- Уйди! - всхлипнула она. - Уходи отсюда!
- Не бойся, - прохрипел он. - Я не убью тебя. Я всегда тебя боялся; даже когда... когда ты была моей, я страшился чего-то и не верил тебе - не верил ни на секунду. И все же, все же я тебя... Я тебя не убью. Я - я хорошо знаю, что делаю. Я, я... - Он оглянулся, схватил флакон с одеколоном, вылил весь себе на руки, омочил лоб. - А-аах, - вздохнул он, - а-аах... Не бойся! Не... не...
Он несколько успокоился, упал на стул, склонил голову на руки...
- Ну вот, - сипло начал он, - ну вот, теперь можем и поговорить, правда? Видите - я спокоен. Даже... даже пальцы не дрожат... - Он вытянул руку, чтоб доказать это; рука ходила ходуном. - Теперь можем... без помех, не так ли? Я совсем успокоился. Можете одеться. Итак... ваш дядюшка сказал мне, что я... обязан... что дело моей чести - дать вам возможность... загладить... ложный шаг, и что я должен... ну, в общем, должен заслужить... титул, продаться и этим оплатить... ту жертву, которую вы...
Она выпрямилась, смертельно бледная, хотела что-то сказать.
- Погодите, - остановил он ее. - Я еще не... Вы все думали... у вас свои понятия о чести. Ну, так вы страшно ошиблись... Я - не рыцарь. Я... сын сапожника. Это неважно, но... я - парий, понимаете? Низкорожденный, ничтожный мужик. У меня нет никакой чести. Можете выгнать меня как вора или засадить в крепость. Но я не сделаю того, что вы хотите. Кракатит я не дам. Можете думать... например, что я подлец. Я мог бы вам рассказать, что я думаю о войне. Я был на войне... и видел удушливые газы... и знаю, на что способны люди. Я не отдам кракатит. Да что вам объяснять? Вы все равно не поймете; вы - всего лишь татарская княжна и стоите слишком высоко... Я только хочу сказать, что не сделаю по-вашему и что я покорно благодарю за честь... Впрочем, я даже помолвлен; правда, я не знаю ее, но я обручился с ней... Вот вам еще одна моя низость. Сожалею, что я вообще не стоил вашей жертвы.
Она стояла окаменев, впиваясь ногтями в стену. Была страшная тишина - только среди невыносимого молчания слышался скрип ногтей, царапающих штукатурку.
Прокоп поднялся медленно, тяжело:
- Хотите вы сказать что-нибудь?
- Нет, - выдохнула она и вперила в пустоту огромные глаза. Распахнувшийся пеньюар открывал мальчишески стройную фигуру княжны; Прокоп готов был проползти по полу, лишь бы поцеловать ее дрожащие колени.
Он приблизился, умоляюще сжав руки, сдавленным голосом заговорил:
- Княжна, теперь меня увезут... как шпиона или еще под каким-нибудь предлогом... Я не стану больше сопротивляться. Будь что будет, я готов. Знаю - я больше вас не увижу. Вы ничего мне не скажете на прощанье?
Губы княжны дрожали, но она промолчала; боже, на что она смотрит там, в пустоте?
Подошел к ней вплотную.
- Я любил вас, - выдавил он из себя. - Любил вас больше, чем умел выразить. Я низкий и грубый человек, но теперь могу вам сказать, что... любил вас иначе... и больше. Я брал вас... обнимал в страхе, что вы - не моя, что вы от меня ускользнете; я хотел убедить себя... И никогда не мог убедиться. Вот почему я... - Не отдавая себе отчета, он положил руку ей на плечо; она затрепетала под легонькой тканью пеньюара. - Я любил вас... как отчаявшийся...
Княжна подняла на него глаза.
- Милый... - шепнула она, и по бледному ее лицу пробежала горячая волна крови.
Он быстро наклонился, поцеловал потрескавшиеся губы; она не противилась.
Прокоп скрипнул зубами:
- Как это, как это, что я и сейчас тебя люблю?
Бешеным рывком он оторвал ее от стены, обхватил своими медвежьими лапами. Она забилась с такой силой, что, если б он разжал руки, - упала бы наземь; и он еще крепче сжал ее, едва удерживаясь на ногах, так яростно она сопротивлялась. Она извивалась, стиснув зубы, конвульсивно упираясь руками в его грудь; волосы ее упали на лицо, она кусала их, чтоб подавить крик, отталкивала Прокопа, изогнувшись назад, кидаясь во все стороны, как в припадке падучей. Это была бессмысленная, безобразная сцена; он думал только о том, что нельзя ей дать упасть на пол, нельзя опрокинуть стул, и что... что было бы с ним, если б она вырвалась? Он бы провалился от стыда! Прокоп рванул княжну к себе, зарылся губами в спутанные волосы; нашел пылающий лоб; а она в отвращении отворачивала лицо и отчаянно старалась ослабить тиски его рук.
- Дам, дам кракатит, - холодея от ужаса, услышал он собственный голос. - Ддддам, слышишь? Все отдам! Пусть война, новая война, новые миллионы убитых... Мне... мне все равно. Хочешь? Скажи только слово... Я же говорю, что отдам кракатит! Клянусь, я... я тебе кляннн... Люблю тебя, слышишь? Будь... будь что будет! И даже если погибнет весь мир... Я люблю тебя!
- Пусти! - жалобно кричала она, вырываясь.
- Не могу, - простонал он, зарывшись лицом в ее волосы. Я самый презренный из людей... Я пре... предал весь мир, весь человеческий род... Плюнь мне в глаза, но не вы-гоняй меня! Почему я не могу отпустить тебя? Я отдам кракатит, слышишь? Я поклялся; но теперь дай мне забыться! Где... где твои губы? Я подлец, но делуй меня! Я про... пропал...
Он зашатался, словно падая; теперь княжна могла вырваться - он взмахнул руками, чтоб удержаться; но она запрокинула голову, отбросила волосы назад, подставила губы. Он обхватил ее, безвольную, податливую; целовал сомкнутые губы, пылающие щеки, шею, глаза... хрипло всхлипывал - она не сопротивлялась, бессильно повиснув у него на руках. Испуганный ее мученической неподвижностью, он отпустил ее, отступил на шаг. Княжна пошатнулась, провела рукой по лбу, слабо улыбнулась о, какой жалкой была эта попытка улыбнуться! - и обвила руками его шею.
XLV
Они лежали без сна, тесно прижавшись друг к другу, устремив глаза в полумрак. Он слышал лихорадочное биение ее сердца; за все эти часы она не сказала ни слова, целовала ненасытно и вновь отрывалась, клала платочек между своими губами и его, словно дохнуть на него боялась; и теперь отвернула лицо, устремила во тьму горячечный взор...
Он сел, обняв колени. Да, пропал; пойман на удочку, связан, выдан с головой филистимлянам.
А, пусть теперь будет, что должно быть. Отдашь оружие в руки тех, кто его использует. Погибнут тысячи тысяч. Смотри - не видишь разве бескрайнее поле руин? Вот это была церковь, а то - дом; это был человек. Сила страшна, и все зло от нее. Будь проклята сила, душа злая, неискупленная - как кракатит, как я, как я сам!
Созидательная, трудолюбивая слабость людскаяот тебя пошло все доброе, все честное; твое дело - связывать, сцеплять, соединять разрозненное и удерживать соединенное. Будь проклята рука, развязавшая силу! Будь проклят тот, кто нарушит связи стихий!
Все человеческое всего лишь лодочка в океане сил; и ты, ты выпустишь на волю бурю, какой не было никогда...
Да, я выпущу бурю, какой никогда еще не было; отдам кракатит, освобожденную стихию, и разобьется вдребезги лодочка человечества... Погибнут тысячи тысяч. Истреблены будут народы и сметены города; не будет предела тому, у кого оружие в руке и гибель в сердце. Ты это сделал. Страшна страсть кракатит человечьих сердец, и все зло - от нее.
Прокоп взглянул на княжну - без ненависти, разрываемый тревожной любовью и состраданием.
О чем она сейчас думает, застывшая и устрашенная?
Наклонился, поцеловал ее в плечо. Так вот за что я отдам кракатит; отдам его и уйду, чтоб не видеть позора и ужаса своего поражения. Страшную цену заплачу я за свою любовь - и уйду...
Прокоп вздрогнул от сознания бессилия: да разве дадут мне уйти? На что им кракатит, пока я могу открыть его тайну другим? А, вот зачем хотят они связать меня навеки! Вот зачем заставляют отдать им душу и тело! Здесь, здесь ты останешься, скованный страстью, и вечно будешь страшиться этой женщины; будешь метаться в зловещей любви, и выдумывать адское оружие... и служить им будешь...
Княжна обратила к нему безмолвный взгляд. Он сидел, как изваяние, и по грубому, тяжелому лицу его стекали слезы. Она приподнялась на локтях, не спуская с него пристальных скорбно-пытливых глаз; он не замечал этого, сидел зажмурясь, цепенея в тупом отчаянии поражения. Тогда она тихонько встала, зажгла ночник на туалетном столике, стала одеваться.
Он очнулся, только когда звякнул гребень о столик. С удивлением посмотрел Прокоп, как она обеими руками поднимает, скручивает непокорные волосы.
- Завтра... завтра отдам, - прошептал он.
Княжна не ответила - она держала шпильки во рту, торопливо свивая волосы в тугой узел. Он следил за малейшим ее движением; она лихорадочно спешила, но временами застывала, потупясь; потом, кивнув головой, еще быстрее приводила себя в порядок. Вот встала, близко, внимательно посмотрела на себя в зеркало, провела пуховкой но лицу - словно никого тут не было. Ушла в соседнюю комнату и вернулась, надевая через голову юбку. И снова села, задумалась, покачиваясь всем телом, еще раз кивнула своим мыслям и скрылась в гардеробной.
Прокоп встал, тихонько подошел к ее туалетному столику. Боже, сколько вещичек, странных и хрупких! Флакончики, палочки, пудреницы, баночки с кремами, безделушек без числа; так вот оно, ремесло женщины: глаза, улыбки, ароматы, ароматы резкие, манящие... Его изуродованные пальцы, взволнованно вздрагивая, касались этих тонких, таинственных вещичек, словно трогали запретное.
Княжна вошла в кожаной куртке и в кожаном шлеме, натягивая перчатки с широким раструбом.
- Приготовься, - сказала бесцветным голосом. - Поедем.
- Куда?
- Куда хочешь. Собери что тебе нужно, только скорей, скорей!
- Что это значит?
- Не теряй времени. Здесь тебе оставаться нельзя, понимаешь? Они тебя так просто не выпустят. Ну, едешь?
- На... надолго?
- Навсегда.