В 7102[1] году от сотворения мира, царь Федор Иоанович дал наказ:… а пришед князю Федору и Володимеру в Сургут, в котором место пригоже, высмотря место крепкое, поставить город всеми ратными людьми тутошними… да то место написать в роспис и на чертёж начертить….Князь Барятинский привёл с собой полторы сотни людей служивых, с чадами и домочадцами, а уж сколько было ружников, оброчников, духовенства, подьячих, сторожей, да люда происхождения низкого и подлого— неизвестно. Об одном лишь специалисте память осталась, уж больно профессия редкая и уникальная — палач. Споро принялись они за дело, быстро строился и рос городок, места холодные, суровые, лето пролетит быстро и не заметишь. Весна и лето пролетели быстро и к осени поднялся город, окруженный деревянным острогом, с двумя воротами, четырьмя глухими и одной проезжей башнями. Первым делом возвели двор воеводский, церковь, погреб пороховой, амбары государевы, да тюрьму. Не стали поселенцы новому поселению название менять, как был Сургут, «рыбное место» на местном наречии так по сей день и называется. Несколько раз город горел [2], почти полностью. Возрождался из пепла сызнова, становился краше, шире и больше. Гербом обзавёлся [3], школами [4], речным портом [5], телефоном с телеграфом [6], библиотекой-читальней, в которой «волшебный фонарь» показывал световые картинки, звучала гармоника, скрипка, да граммофон. Разные люди здесь жили, помимо выходцев из коренных жителей, ханты и манси, и потомков первых русских переселенцев. С самого своего основания Сургут стал местом ссылки. Не были редкостью черкасы, и литовцы с поляками и шведами, а уж сколько прочих политических и уголовных ссыльных, от «разинцев» и «декабристов», и до разного рода революционеров — и не сосчитать.
В 1926 году, город Сургут и вовсе исчез с карты городов страны. Нет, он не сгорел и его не залило паводковыми водами. Какой-то «умник» решил, что населения маловато, «всего-то» менее полутора тысяч человек. Вот и перечеркнули многовековую историю города, хоть для этих малонаселённых краёв, такое количество жителей вполне соответствуют городу. Стал Сургут «сельской местностью».
Жизнь на этом не остановилась. Село став районным центром, продолжало бурно развиваться, появилась своя газета [7], рыбоконсервная фабрика [8], моторно-рыболовная станция [9], и даже собственная авиаплощадка, на которую прилетали нефтеразведочные партии [10].
Декабрьская ночь тысяча девятьсот тридцать девятого ничем не отличалась от пятисот семидесяти девяти тысяч восьмисот шести [1] предыдущих ночей. города а теперь села, считай хоть от Рождества Христова, хоть от Сотворения мира. Наконец стихла вьюга, что выла раненым зверем несколько дней кряду. Снег перестал валить, словно из ветхого мешка невидимого великана. Утих бешеный ветер. Взамен окреп морозец, радостно хватавший каждого прохожего за лицо и не спрятанные руки.
Высокие столбы дыма тянулись к небу. Тихонько побрёхивали забившиеся в будки собаки. Утаптывали тропки ошубленные сторожа. Редкие окна теплились в ночи, Посёлок спал.
Вот распахнулась дверь в здании райотдела милиции. На крыльцо в наброшенной шинели и вполне гражданском треухе, вышел покурить борющийся с предутренним сном дежурный. Он достал припасенную в тепле самокрутку, чиркнул спичкой и жадно затянулся. Эх! Хорошо! Вот только мёрзнут ноги в форменных сапогах. Быстренько втянув в себя забористое курево, сержант милиции повёл озябшими плечами, осмотрелся и закопав окурок в сугроб, аккуратно поправил снег, чтобы не увидел кто из грозного начальства и не заставил прибираться.
Ещё одно здание с освещёнными окнами занимает райком партии и райисполком Сургутского района. Есть свой дежурный и здесь, да вот дрыхнет он на рабочем месте, сидя за столом, положив голову на скрещенные руки, сладко спит, выводя простуженным носом громкие рулады.
Прохожих не видать нигде, куда в четвёртом часу идти? Ночь, мороз, дороги — набитые санями колеи. Протоптанные в снегу тропинки и не разглядеть. Но вот скрипнула дверь, и из небольшой, деревянной, почерневшей от старости, покосившейся избы, вышел рослый, широкоплечий мужчина, в валенках, тулупе, треухе, с большим мешком за спиной. Во дворе собаки не было, а соседские барбосы поленились даже гавкнуть на знакомого человека. Путаными тропинками мужчина прошёл к дороге, пересек её, скрывшись за домами, вновь появившись только за околицей.
В полукилометре от села, на отшибе, стоял двор. Украшением его был дом, бревенчатый, рубленный, с резными наличниками на окнах, с украшенной замысловатой резьбой дверью, похожий на сказочный теремок. Ещё стояли два сарая: один с сеном, другой с разнообразным инструментом, птичник, для кур и уток, конюшня, просторный «гараж» для саней и подрессоренного возка, небольшой огород и садик, укрытые снегом вровень с изгородью.
Несколько лет тому попытались хозяйство «раскулачить», дескать, зачем одной бабе лошадь, и сани, и богатый возок. Но, стоило Комбеду перейти от слов к делу и ступить во двор, как обстановка изменилась в считанные минуты. Нет, хозяйка, Полина Мироновна Снегирёва, ничуть не возражала против сдачи скотины в колхоз. Она смиренно выслушала доводы посетителей, сразу согласившись, что лошадь колхозу нужнее, чем ей, «единоличнице». А раз не нужна кобылка, то и сани с возком тоже полагается сдать. Пришедший вместе с комиссией милиционер уже было начал описывать подлежащее передаче имущество, как в дверь начали вваливаться голосящие бабы.
Председателю комитета, наследственному бедняку и голытьбе Акимке, тут же прилетело по уху.
— Ты пошто дохтурку обижаешь? Христопродавец! — заголосила здоровенная Лукерья, предводительница «бабьего батальона».
— А чё она? Рыжая, штоль? — вызверился Акимка, прикрывающий рукой быстро распухающее ухо. — Пошто бьёсси? Вот ужо натравлю на тебя советскую власть!!! — продолжал он блажить, показывая пальцем на милиционера.
Сидящий на кухонной табуретке посреди комнаты, ничего не понимающий сотрудник органов, хлопал белёсыми ресницами и переводил взгляд то на хозяйку, то на Акимку, то на баб.
— А я чё? Я ничё! — спохватившись, забормотал сотрудник органов правопорядка, а затем, вспомнив что он представитель власти, рявкнул: — Так! Дамочки! Освободите помещение! Не мешайте органам власти работать!
Лукерья долгим, презрительным взглядом, внимательно, с ног до головы осмотрела щуплого и низкорослого милиционера, словно видела его впервые в жизни, упёрла руки в боки и обратилась сразу ко всем присутствующим:
— Посмотрите, люди добрые, как людя́м чёрной неблагодарностью платят! Вот ты, Прошка…
— Старший милиционер Товстыженко! — поправил злющий Прохор.
— Вот как! А мы значит — дамочки? — не унималась Лукерья, — Ещё раз обзовёшься, не посмотрю, что ажно старший милиционер, батьке твоему пожалуюсь, ох он тебя и выпорет!
— Не выпорет! — насупился Товстыженко.
— А то я твоего батьку не знаю! — кровожадно усмехнулась тётка. — Так вот, Прохор! Когда ты за девками голыми подглядывал, поскользнулся, да с обрыва упал и ногу повредил, кто тебя врачевал? Помнишь, аль забыл?
— Полина Мироновна вывих выправила. — потупясь ответил милиционер.
— А ты Акимка, помнишь, как Поля у жинки твоей роды тройняшек принимала? Нюрка! Ты здесь? Покажи честному народу глаза свои бесстыжие!
Услышав своё имя, из-за спины мужа робко выглянула прятавшаяся, беременная уже шестым ребёнком, Нюрка и быстро закивала головой, дескать, помнит.
— Вот! — наставительно подняла указательный палец Лукерья, — Каждый из нас добро помнит, у каждого есть, за что лекарку благодарить. А вы что удумали? Тьфу! Ей лошадь нужна, как транспорт. Вы бы лучше конюха справного лекарке нашли, а не кобылу отобрали. Оно ведь не санях, да на возке сподручнее, быстрее. Сами то тоже, того… Ноги бить не стали, на милицейской телеге приехали!
— Так по закону же! — не выдержав возразил Аким.
— Ах по закону! — вскинулась Лукерья, — Товстыженко! Ты у нас власть, стало быть оформляй лекарку, как фершальский пункт!
— Да не могу я! Нету у меня такого права! — начал оправдываться милиционер.
А у кого есть? У секретаря райкома есть? Аль ещё у кого? Значит так, мы сейчас в райком и пойдём, но, до их решения, чтобы ни одного куриного яйца со двора не пропало! Про лошадь и прочее — я вообще молчу. Пошли бабоньки! А вы, комбедовцы, тоже айда, нечего тут делать.
— Да я тебе…!!!Я тебя!!!! — взревел Аким.
— И что ты мне сделаешь? Раскулачишь? Поздно, я уже в колхоз записанная.
— Акимушка, не лез бы ты к Лукерье, она партейная. — горячим шёпотом зашептала Нюрка мужу в ухо.
— Да погодь ты! — отмахнулся Аким, — Найдётся и на партейную управа, нешто мы…
Он не успел договорить, как из стайки пришедших на выручке лекарке женщин, выплыла ещё одна и заговорила медовым голосом:
— Акимушка! Ты весь изъятый самогон в милицию сдал? Все двадцать ведер? Или в одну харю трескаешь?
Аким побагровел, а Товстыженко очень пристально посмотрел на сельского активиста. Ни о какой самогонке в милиции не слышали, никто её не сдавал. А женщина продолжала:
— Жене, небось рассказал, за что тебе ссыльная нос расквасила? Как ты её ссильничать хотел, да она увернулась.
На сей раз Нюрка грозно сдвинула брови, а Аким попытался оправдаться:
— Ты, это… Марфа! Заткнись!
— Ой, бабоньки, что дееться! Акимка ты мне ишшо и рот затыкать будешь? А коровенка, Дунькина, к тебе случайно во двор забрела, да так и живёт уже месяц? Или колхоз уже и в твоем подворье?
Вперед вышла сжав кулаки недавно раскулаченная, готовая вцепиться в волосы хоть Акима, хоть Нюрки, Дуня и пристально, со злостью, начала рассматривать комбедовцев.
— Да верну я вашу корову! Сегодня же в колхоз отдам! — не выдержал злобного взгляда Аким.
— Ну уж нет! — решила подвести итог разговора Лукерья, — Сейчас же идем в органы, и пишем про тебя, да поступки твои окаянные. Пущай власть разбирается. А то ишь, угрожать людям вздумал!
Тем дело и закончилось. Никто больше Полину не трогал, и она продолжила лечить жителей Сургута и ближайших сёл.
Этого всего ранний прохожий не знал. В посёлок Алексей попал только три месяца назад. В дальней дороге воспалился пересекавший всю грудь рубец, поставленный на «вечную память» шашкой юркого белогвардейца. Полина быстро поставила больного на ноги, а тот, посмотрев в омуты глаз, понял, что пропал. Влюбился, как мальчишка, словно «зелёный» юнкер, разве что стихов пока не писал.
А ведь он прожил сложную, трудную, наполненную войной, боями, сражениями, победами, поражениями, болью потерь друзей и боевых товарищей, жизнь. Один из лучших выпускников Павловского военного училища, попавший в захолустный прибалтийский гарнизон, подпоручик Поляков с первых дней войны пошёл добровольцем на фронт. Начинал с должности командира взвода разведки. Один из поисков закончился неудачей, пластунов обнаружили и обстреляли из артиллерийских орудий. Один из снарядов лёг очень близко, убив двух разведчиков и тяжело ранив Алексея. Спасибо бойцам, вытащившим из-под обстрела, а затем отправившим в тыл командира, к медикам.
Выздоровление шло медленно и орден «Святой Анны» 3-й степени с мечами и бантом, которым Полякова наградили за успешную боевую деятельность и полученное ранение, вручали в госпитале. По излечению, Алексею предложили новое назначение — в Русский экспедиционный корпус во Франции, РЭК. В полк Поляков приехал, когда уже полным ходом шла погрузка на морские транспорта. Ожидал, что заграница встретит теплом, вином, улыбками и милыми барышнями, но надежда рухнула быстро, почти сразу после прибытия к «союзникам». Французские генералы и офицеры отнеслись к ним как к «мясу», прибывшему затыкать дыры на фронте.
Пять месяцев непрерывных, смертельных, героических боев экспедиционного корпуса в сражениях за Реймс, когда русских бросали на сложнейшие участки. Поляков на себе испытал последствия применения немцами нового оружия — химического. Только за один день, 31 января 1917 года, бригада трижды подвергалась химическим атакам. Сотни человек были эвакуированы с тяжелой интоксикацией, а зимний холод только усилил действие удушающих газов.
После тяжёлых потерь командного состава в апрельской «мясорубке Нивеля», подпоручика Полякова назначили на должность командира стрелковой роты. Прежний ротный был эвакуирован в тыл с тяжёлым ранением. Через месяц Алексею присвоили очередное воинское звание — капитан, его грудь украсил Георгиевский крест и орден Святого Станислава с мечами и бантом 3-й степени.
Тем временем, обстановка в РЭК накалялась. Временное правительство, появившееся в России после февральской революции, не интересовала судьба корпуса, бригад, офицеров и солдат, а французы собирались их использовать, как расходный материал, до последнего русского в строю. Что же, если Россия забыла своих сыновей и не идёт к ним, то необходимо сделать всё возможное и вернуться домой, а там, будь, что будет.
Выбраться удалось только в середине осени, но и здесь не обошлось без приключений. На подходе к норвежскому порту, пароход торпедировала немецкая подводная лодка, и Алексей бы утонул, но его спас унтер из их бригады. Поляков так и не узнал имени спасителя, но облик солдата запомнил навсегда.
Ноябрьский Петроград встретил капитана Полякова ещё одной, то ли революцией, то ли переворотом. Алексей никак не мог разобраться в происходящем, потому не спешил записываться ни в одну армию, но в январе восемнадцатого, прогуливаясь по Невскому и обдумывая, на какие средства жить дальше, случайно встретил знакомого офицера, или как их сейчас называли — «военспеца», который предложил Полякову пойти добровольцем в Красную Гвардию. Убрав в тайник ордена и погоны, Алексей записался рядовым бойцом, не скрывая ни звания, ни боевого пути, ни происхождения. Воевал под Царицыном, быстро продвинувшись до командира батальона, сражался против красновцев, деникинцев, врангелевцев на Южном фронте, в Воронежской области, на Донбассе, под Ростовом-на-Дону, Новороссийском, Каховке, Луганском, Елисаветградом, Херсоном, Сиваше, в Крыму.
В симферопольском госпитале, приходя в себя после тяжёлого ранения, он получил неожиданное предложение: перейти в «интересную» организацию, о которой нигде, никогда и никому рассказывать нельзя. Поляков согласился, впоследствии нисколько не пожалев о сделанном выборе.
В Сургут Поляков попал случайно. В марте тридцать девятого, вернувшись из длительной командировки в Китай, заехал в штаб округа, где ему вручили приказ об увольнении из рядов Красной Армии. Алексей плюнул, оформил положенные документы и поехал, куда глаза глядят. В центральную часть России Поляков не рвался, за годы Гражданской никого из родни не осталось. На следующем из Тюмени пароходе, у него неожиданно разболелись раны и обострились болячки. На безлюдной пристани его, чуть живого, сгрузили на деревянные доски. Полина, случайно оказавшись поблизости, увидела беспомощного больного, попросила мужичков погрузить на возок и отвезла к себе, поселив на сеновале. В доме места мало, да и больные приходят постоянно.
Сегодня, четырнадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать девятого года Алексей решил навестить спасительницу. В окошке стоявшей неподалеку от Югорского тракта, небольшой, словно игрушечной, избы, теплился мягкий свет. Алексей открыл калитку, подошёл по натоптанной в снегу тропинке к дому и тихонько постучал.
Дверь распахнулась и на пороге показалась кутающаяся в шаль, красивая зеленоглазая женщина, с русой косой до пояса. Длинная, ниже колен, простая, полупрозрачная ночная сорочка, мало что скрывала, на ногах — сделанные из обрезанных валенок тапочки.
— Алексей, и чего тебя в такую рань носит? — подбоченилась хозяйка.
— Так простыл я малость, Полюшка. Хотел самогончику на рыбку выменять.
— Ох, Алексей, сопьёшься ведь, один одинешенек мыкаясь.
— Да мне чуток. Только для профилактики, от простуды. Не стану же в такую рань зенки заливать. — потупился гость.
— Ну, если только для прохфилактики. — рассмеялась Полина. — Проходи, не на пороге же разговаривать, да и дом выстудишь.
Алексей обмёл валенки голиком [11], прошёл вслед хозяйке через темные сени в дом, присел возле кухонной перегородки на краешек скамьи и принялся аккуратно рассматривать скромное убранство.
Русская печь, платяной шкаф, два заполненных книгами самодельных стеллажа, старинный, обитый коваными полосками железа, сундук, комод, развёрнутая ширма — вот и всё убранство. Из-за ширмы виднелась кровать, покрытая толстой периной, поверх которой наброшено простенькое лоскутное одеяло. А больше ничего и не рассмотреть.
Из сеней вместе с гостем вошел кружащий голову аромат разнотравья сушившегося на стенах. Хозяйка скрылась за занавеской и вскоре вернулась, уже одетая в старенькое ситцевое платье, держа в руках четверть[12] с прозрачной, как слеза, жидкостью и металлическую кружку.
— Так чего Алексей, меняться будем али здесь полечишься.
— Почему бы и не обменяться? Рыбы вдоволь принёс, и тебе, и мне хватит, ещё и для продажи останется.
— Где же ты ночью рыбачил? Не видно же ни зги. — с подозрением спросила хозяйка, но гость, проигнорировав вопрос, внезапно осипшим голосом спросил:
— А ты, хозяюшка, никак ещё и не ложилась?
— Не-а, закрутилась чутка. В начале паренька привезли, из рыбхоза, попросили руку посмотреть. Вывих. Вроде и мелочь, но пока вправила, после ещё двоих хворых осмотрела, вот полночи и пролетели, как и не бывало. Больные ушли — взялась за книжку. Вот и зачиталась.
— Роман, что ли, любовный?
— Учебник по анатомии! — фыркнула Полина, не представляя себя, сидящей праздно, читающей любовную лирику. — Тебе от участкового-то не попадёт? Дома не сидишь, по ночам невесть куда ходишь…
— А при чём здесь участковый? — слегка оторопел Поляков.
— Разве ты не поднадзорный? В наших краях этого брата хватает.
— Нет. Чист перед законом и властью.
— Вот не пойму я тебя никак, Алексей. С первого дня за тобой наблюдаю, вроде и мужик справный, руки откель надо растут, а живешь — бирюк бирюком. Даже ко мне с подходцем пришёл. Боишься кого или таишь за душой? С нашими мужиками без нужды не разговариваешь, сейчас ить, мужиком тебя назвала, так сразу дёрнулся. Не по нраву, видать. Никак из «благородий»? А выправка? Осанка? Их же не скроешь. Иной раз взглянешь, так ты словно по плацу маршируешь. Вдругорядь посмотришь, будто охотник, зверя неведомого, страшного рыщешь. Языкам иноземным обучен… Ты же, Алексей, когда на сеновале в забытьи лежал, всё не по-нашенски лопотал.
— Это на французском. — с облегчением выдохнул Поляков. — Я в Первую мировую во Франции воевал, там чутка и научился.
— Нет, не европейская то речь. Восточный был язык, то ли японский, то ли… Точно! Китайский!
— Тебе бы Полина в ГеПеУ работать, — просипел Алексей. — Всё видишь, всё знаешь, всё подмечаешь. Врать не буду, рыбу поймал не сам, в рыбхозе договорился. А «охотник» — действительно, бывалый, на зверя необычного, двуногого, человеком называемого хаживал. Видать не зря про тебя слава идёт, что колдунья.
— На чужой роток не накинешь платок. Хоть бы и колдунья, тебе какое дело? — резко ответила хозяйка.
— Извини, хозяюшка, коль обидел. Не со зла.
— Бог простит, по хозяйству поможешь тогда и ступай. Сам знаешь, у нас, колдуний, это запросто. — с улыбкой произнесла Полина. — Не боись, не приворожу, по нраву ты мне.
— Так я и не боюсь. — осмелев произнёс Алексей. — Ты мне очень нравишься.
— Ладно, пошутковали и будет. — слегка сдвинув брови твердым голосом произнесла хозяйка дома. — Показывай «улов», никак златую рыбку принёс.
— Может и принёс, где уж тут в темноте разглядеть, золотая рыбка иль брильянтовая. Может ещё и щука говорящая в уголок мешка затесалась.
— И чтобы попросил у рыбки той златой или щуки говорящей? — с детской непосредственностью и затаённой верой в сказку, шутливо поинтересовалась Поля.
— А пускай рыба сказочная в чистом поле дворец поставит! Огромный, яркий, весь в огнях. Чтобы музыка в нём играла, а внутри было светло — как днём. Пусть чудесами тот дом набит будет по самую маковку, как в сказках писано: яблоко с блюдечком, весь мир показывающее, гусли самогуды, да автомобили диковинные, и других чудес — видимо невидимо.
— Ну да, размечтался. Автомобилей в сказках не бывает! Скажи ещё, про ананасы с шампанским и рябчиками, иль другую невидаль. Да будет так! — сказала Полина и топнула красивой ножкой.
В этот момент округа озарилась ярким светом. Алексей и Полина ринулись на выход, чудом не столкнувшись в дверях. Увиденное их потрясло.
— Рыбка! — улыбаясь произнесла Поля.
— Колдунья! — одновременно с Полиной воскликнул Алексей.
Неподалёку от избы, в одночасье, из ниоткуда, появился что ни на есть настоящий дворец, сверкающий огнями, так, что казалось на улице наступил ясный день. Прямо около дома Полины заканчивалась дорожка, покрытая чем-то твёрдым и ровным.
— Пойдём Поля, глянем, что это мы за диво такое наколдовали.
— Ить, страшно мне, Алёшенька. Вдруг там сила нечистая, шабаш празднует.
— Для шабаша время не подходящее. Не бойся, пошли хоть глазком глянем. Видно же, что там люди ходят, значит бояться нечего.
— Бог с ним, пойдём. С тобой мне не страшно. Подожди малость, переоденусь. Я скоро.
Пока Полина переодевалась, Алексей свернул «козью ножку» и, облокотившись на калитку, закурил, бросая на ярко освещённую громаду здания быстрые, внимательные взгляды.
Полина обернулась и впрямь споро. Вышла на свет, одетая в полушубок, из-под которого выглядывало яркое, цветастое, праздничное платье, валенки и меховую шапку. Алексей невольно залюбовался.
— Ну, пошли, кавалер. — позвала Поля.
— Пойдём. — откликнулся Алексей и сделал шаг к даме, одновременно сгибая левую руку в локте, предлагая даме взять «под ручку».
Окинув Алексея взглядом и ни слова не говоря, Полина положила изящную ручку на предплечье спутника, приняв непривычное предложение.
Они успели отойти от дома на несколько шагов, как в небе загудело и в свете огней «дворца» «путешественникам» стал виден заходящий на посадку самолёт.
— Вот и начальнички пожаловали. — сказал Алексей. — Поторопимся, а то сейчас всё перекроют и чуда мы не увидим.
— Пойдём. — выдохнула от переполнявшего восторга, Полина и парочка прибавила шаг…
[1] 19 февраля 1594 года — основание Сургута
[2] Сургут сгорел в 1712 году, но через шесть лет он был построен заново. Второй раз — в 1840 г., город вновь сгорел и теперь уже он не мог возродиться до конца XIX века.
[3] 17 марта 1785 г. утвержден герб Сургута. Его описание включено в фундаментальный труд П.П. Винклера «Гербы городов, губерний, областей и посадов», изданный в Петербурге в 1900 г.
[4] В 1835 г. открыта школа для обучения казачьих детей (казачья школа), реорганизованная в 1877 г. в мужское училище министерства народного просвещения. В 1877 г. открыта женская школа а в 1921 г. А.С. Знаменским и П.И. Кучковым открыта первая на Тобольском Севере единая музыкальная школа первой ступени, просуществовавшая до 1925 г.
[5] В 1844 г. В Тюмени построен и спущен на воду первый пароход. Через село Самарово, Сургут проследовал первый пароход в Томск
[6] В 1900 г. в Сургуте появилась первая телефонная линия протяженностью 7 километров, соединившая Сургут с белоярской пристанью. Первый телеграф появился в 1913 г.
[7] С 13 марта 1933 г. в Сургуте издавалась рукописная газета «Вырты кантыко» («Красный туземец»), 23 октября 1934 г. вышел первый номер Сургутской районной газеты «Организатор» (с 1935 года — название «Колхозник», с 1956 — «К победе коммунизма», с 1990 года по настоящее время — «Сургутская трибуна»).
[8] В 1928 г. вступила в строй Сургутская рыбоконсервная фабрика Обьрыбтреста, выпустившая в первый год работы 85 тысяч банок консервов.
[9] В 1939 г. создана Сургутская моторно-рыболовная станция (МРС), оснащенная моторными лодками и другими орудиями лова. В Сургутском районе насчитывалось 70 колхозов.
[10] 1 марта 1935 г. прибыла нефтеразведочная партия, которую возглавлял Р.Ф. Гуголь
[11] Веник
[12] мера объема, четверть ведра или 3 с хвостиком литра