки (он лично показывал как это сделать с импортным грунтом), поменяла сантехнику, обложила плиткой туалет и ванну. Перед отъездом (похоже, хозяйка собиралась возвращаться не скоро) она все свои вещи, включая посуду, мягкую мебель, пылесос, телевизор перевезла, растолкала по родственникам и подругам. Так и призналась: ничего ценного здесь нет, если хотите — делайте ремонт, вешайте свои занавески, а этот старый диван можете — на свалку.
Диван ему отреставрировали, обтянули кожей. Он не раскладывался, но сам по себе был как авианосец.
После ремонта в квартире (она выглядела скучно, как офис) стало еще пустыннее, но это уже как-то напоминало ему телевизионное зазеркалье и, значит, роднило.
На это ушло целый месяц. Притом (все тот же дефицит), самую примитивную матово серую керамическую крупноразмерную плитку ему пришлось доставить «контрабандой» из Кишинева через телевизор. Притом он долго убеждал мастеровых покрасить стены только серым и никаких обоев.
Как бы там не было, но после ремонта ему захотелось кого-нибудь пригласить к себе.
Во время ремонта, он не покидал квартиры, сидел на кухне, охранял перенесенный туда телевизор и смотрел в окно. Черников изучил расписание Ирины Вайц. Она уходила в восемь и возвращалась обычно в половине шестого. Она появлялась прямо под его окнами, свернув с улицы, и он теперь не только ее провожал утром, но и встречал в наступивших сумерках. Она всегда была аккуратной четкой слегка с торопливым, нет энергичным шагом. Но только почти через месяц они не случайно встретились вечером под его окнами. Он на углу дома остановился, поджидая ее, куда-то оглядываясь, и не заметил (как будто), как чуть не столкнулся с молодой женщиной.
— Привет дамасская сталь! Не порежьте. — она узнала его легко (профессиональная память и наблюдательность?).
— Мы, значит, соседи. С недавних пор снимаю здесь квартиру.
— Наслышана. Я знакома с родственниками хозяйки. Сама здесь недавно.
— Николай. — представился Черников.
— Ирина.
— Можно вас куда-нибудь пригласить?
— Скажу пока только спасибо за приглашение. — она отстранено улыбнулась.
— Мне остается пожелать вам доброго вечера.
Они разошлись. Никто не был обескуражен. Ирина подумала: «Да, нет, вроде легко отклеился, а может даже не флиртовал. Везде тебе кажется Вайц — поклонники у твоих ног»
Черников тоже шел почти по весенней вечерней улицы, думал о ней. «Совсем другая, чем та дизайнерша, с которой я общался когда-то. Куда девалась безбрежная доброжелательность? Ее невысказанная заботливость о старике Черникове. Почему я не пригласил ее на премьеру спектакля, как собирался? Почувствовал настороженность? Сразу сдал назад. А второй приготовленный билетик лежит в кармане. А как ты думал иначе? Она сразу же разговориться, потом пригласишь в театр, потом после премьеры пойдете вместе домой (по пути же!), потом пригласишь к себе показать ремонт? Старик, идиот, ты остался никчемным наивным пенсионером».
Ему понравилось, что в драмтеатре случился аншлаг. И свой билетик он пристроил каким-то студенткам. Одна из них, девушка лет двадцати сидела с ним в партере. Она была скромно одета — черная юбка и светлая кофта, и еще на ней были грубые сапоги. Черников ничего не имел против ее начищенных сапог, но девушка напомнила ему дочь Семенчука, и тем самым снова разворошила его думы о нем. Спасать его — не спасать? Он разволновался или ему стало так неприятно, что он еще до антракта вышел в фойе, и здесь снова чуть не столкнулся с Ириной Вайц, которая за высоким столиком пила чай и беседовала с Масловым.
Штормовая волна ненависти накатила на Черникова. Прибить этого Маслова.
Волна схлынула.
Черников не мог оторвать глаз от девушки. Элегантное черное платье, черные туфли. Чуть полноватые ноги, чуть небольшого роста, но только стоит взглянуть на ее лицо, там — то ли улыбка, то ли спокойный усталый взгляд, припухлые губы, толковая скороговорка талантливой аспирантки, кивание головы, вздрогнувшие ресницы, широко открытые глаза восхищенья…
«Теперь точно устроят проверку мне. Два раза стал свидетелем их свидания». Вайц равнодушно кивнула ему. Молодец не растерялась. Железные нервы.
Черников подошел к буфету, вспомнил про лимонад. Этот напиток из детства. На праздники, в день рождения. Бутылка стоила 27 копеек. Вот он купил бутылку, встал за соседний столик. Пить не хотелось. Он только пригубил, но в горле так запершило приятно. Он напряг слух и даже “убавил громкость” где-то внутри у себя, подслушивая Вайц и Маслова.
— Не нравится этот тип. — сказал Маслов.
— Может он из ОБХСС. — предположила Вайц.
— Нет, я уже проверил. Пришло подтверждение. Черников родился во Владивостоке. Детдомовец. Закончил педагогический, работал на Севере в Доме культуры. Паспорт проверили, когда он его сдавал на прописку. В армии не служил. Чем-то болен. С головой что-то. Вроде опухоль, да все не отбросит копыта.
— А мне показалось с головой у него все в порядке.
— Почему не пришел Панышев?
— Перед выходом позвонила. Он немного опаздывал, но собирался точно прийти. Но может не смог.
— Тебе обязательно надо с ним встретиться. Узнать — когда отправляете груз? Ладно, расходимся.
Вайц все-таки подошла к Черникову.
— Не думала вас увидеть здесь.
— А я хотел пригласить вас на эту премьеру, и даже билетик припас.
— И что оробели?
— Догадался, что у вас без меня ухажеров с избытком.
— Как вам спектакль?
— Мне больше понравился переполненный зал. Театр начинается именно с этого. Впрочем, с гардеробом, да и с буфетом здесь тоже неплохо.
— Ну, если вам все понятно, давайте уйдем. Нам кажется по дороге.
Вайц решила с ним познакомиться ближе. Не то чтобы он вызывал подозрение, но был какой-то осадок, какое-то послевкусие от не понятого. Например, эти дубленка и обувь (как минимум югославские скороходы). И эта манера — смотреть на нее, не смущаясь.
Они возвращались из драмтеатра по самой короткой дороге. Они проходила по мостику через речушку-чернушку. Здесь было темно и тихо. Под единственной лампой падал красиво снег. Потом дорога вела к пустырю с огороженным долгостроем, а дальше уже упиралась в проспект Дзержинского.
Она взяла его под руку, там за мостиком стало скользко. Было так хорошо и снежно. Не хотелось и говорить.
Вдруг, из-за сломанного забора выбрались три мужчины. Один из них, будучи в шапке держал в руке еще одну рыжую шапку.
— Стой!!! — вдруг, крикнула Вайц. — Мы из милиции. Чья эта шапка?
Высокий парень лет двадцати пяти, который стоял поближе с ондатровой шапкой, с разворота врезал женщине по лицу. Ирина едва отклонилась (с реакцией все в порядке), но удар по касательной все равно сбил ее с ног. Она отлетела к забору.
Черников передернулся от прилива адреналина. Он еще успевал думать, анализировать, успевал думать, что он еще думает, как провести бой. Время замедлилось, растянулась, растягивалась. А он размышлял, что надо устроить все максимально естественно, без подозрений (а это он просто давал компьютеру техзадание). Тому парню, который ударил Ирину, он уже «случайно» сломал гортань, ткнув, ему встречно в шею слегка кулаком, а не убийственно пальцем (а движение было коротким, точным, со скоростью в 3 миллисекунды). Он боковым зрением отметил попытку Ирины привстать, и было удачно, что она отлетела в сторону и не перекрывала сейчас никаких биссектрис. Черников подставил руку, защищаясь от удара ножа. Отлетел пакет с туфлями Вайц (их нес Черников в левой руке и сейчас первым делом подставился им). Самый рослый мужик проворно атаковал. Самый сильный и самый опасный. Обращался с ножом умело. Меняя вектор воздействия удар-разрез-укол. Третий парнишка пока подбирался сзади, надевая кастет. Мужик с ножом недоумевал, клинок вроде ткнулся в руку фраера, а получилось, как будто скользнул по металлу. Черников, вдруг, поскользнулся, и этим сразу уклонился от нападения сзади, а между тем, грохнувшись на спину, он подсек ногу уголовнику (компьютер уже сделал вывод с вероятностью близкой к истине, что это все-таки не спецназовец, а бывший зэк). Подсечка была не простой: нога удлинилась на несколько сантиметров и не то чтобы ударила, а подцепила, подкинула рычагом вверх тело бойца. Он приземлился затылком без шапки в расчетное место — в бетонный столб фонаря. Третий, недавний сиделец детской колонии, растерянно постоял и побежал в сторону мостика.
Ира уже встала сама и побежала не за бандитом, а туда за забор.
Шапка принадлежала Панышеву. Он уже мертвый сидел, привалившись к стене без шапки в расстегнутом пальто на окровавленном снеге.
На рукаве дубленки Черникова тоже проступила кровь. Рукав был в дырках и порезах. Вайц без платка, взлохмаченная, в распахнутой шубке с нелепым сейчас коротеньким черным платьем с ужасом смотрела на Панышева, но так не смогла подойти и закрыть глаза трупу. Потом она бросилась к Черникову.
— Что с рукой? У тебя кровь! Это только рука?
— Ерунда. Беги, вызывай милицию (чуть не сказал полицию). - пробурчал Черников.
Он минут десять ждал, когда вернется Ирина. Ей нужно было добежать до проспекта, потом позвонить (из автомата?), потом побежит обратно (насколько она вынослива, чтоб сделать такую пробежку почти в километр без остановки?). Черников придумал присесть в сугроб. Кровопотеря была небольшой. Самодиагностика даже не сочла нужным скинуть какие-то показания. Черников приходил в себя, его отпускало после напряга и очень хотелось есть.
«Каждый телевизор имеет свою линию жизни? Свою версию судьбы? Вот подтверждение: Панышев не погибал в той другой истории».
Вайц вернулась через восемь минут (шесть минут на пробежку, две минуты на телефон). Неплохой результат для зимы — в неудобной одежде (шубка, потом сапоги, снег, гололед).
— Как рука? — она тяжело дышала, посматривала в сторону Панышева. — Дай посмотрю. Сними же дубленку.
— Лучше не трогать. Кровь вроде остановилась. Что с бандитами?
— У одного что-то с горлом. Валяется и хрипит. Второй без сознания. Я вообще не поняла — он подлетел! Он как будто верх подлетел, а такая масса…
— Да я сам не понял, как поскользнулся и зацепил его… А как ты сама?
— Почему Панышев? Почему они на него напали?
— Что тут думать — грабеж. Это твой знакомый?
— Мой начальник, директор фабрики. Видно шел в театр коротким путем. Убивать из-за шапки? Меня всю трясет.
Черников встал из сугроба. Были слышны звуки сирены то ли милиции, то ли скорой помощи.
Его все-таки отвезли в больницу, сделали перевязку, сказали дождаться милиции. Ночью он давал показания инспектору уголовного розыска. Ему предложили пока остаться в больнице. Он лежал один в отдельной палате, дежурный врач настоял на капильнице.
Утром зашла Ирина (его по прежнему не отпускали — и это было возможно и не по врачебному показанию). Вайц сообщила, что третий уголовник задержан, другой с перебитой трахеей говорить не может, а самый главный мордоворот умер, не приходя в сознание. Картина была такой: Панышев без машины пешком шел в театр, возле моста он сделал замечания трем субъектам, пристававшим к двум старшеклассницам. Девочки убежали, когда завязалась драка. Панышев снес молокососа, и потом сколько мог махался с другими, пока его не зарезали.
— Я уже дала показания. Тебе даже не светит убийство по неосторожности. Самозащита. Ты настоящий герой.
— Меня когда выпишут?
— Так я сейчас была у врача. Свободен.
— Идешь на работу?
— Не за что. Ночь не спала.
— Тогда нам по пути. Подождешь, когда заберу вещички.
— Дубленка пока изъята как улика. Я тебе принесла куртку.
— Позаботились? — Черников посмотрел на нее внимательно. Женщина, девушка лет двадцати пяти. Что там у нее на душе? У бывшей модели, у бывшей отличницы архитектурного факультета и бывшей отличницы другого специального вуза.
Они шли пешком из больницы. День был ясный, как будто весенний. На улице, возле центральной горки, возле которой чуть раньше стояла новогодняя елка, продавали блины в первый день масленицы.
— У тебя интересные джинсы. Откуда? Не удивляйся — я модельер.
— Что интересного? Я думаю какой-нибудь самопал. Ни одной лейблы.
— Наверное, контрабанда.
— Так значит, ты на фабрике модельер-дизайнер?
— Без году неделя. Училась в Эстонии.
— И не побоялась в Сибирь?
— Ну, Петр Иннокентьевич пригласил.
— Понятно. Не против? Зайдем в гастроном. Голодный как волк.
Он взял молоко, свежего хлеба.
— Зайдем ко мне. Я покормлю тебя. — сказала Ирина.
— Ты мне ничего не должна. — улыбнулся Черников.
— Не знаю, может быть и должна. Кто знает?
— Аллах знает лучше…
— Что ты сказал?
— Смысл хадиса таков. Когда человека спрашивают о чём-то, что он знает, пусть он разъясняет это людям и не скрывает, а когда его спрашивают о том, чего он не знает, пусть он скажет: «Аллах знает лучше», и не пытается придумать ответ.
Вот ее закуток. В «прошлом телике» он здесь бывал. Аккуратненько, чисто — с попыткой избавиться от командировочной сухомятки. Она должна была создавать впечатление долгоиграющих планов. Ее рисунки? Он в прошлом не обратил внимание на эти эскизы.
— А наброски как будто сделаны не тобой. Мужская рука.
— Ты прав. Рисунки приятеля-графика. — легко улыбнулась она. — Рука не болит? — прикоснулась к его плечу (поменяла темп, направление разговора?).
— Хорошо у тебя. Уютно.
— У тебя, кажется, тоже был ремонт? Бабки во дворе сплетничают. Вывез два «Зила» мусора. Интересно посмотреть.
— У меня повод пригласить тебя в гости?
Черников снова так внимательно посмотрел на Ирину: то ли что-то хотел спросить, то ли любовался ее фигурой бывшей модели. На самом деле, он думал об этой женщине, но вспоминал другую или точнее других, — среди которых обязательно Эвелина, которая и не она, а в облике той попутчицы.
Они и не завтракали, а скорее обедали. В комнате было тихо. Окна выходят во двор. Вайц приготовила кофе. Черников вдруг подумал: а хочет ли он знать ее настоящее имя?
— Как тебе кофе? — спросила Ира
— Дай угадаю. Зубчик чеснока разделяем на четыре части, бросаем в турку. Туда же отправляем по щепотке соли и перца. Заливаем водой и варим обычным способом. Даем отстояться и разливаем по чашкам. Запах чеснока не ощущается, но вкус кофе приобретает оригинальный оттенок.
— Угадал. Это кофе по-прибалтийски. Устал? Наверное, хочешь спать?
— Это ты говоришь о себе. Я скоро уйду, не буду мешать, но знаешь — не хочу оставаться один. Вот если бы ты заснула, а я постою у окна.
Она без слов достала из шкафа подушку и одеяло, устроилась на диване, не раздвигая его.
— Можешь сесть там в ногах. Когда будешь уходить, дверь захлопнешь.
Она заснула удивительно быстро, еще ощущая ногами, как Черников подсел, массировал слабо через колготки ее ступни (поглаживал по кругу подушечки пальцев). Тепло, расслабленность, релаксация. «Он меня усыпил!»