— Уважаемый сосед, вы должны непременно закрывать окно своей кухни, потому что кошка у меня уже два раза утащила мясо.
В ответ на это господин Фуртенау почтительно снял шляпу и сказал:
— Благодарю вас, я мяса не покупаю.
И ушел.
«Мясо не покупаю». Он не покупает мяса! Вот оттого его кошка и лезет воровать по чужим кухням.
Совсем дурак старик.
Долго обсуждали этот вопрос.
Потом еще раз пропала копченая рыба, а потом племянница соседки вышла замуж, и жених ее, изрядно выпив на свадьбе, признался, что и жареную колбасу, и ветчину, и копченую рыбу, — все это его невеста таскала ему тайком в дровяной сарайчик, куда он залезал с вечера от непреоборимой любви к своей невесте.
— Так вот почему господин Фуртенау поблагодарил, когда ему сказали, что кошка ворует мясо? Он думал, что это его предостерегали от чужой кошки.
Клевета с кошки господина Фуртенау была снята, и соседи стали снисходительнее относиться к надоевшим стариковым «Питти! Питти! Питти!»
Господин Фуртенау занимал квартиру в верхнем этаже. А под ним жил молодой переплетчик, которому раз в неделю приносила белье маленькая голубоглазая прачка Маришка.
Переплетчик был, пожалуй, уже не очень молод, но жил одиноко. Маришка, сдавая ему белье, очень долго отсчитывала четыре платка, два полотенца и наволочку. Ей почему-то трудно было — подвести эти сложные итоги. И уходя, она вздыхала.
Он, этот переплетчик, как-то взял ее за руку и сказал с радостным удивлением:
— Господи! Маришка, до чего же у тебя голубые глаза!
Она покраснела и потом целую ночь мучилась — что это значило? Хорошо, что голубые, или плохо?
Как-то раз он пожаловался ей, что надоело ему слушать беседы старика–соседа с кошкой. А Маришка жалобно улыбнулась и сказала:
— А мне так жаль его! Ведь никого у него, кроме этой кошки, в целом свете нет. Придет домой старенький, усталенький, покличет свою кошечку, а она ответит «мау», подойдет к нему, живая, тепленькая. Он погладит ее, и она приластится. Вот так любят они друг друга, и любовь их хранит.
— От чего хранит?
— Не знаю. От страха… Не знаю.
Переплетчик задумался. Потом сказал:
— Ну, пусть старик питтикает. Я больше сердиться не буду.
Когда через неделю она снова пришла со своей корзинкой, он был какой-то мрачный и не стал с ней разговаривать. А еще через неделю, принимая от нее белье, он внимательно посмотрел на нее и сказал:
— Ты похудела, Маришка. Чего ты похудела?
А потом сказал:
— Пора мне заводить теплую кошку, чтобы хранила меня от страха. Маришка, выходи за меня замуж. Так?
Наискосок от старикова дома жил старик–газетчик с женой. Она ходила на работу. Копила деньги под старость. Жалела господина Фуртенау:
— Одинокий какой! Все только с кошкой да с кошкой. А поколеет кошка — куда он тогда? Страшно.
У этих стариков тоже никого не было. Даже кошки не было — не любили.
Вот как-то вечером послушали они, как господин Фуртенау говорит с кошкой, да вдруг старый газетчик и вспомнил:
— А в какой приют отправили твоей племянницы мальчишку, когда она померла? А?
— А что? Думаешь, взять? А? Я и сама стала об этом подумывать. А?
Мальчишку разыскали, взяли. Он оказался буян и шалун. То песни пел, то капризничал. Старики на него ворчали, покрикивали, иногда и за уши драли. И за собственной кутерьмой уже и не слышали, как разговаривает со своей кошкой господин Фуртенау.
В подвальчик старикова дома переехали из большого города молодожены–красильщики. Они недавно повенчались, поместили ее старуху–мать в богадельню и вот стали устраиваться и работать. Весь день работали дружно и весело, а вечером отдыхали и, конечно, слышали, как разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой. Слушали, и затихали, и переставали смеяться.
— О чем ты все задумываешься? — спросил как-то жену молодой красильщик.
Она молчала.
— А мне, знаешь, что пришло в голову? — сказал красильщик. — Что, если передвинуть большой шкап, так можно было бы устроить в углу постель. Понимаешь?
Она все молчала.
— Для твоей матери.
Она и тут ничего не сказала, только вдруг заплакала, потом засмеялась и поцеловала мужа.
Старуха перебралась из богадельни в угол за шкапом, ворчала, копошилась, суетилась, заполняла дом старушечьей бестолочью, и уже не слышно было, как по вечерам разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой.
И снова настала осень.
Задул ветер, заскрипел ржавый петух–флюгер на шпице старой колокольни, завертелся, заклевал луну черным носом. Скучно.
Господин Фуртенау засел дома и несколько дней не выходил на улицу. Слышно было только, как он разговаривает со своей кошкой и та отвечает: «Мау».
— Чего же он не выходит? Уж не заболел ли?
— Ну, раз с кошкой разговаривает, значит, все благополучно.
И вот поднялась в конце недели сторожиха, чтобы вымыть старикову кухню. Стучала, стучала, а он не откликался и не отпирал.
Тогда испугались, позвали слесаря, сломали дверь.
Господин Фуртенау сидел в кресле, свесив голову. Доктор потом сказал, что он скончался давно, может быть, дней пять тому назад.
А против кресла в большой клетке сидел попугай, старый, страшный, голый, с выщипанными перьями. Увидя вошедших людей, попугай заорал диким голосом: