Майор уже вытянулся в струнку - медали зазвенели, - но, слегка повернувшись, княжна оказалась рядом с Прокопом.
- Милый, милый, - тихо, но ясно звучит ее голос. - Да?.. Опять хмуришься. Я хочу поцеловать тебя.
- Княжна, - буркнул Прокоп, - что означает этот фарс?
- Не кричи так. Это серьезнее, чем ты можешь себе представить. Понимаешь, теперь они захотят выдать меня замуж! Она содрогнулась от ужаса. - Милый, сейчас исчезни. Иди в третью комнату по коридору и жди меня там. Мне надо повидаться с тобой.
- Послушайте, - начал было Прокоп, но Вилле уже кивнула ему головой и плавно поплыла к старому майору.
Прокоп не верил собственным глазам. Неужели возможно такое, неужели это не заранее условленная комедия, неужели эти люди играли свои роли всерьез?
Толстый кузен взял его под руку, с таинственным видом отвел в сторону.
- Понимаете, что это значит? - возбужденно зашептал он. Старого Хагена хватит удар, когда он узнает. Царский род! Видали вы недавно здесь одного престолонаследника? Речь шла о свадьбе, но она расстроилась. А этот человек наверняка подослан... Иисусе Христе, такая ветвь!
Прокоп вырвал руку.
- Простите, - пробормотал он. Весьма неуклюже выбрался в коридор и вошел в третью комнату. Это была маленькая чайная гостиная; полутьма, всюду лак, красный фарфор, какемоно * и прочая ерунда.
Прокоп метался по миниатюрной комнатке, заложив руки за спину, гудел что-то себе под нос - навозная муха, бьющаяся об оконное стекло. Проклятье, что-то изменилось; из-за нескольких вшивых татарских бандитов, которых стыдился бы приличный человек...
Хорошенькое происхождение, нечего сказать! И вот из-за таких двух-трех гуннов эти идиоты замирают подобострастно, ползают на брюхе, а она, она сама... Навозная муха остановилась, ей не хватило дыхания. Сейчас придет... татарская княжна, скажет: милый, милый, все кончено между нами; подумай сам, не может правнучка Литай-хана любиться с сыном сапожника! Тук-тук, - застучал в голове молоточек; и показалось Прокопу - он слышит, как стучит отец, обоняет тяжелый запах дубленой кожи, острую вонь сапожного вара; а матушка в синем переднике стоит, бедняжка, вся красная, у плиты...
Бешено зажужжала навозная муха. Ничего не поделаешь - она княжна! Где, где была твоя голова, несчастный? Вот теперь, если придет, грохнешься на колени, ударишься лбом об пол: смилуйся, татарская княжна! Больше ты меня не увидишь...
В чайной гостиной слабо пахнет левкоями, льется мягкий полусвет; муха в отчаянии стукается о стекло, стонет почти человеческим голосом. Где была твоя голова, глупец?! Быстро, беззвучно скользнула в гостиную княжна. У двери повернула выключатель, погасила свет. В темноте Прокоп ощутил легкое прикосновение ее руки - вот она дотронулась до его лица, обвила шею. Он сжал княжну обеими руками; ока так тонка, почти бестелесна, - он касается ее с опаской, словно перед ним нечто хрупкое, нежное, как былинка. Она осыпает его лицо легкими, как вздохи, поцелуями, шепчет что-то непонятное; воздушная ласка холодит волосы Прокопа. По хрупкому телу прошла судорога, рука крепче обхватила шею Прокопа, влажные губы шевелятся на его губах, словно беззвучно, настойчиво говорят что-то. Бесконечной волной, приливом трепетных вздрагиваний все теснее приникает она к Прокопу; притягивает к себе его голову, льнет к нему грудью, коленями, обвивает обеими руками, ищет губами его губы; страшное, скорбное объятие, безмолвное и беспощадное; стукнулись, встретившись, зубы, застонал, задыхаясь, человек; оба шатаются, судорожно, бессознательно сжимая друг друга - не выпустить! Задохнуться! Срастись - или умереть! Рыдание вырвалось из груди Вилле; ослабев, подломились ее ноги; Прокоп разжал могучие клещи своих рук, она высвободилась, качнулась, как пьяная, вынула из-за корсажа платочек, обтерла с губ слюни или кровь и, не сказав ни слова, вышла в соседнюю освещенную комнату.
Прокоп остался в темноте. Голова трещала. Это последнее объятие показалось ему прощальным.
XXXV
Толстый кузен был прав: на радостях старого Хагена хватил удар, но еще не доконал его; старец лежал без движения, окруженный докторами, и силился открыть левый глаз. Немедленно призвали oncle Рона и прочих родственников; а старый князь все старался приподнять левое веко, чтобы взглянуть на дочь и сказать ей что-то единственным своим живым глазом.
Простоволосая, как была у одра отца, выбежала княжна к Прокопу, который с утра караулил в парке.
Не обращая ровно никакого внимания на Хольца, быстро поцеловала Прокопа, взяла его под руку; об отце и oncle Шарле упомянула лишь мимоходом, занятая чем-то другим, рассеянная и томная. Она то сжимала руку Прокопа и ластилась к нему, то снова становилась задумчивой и как бы отсутствующей.
Он начал поддразнивать ее, подшучивать насчет татарской династии... пожалуй, несколько язвительно; княжна хлестнула его взглядом и перевела разговор на вчерашний день.
- До последней минуты я думала, что не приду к тебе. Ты знаешь, что мне почти тридцать лет? Когда мне было пятнадцать - я влюбилась в нашего капеллана, но как! Ходила к нему на исповедь, только бы видеть его вблизи; а так как мне стыдно было сказать, что я крала или лгала, то я заявила ему, будто прелюбодействовала; я не знала, что это такое, и бедняге капеллану стоило большого труда отговорить меня от такого самообвинения. А теперь я уже не смогла бы исповедаться ему, - тихо закончила княжна, и на губах ее дрогнула горькая улыбка.
Прокопа тревожил ее постоянный самоанализ, он подозревал за ним жгучую потребность в самобичевании. Он старался найти другую тему для разговора, но с ужасом убеждался, что им, кроме как о любви, собственно, говорить не о чем. Они поднялись на бастион; княжна, видимо, чувствовала облег чение, возвращаясь мыслями назад, вспоминая, рассказывая о всяких мелких и интимных событиях своей жизни.
- А вскоре после того как я исповедалась в прелюбодеянии, у нас появился учитель танцев, у него была связь с моей гувернанткой, толстой такой женщиной. Я это открыла, и... в общем, я видела это, понимаешь? Мне было противно, о! - но я подстерегала их и... Я не могла этого постичь. Но потом как-то, во время танца, когда он прижал меня к себе, я вдруг поняла. После этого я запретила ему прикасаться ко мне; и даже... стреляла в него из монтекристо. Обоих пришлось удалить... В ту пору... в ту пору меня ужасно мучили математикой. А она совсем не лезла мне в голову, понимаешь? Учил меня такой злющий профессор, знаменитый ученый; вы, ученые, все - странный народ. Он задавал мне урок и следил по часам: за час я должна была все решить. И вот оставалось только пять минут, потом четыре, три минуты, а у меня еще ничего не было готово; тогда... у меня так начинало колотиться сердце и охватывало такое... страшное ощущение... - Княжна сжала руку Прокопа, втянула воздух сквозь зубы. - А потом я даже радовалась занятиям с ним.
В девятнадцать лет я была помолвлена; тебе это неизвестно, правда? К этому времени я уже знала все и потому заставила моего жениха поклясться, что он никогда не прикоснется ко мне. Через два года он погиб в Африке. Я так сходила с ума - из романтичности, должно быть, - что после этого меня уже никогда не принуждали к замужеству. Я думала, с этим покончено навсегда. Но видишь ли, тогда я, собственно говоря, только заставляла себя - заставляла себя верить, что есть у меня какой-то долг перед ним, что я и после его смерти обязана оставаться верной своему слову; в конце концов мне даже стало казаться, будто я любила его. Теперь-то я вижу: я только играла для самой себя; и я не чувствовала ничего, ничего, кроме глупого разочарования. Правда, странно, что именно тебе я должна рассказывать такие вещи? Правда, так приятно - без всякого стыда говорить все о себе; от этого даже холодок пробегает по спине, словно раздеваешься... Когда ты появился здесь, мне с первого взгляда пришло в голову, что ты похож на того профессора математики. Я даже боялась тебя, милый! Вот сейчас он опять задаст мне урок, испугалась я, и сердце у меня заколотилось... Кони, кони - меня прямо пьянила верховая езда. Раз у меня есть кони - любовь мне не нужна, думала я. И скакала, как бешеная... Мне всегда казалось, что любовь - это, понимаешь, что-то вульгарное и... отвратительное. Но теперь мне так уже не кажется; именно это и ужасает меня и унижает. А с другой стороны, я рада, что я такая же, как все. Когда я была маленькая, боялась воды. Плавать меня учили на суше, в пруд я ни за что не шла; выдумала, что там пауки. Но один раз на меня что-то нашло, прилив отваги - или отчаяния: я закрыла глаза, перекрестилась и бросилась в воду. Не спрашивай, как я потом гордилась собой!
Словно выдержала испытание, словно все познала, словно стала совсем другой... Как будто только теперь и стала взрослой... Милый, милый, я забыла перекреститься...
Вечером княжна пришла в лабораторию, встревоженная и смущенная. Когда Прокоп обнял ее, она пробормотала с ужасом:
- Открыл глаз, открыл глаз. О!
Она подразумевала старого Хагена. Днем (Прокоп следил за ней, как маньяк) у нее был длинный разговор с oncle Роном, но об этом она не захотела рассказывать. Вообще казалось она стремится спастись от чего-то; она бросилась в объятия Прокопа с такой страстной жаждой, словно хотела во что бы то ни стало забыться. Под конец замерла с закрытыми глазами, обессилевшая - как тряпка; он думал - уснула, но тут она зашептала:
- Милый, самый милый, я что-нибудь сделаю, я сделаю что-нибудь страшное, и тогда, тогда ты уже ке сможешь покинуть меня. Клянись, клянись мне! - вырвалось у нее с силой, и она даже приподнялась, но тут же подавила свой порыв. Ах, нет. В чем можешь ты мне поклясться! Карты предсказали мне - ты уедешь. Но если ты хочешь это сделать - сделай, сделай это теперь, пока не поздно!
Прокоп, конечно, взорвался: она-де хочет от него избавиться, ей бросилась в голову татарская спесь и всякое такое. Княжна рассердилась, крикнула, что она запрещает так говорить с собой, что... что... - но, едва выкрикнув все это, со стоном повисла у него на шее, подавленная, полная раскаяния.
- Я невозможна, правда? Я совсем не хотела обидеть тебя... Видишь ли, княжна никогда не кричит; она может нахмуриться, отвернуться - и этого достаточно; а я кричу на тебя, как будто... как будто я твоя жена. Пожалуйста, побей меня! Постой, я покажу тебе, что и я умею...
И тут же оторвалась от него, ни с того ни с сего принялась прибирать лабораторию; намочила даже под краном тряпку, стала вытирать пол, ползая на коленях. Это, видимо, должно было изображать покаяние; но дело явно понравилось ей, она развеселилась и, возя тряпкой по полу, замурлыкала песенку, подслушанную когда-то у служанок, - "Когда ляжешь спать" или что-то в этом роде. Прокоп хотел поднять ее.
- Нет, погоди, - возразила она. - Еще там... - и полезла с тряпкой под стол. - Слушай, иди сюда, - донесся вскоре из-под стола удивленный голос.
Смущенно бурча что-то, он влез к ней под стол.
Она сидела на корточках, обняв колени руками.
- Нет, ты только посмотри, как выглядит стол снизу! Я еще никогда не видела. Зачем это так? - приложила к его щеке руку, озябшую от мокрой тряпки. - У-у, холодная рука, правда? А ты весь так же грубо сделан, как стол снизу; и это в тебе самое прекрасное. Другие... других людей я видела только так, понимаешь? - с гладкой, полированной стороны; а ты - ты с первого взгляда кажешься таким шершавым, будто состоишь из грубо сколоченных досок, гвоздей - в общем, из всего того, что скрепляет человеческое существо. Провести по тебе пальцем - занозишься; но при всем том в тебе все сделано так хорошо и добротно... Начинаешь видеть вещи иначе... не так как с лицевой стороны - серьезнее. Таков ты.
Она сжалась в комочек рядом с ним, - как маленький товарищ.
- Представь себе - будто мы в палатке или в шалаше, восторженно шептала она. - Мне никогда не позволяли играть с мальчишками; но иногда я... тайком... ходила к сыновьям садовника, и мы лазали по деревьям, через заборы... Потом дома удивлялись, где это я порвала штанишки. И вот когда я настолько забывалась, что бегала вместе с ними, у меня так приятно стучало сердце от страха... Когда я прихожу к тебе, меня охватывает точно такой же чудесный страх, как тогда... Вот теперь я хорошо спряталась, - счастливым голосом мурлыкала она, положив голову ему на колени. - Никто здесь меня не найдет. И ты видишь мою изнанку, как у этого стола: обыкновенная женщина, которая ни о чем не думает и только дает себя убаюкивать... Почему людям так хорошо в укрытии? Понимаешь, теперь я знаю, что такое счастье: надо закрыть глаза... и сделаться маленькой... совсем крошечной, чтоб никто не нашел...
Он тихонько баюкал ее, гладил спутанные волосы; но глаза его устремлялись через голову княжны в пустоту.
Княжна рывком повернулась к нему.
- О чем ты сейчас думал?
Смешавшись, Прокоп отвел глаза. Не мог же он сказать ей, что видел перед собой татарскую княжну во всем блеске, существо, исполненное величия и окоченевшее от гордости, и что эта княжна - та самая, которую он и сейчас... которую в муках и тоске...
- Да нет, ничего, - буркнул он, склоняясь над покорным, счастливым комочком, притулившимся у его колен, и погладил смуглое личико. Оно вспыхнуло любовной страстью.
XXXVI
Лучше бы не приходить ему в тот вечер; но он явился именно потому, что она ему запретила. Oncie Шарль был весьма, весьма приветлив; к несчастью, он заметил, как эти двое совершенно неуместно и чуть ли не открыто пожимают друг другу руки, - он даже вставил монокль, чтобы лучше видеть; только тогда княжна отдернула руку и залилась краской, как школьница. Oncle подошел и увел ее, шепча что-то на ухо. Она больше не возвращалась. Вернулся один Рон и как ни в чем не бывало заговорил с Прокопом, чрезвычайно деликатно зондируя наиболее чувствительные места. Прокоп держался необыкновенно геройски, он ничего не выдал, и это удовлетворило милого дядюшку - если не по существу, то хотя бы по форме.
- В обществе следует быть крайне осмотрительным, - сказал в заключение Рон, одновременно выговаривая и советуя; и Прокоп почувствовал большое облегчение, когда дядюшка оставил его после этих слов, давая время обдумать их значение.
Хуже было, что, судя по всем признакам, что-то втихомолку готовилось; особенно старших родственников так и распирало от сознания важности момента.
Утром Прокоп нетерпеливо слонялся вокруг замка; там его застала запыхавшаяся горничная и передала, что он должен идти к березовой роще. Он отправился туда и ждал очень долго. Наконец появилась княжна - она бежала длинными красивыми скачками Дианы.
- Прячься, - быстро шепнула она, - за мной идет дядюшка!