Сильный ветер со свистом проносился сквозь обгоревшие дочерна ветви деревьев. Он швырял в лицо горсти снежной крупы, больно жалившей кожу. Город лежал в развалинах. Деревянные крыши домов сгорели, стены обвалились. Кое-где уцелевшие за каменными оградами амбары, зияя дырами сорванных дверей, усугубляли страшную картину всеобщего разрушения. При ясной погоде, наверное, можно было бы единым взглядом окинуть пространство от Суругадай до Юсимы, от Хонго до Уэно, превратившееся в выжженную равнину с черневшими там и сям остовами домов. Между ними причудливо извивалась улица, казавшаяся непроходимой из-за валявшегося на ней домашнего скарба, обгорелых досок и стропил. По улице, с трудом передвигая ноги, плелись люди — белые от обсыпавшей их снежной крупы. Ледяной ветер пронизывал до костей. Узкая цепочка погорельцев протянулась от моста Асакуса до района Каяба. Кое-кто укрывался от ветра и снега зонтами или накидками, остальные шли, накрыв головы циновками либо кусками материи. Мужчины и женщины, старики и дети брели, низко согнувшись, словно некая сила пригибала их к земле, не позволяя выпрямиться. Многие шли босиком, дрожа как в лихорадке. У них не было даже сил, чтобы стряхнуть с головы и плеч снежную крупу. Все двигались в каком-то жутком молчании, изредка нарушаемом плачем детей, словно выражавшим молчаливый, страдальческий вопль всей толпы. Не слышно было ни увещевающих голосов родителей, ни окриков...
Не сознавая того, что творилось вокруг, О-Сэн без всякой цели брела по улице, останавливалась вместе с остальными, шла дальше, когда толпа вновь приходила в движение. Если младенец начинал хныкать, она бессознательно прижимала его к себе, плотнее укутывала и, погладив по щеке, рассеянно продолжала свой путь, уставившись бессмысленным взором в спину идущего впереди. Иногда на короткий миг О-Сэн начинала воспринимать окружающее, ее тело пронзала судорога, взгляд становился осмысленным, но вслед за этим она снова погружалась в состояние полного безразличия и машинально шла вслед за толпой. В те короткие минуты просветления перед глазами О-Сэн вспыхивали обрывки странных образов и воспоминаний: языки пламени, какие однажды она видела на изображающей ад картине в храме Сэнсодзи; женщина с развевающимися волосами, от которых сыпались голубые искры, бросается в пламя пожара; обжигающий горло порыв ветра окутывает все вокруг клубами едкого дыма; неправдоподобно спокойное лицо спящего дедушки и этот страдающий голос, взывающий к ней сквозь завывание ветра и жаркие языки пламени: «О-Сэн, ты даже не представляешь себе, как я мучился, как страдал...»
Девушка бессмысленно улыбалась и поднимала глаза к небу, словно хотела разглядеть в нем того, кто произнес эти слова. Потом ее лицо искажала страдальческая гримаса, она закрывала глаза и качала головой, пытаясь отогнать это невесть откуда возникшее наваждение. Младенец начинал плакать, чмокал своими маленькими губками, прося грудь. О-Сэн механически гладила его по щекам, подставляя ему вместо груди свой язык. Младенец с удивительной силой приникал к нему губами, потом, обнаружив обман, отстранялся и плакал пуще прежнего.
— Ты бы ему грудь дала, — ворчливо пробормотала шедшая рядом старуха. — Если молока нет, он бы от одного запаха успокоился.
— Похоже, у нее с головой не все в порядке, — вторила ей другая женщина. — Ее бы надо отвести к Кандзю, в ту хижину под соломенной крышей. А то ведь молчит, как немая, и даже пеленки не умеет сменить — не то что покормить младенца.
— Бедняжка умом тронулась, а ведь совсем еще молоденькая: по виду лет шестнадцать, семнадцать — не больше.
— Годы здесь ни при чем! Это же надо! Женщина, испытавшая муки рождения, не способна покормить младенца — такому не позавидуешь.
Трудно сказать, доходили ли до ее сознания эти разговоры. Она лишь тихо укачивала плачущего младенца, устремив в пространство ничего не видящий взгляд. Толпа медленно продвигалась вперед к огороженной навесом хижине, где бесплатно раздавали погорельцам кашу.
Вокруг сновали люди, слышалось монотонное гудение голосов, то и дело прерываемое громкими криками и руганью. Дым от костра и белый пар, струившийся над котлом с кашей, то вздымались вверх, то прижимались к земле, окутывая стоявших в очереди людей. К толпе подошел мужчина в накидке и соломенной шляпе с большими полями. Из-под крышки кастрюли, которую он нес на ремне, поднимался аппетитный парок. Внимательно оглядев стоявших в очереди погорельцев, он заметил О-Сэн.
— Ты опять здесь? — прикрикнул он. — Я ведь сказал тебе: сиди дома, не то младенца простудишь. Уходи-ка отсюда — и поскорее.
— Господин Кандзю, спасибо вам! — воскликнула одна из женщин. — Вы и госпожа О-Цунэ так много делаете для погорельцев.
— О чем вы говорите — это мой долг, — буркнул в ответ мужчина в соломенной шляпе и, ухватив О-Сэн за руку, выбрался из толпы. — Отправляйся домой, — повторил он.
Девушка послушно двинулась вперед.
Тем временем Кандзю, время от времени перекладывая ремень с кастрюлей из одной руки в другую, обогнул толпу и зашагал по белой от снега дороге в сторону квартала Хэйэмон. Он и не заметил, как О-Сэн последовала за ним. Здесь пожар особенно потрудился: все дома сгорели дотла, на дороге валялись обгорелые балки да обрывки материи. Однако на берегу реки, на площадке у склада, принадлежавшего оптовому лесоторговцу Кадзихэю, царило оживление. У него сохранилось порядочно досок и бревен, которые в ночь перед пожаром не успели выгрузить с судна на берег, и вот уже несколько дней там кипела работа — визжали пилы, вжикали, завивая стружку, рубанки. Плотники трудились вовсю — ставили дома. Правда, походили они больше на лачуги — дощатые стены да соломенные крыши, но для временного жилья годились. Деловитые торговцы открыли поблизости харчевни, где торговали сакэ, закусками и лапшой из гречневой муки, и уже по окрестностям разносились пьяные голоса. Там же находилась и лачуга, принадлежавшая Кандзю. Она была кое-как сколочена из старых досок и угрожающе клонилась набок — сразу видно, что строил ее не профессиональный плотник. К лачуге примыкала обширная кладовка, набитая пустыми мешками, старыми циновками и прочей рухлядью. Кандзю отворил скрипучую дверь и, подтолкнув вперед О-Сэн, вошел следом. Лучи солнца, проникавшие через небольшое окошко, заклеенное промасленной бумагой, тускло освещали малюсенькую комнату. Вся ее обстановка состояла из жаровни с углями, полки, на которой стояли выщербленные пиалы и чайник, а также стареньких двустворчатых ширм. В углу были аккуратно сложены постельные принадлежности и тростниковые циновки. Несмотря на тесноту, в комнате было уютно и чисто.
— Эй, О-Цунэ, вот и я, — сказал Кандзю, снимая шляпу и накидку. — Холод-то какой, я промерз до костей.
— Сейчас принесу горячей воды, — откликнулась из кухни жена.
Она раздвинула сёдзи и внесла в комнату бадейку, от которой поднимался пар. О-Цунэ была полной женщиной небольшого роста с круглым румяным лицом, на котором лучились добрые глаза. Волосы ее были собраны в незатейливую прическу, но уложены тщательно — волосок к волоску. На шее висело белоснежное полотенце. Весь ее облик свидетельствовал об удивительной чистоплотности, живом и отзывчивом характере.
— Опять в такую холодину стояла в очереди за кашей, — пробормотал Кандзю, кивая в сторону О-Сэн, и с наслаждением опустил ноги в бадейку с горячей водой. — А ведь у нее даже плошки не было для каши. Просто стояла в очереди, не соображая зачем. Младенец плачет навзрыд, а она никакого внимания. Потом увязалась за мной — вот и привел.
— Я ведь тебя посылала к Томосукэ за молоком. Где оно? А зонтик куда подевал? Промок весь с головы до ног.
— Ладно, не ворчи. Зонтик, должно быть, оставил у Томосукэ. Чем болтать попусту, лучше бы накормила. Проголодался я. Но прежде помоги согреться этой несчастной.
О-Цунэ окунула в остатки горячей воды полотенце, отжала его и, усадив О-Сэн на порог, стала тщательно обтирать ее грязные, посиневшие от холода ноги.
Состояние, в которое впала О-Сэн, продолжалось довольно долго. Душевное расстройство возникло, по-видимому, вследствие сильного шока. Обрывки пережитых ею испытаний временами, хотя и смутно, всплывали у нее в памяти, но то, что было до пожара, она начисто позабыла. Гибель дедушки и кого-то еще представлялись ей событиями далекого прошлого, никак друг с другом не связанными. Новый отсчет времени для нее начался с жизни в лачуге, куда ее поселили вместе с другими погорельцами. Это было жалкое, продуваемое ветром строение, настолько набитое людьми, что было невозможно пошевелиться, чтобы не задеть кого-то. Плач младенца всех раздражал, и ее сгоняли с одного места на другое, пока не загнали в самый дальний темный угол. Она не умела обращаться с ребенком, не знала, как его успокоить, лишь укачивала, гладила по щекам — и только. Одна из женщин давала ему грудь, другая — делилась запасом пеленок и помогала их менять. О-Сэн прожила в лачуге несколько дней, потом ее выгнали. Тогда-то и обратил на нее внимание Кандзю и приютил у себя.
С тех пор О-Сэн каждый день выходила из дому с младенцем за спиной и бродила по городу. Бывало, она от Уэно добиралась даже до Юсимы — ей все казалось, что кто-то ее призывает, кого-то ей надо обязательно встретить. Лишь к реке О-Сэн никогда не ходила. Стоило ей даже издали взглянуть на воду, как ее охватывал леденящий ужас. Причины его она не понимала, но инстинктивно обходила набережную стороной... Устав от ходьбы, она обязательно останавливалась у лачуги, где погорельцам выдавали кашу, и становилась в очередь, хотя в этом не было необходимости — ведь Кандзю кормил ее. Но дело, по-видимому, было не в каше. Просто там собиралось много людей — каждый день разные лица. Она их внимательно разглядывала, прислушивалась к их разговорам. Должно быть, ею владела смутная надежда найти среди этой толпы того, кого она ищет.
В очереди не смолкали разговоры о пожаре, откуда он начался, где и что сгорело. Говорили и о том, что год выдался несчастливый: после землетрясения пожар да к тому же невиданная засуха — кто спасся от пожара, погиб голодной смертью. Особенно часто говорили об охватившей восемь провинций района Канто[40] засухе и о ее многочисленных жертвах. Однако для О-Сэн при ее подавленном состоянии все эти разговоры были безразличны, она просто их не воспринимала...
Прежде Кандзю жил в районе Рёгоку. Там у него была кондитерская лавка, где он торговал сэмбэй. Дом и лавка сгорели в ту ночь во время пожара. В огне погибла и младшая сестра его жены. После пожара Кандзю, не мешкая, отправился в Когу к родителям жены. Там он закупил солому, веревки, циновки, мешки и прочие материалы, необходимые для строительства. У оптового торговца лесом Кадзихэя служил в конторе его давнишний друг Томосукэ. С его помощью Кандзю возвел свое нынешнее жилище и занялся торговлей строительными материалами — причем очень успешно. К нему сразу же посыпались заказы. Не прошло и двух недель, как он стал популярен во всей округе, и его уже по-свойски называли «Кандзю из крытой соломой хижины». Он и его супруга О-Цунэ жили экономно, не допуская ни малейших излишеств, и, даже когда дело стало процветать, со всем справлялись сами, никого не нанимая со стороны. И все же при всей своей расчетливости они приютили у себя О-Сэн. Сказалась, должно быть, отзывчивость, присущая ремесленному люду, а также и то, что О-Сэн — и по возрасту, и даже внешне — напоминала им погибшую при пожаре младшую сестру О-Цунэ. Но обо всем этом девушка узнала много позже.
О-Сэн поправлялась медленно. Смутно она догадывалась, что Кандзю и его жена — чужие люди, что она попала в страшную беду и младенец, которого она носит на руках, тоже чужой. Она чувствовала себя крайне неловко, поскольку приютившие ее супруги были уверены, что это ее ребенок. На все попытки О-Сэн переубедить их они уклончиво отвечали: «Ты еще нездорова и до поры до времени старайся об этом не думать». Это бы еще ничего, но в середине декабря пришел чиновник, который занимался перерегистрацией местных жителей, и, когда очередь дошла до О-Сэн, он поинтересовался именами младенца и его отца. О-Сэн не нашлась что ответить. Ей на выручку пришел Кандзю, сославшись на то, что после пожара она потеряла память.
— Похоже, у нее при пожаре погиб дедушка и кто-то еще. Это она еще помнит, а об остальном начисто забыла. Себя называет О-Сэн, младенца Ко-тян[41]. Наверно, его полное имя то ли Кокити, то ли Котаро, но в точности вспомнить не может.
— Ну что ж, так и запишем: имя отца неизвестно, мать — О-Сэн, а младенца назовем Котаро, — безразлично произнес чиновник.
О-Сэн, не проявлявшая интереса к их разговору, едва не вскрикнула, когда до ее ушей донеслось имя Котаро, настолько она перепугалась. Она не могла объяснить, почему имя Котаро так на нее подействовало, но ей показалось, будто с этим именем связано нечто для нее опасное, страшное. Когда чиновник ушел, она спросила у О-Цунэ:
— Скажите, почему все называют младенца Ко-тян?
— Но ведь ты сама первая так его назвала! — О-Цунэ удивленно поглядела на нее. — С тех пор как ты у нас появилась, каждый вечер, словно в бреду, повторяешь: «Ко-тян, Ко-тян». Вот мы с мужем и решили, что так зовут твоего ребенка.
— Ошибаетесь, это имя принадлежит другому человеку, а как зовут младенца — не знаю.
— Ну, если не знаешь, пусть его зовут Котаро, как записал чиновник. Тем более что имя хорошее, под стать настоящему мужчине.
О-Сэн нахмурилась и, покачав головой, пробормотала:
— Нет, нельзя называть его этим именем. Ни в коем случае.
Но почему? Почему ей претит это имя? Отчего она чувствует в нем какую-то угрозу? Казалось, еще немножко, еще чуть-чуть напрячься — и она поймет. О-Сэн побледнела от напряжения, на лице выступил пот, в глазах поплыли яркие круги и зигзаги... В следующий момент силы оставили ее — и она упала вместе с младенцем, привязанным к ее спине.
С того дня О-Сэн снова впала в состояние невменяемости. Потом приступы стали повторяться. Стоило ей чего-то испугаться, надолго задуматься или перенапрячься, как у нее мутилось в голове, и она переставала что-либо соображать. В такие дни перед ее глазами вновь всплывали страшные картины пожара, среди языков пламени и клубов дыма возникала смутная фигура человека, снова слышался чей-то умоляющий голос...
Тем временем младенец рос достаточно упитанным и крепким. По мнению О-Цунэ, ему уже пошел четвертый месяц. Его кормила грудью жена Томосукэ, у которой был ребенок примерно того же возраста, а молока вполне хватало на двоих. Жили они неподалеку от Кандзю, и женщина приходила каждый день по нескольку раз, чтобы покормить малыша. Она и на ночь оставляла немного молока, которое в положенный час разогревали, слегка подслащивали и поили Котаро. Вначале О-Сэн ухаживала за младенцем с полным равнодушием, механически повторяя то, чему ее учили О-Цунэ и жена Томосукэ. Но постоянный уход и общение с ребенком делали свое дело, и О-Сэн даже не заметила, как в ее сердце зародилось настоящее материнское чувство. По тому, как Котаро плачет, она уже научилась различать, проголодался ли он или у него мокрые пеленки. Когда он начинал тревожно шевелиться во сне, не открывая глаз, гладила его, подтыкала одеяло. С наступлением нового года выражение лица Котаро становилось все более осмысленным, он даже смеялся, а иногда делал попытки заговорить. Это приводило О-Сэн в неописуемый восторг, и от полноты чувств она крепко прижимала его к себе, ласково гладила по щекам. Теперь она видела свое предназначение лишь в том, чтобы вырастить и воспитать Котаро.
К концу декабря были закрыты три раздаточных пункта, где погорельцы могли получить порцию каши. Остовы сгоревших домов постепенно разбирались, и к февралю следующего года вдоль улиц на месте пепелищ уже стояли новые дома. Правда, на задворках еще оставалось множество наскоро сколоченных хижин, которых и домами-то не назовешь. «Все равно сгорят при следующем пожаре», — объясняли хозяева свое нежелание строить добротные жилища. И правда, они как в воду глядели: многие из вновь отстроенных домов сгорели при последующих пожарах.
После того пожара облик города изменился до неузнаваемости. На всем протяжении от Кавары до Окавабаты девять десятых домов были возведены заново. Соответственно произошло и перераспределение участков земли по районам. Контору лесоторговца Кадзихэя теперь включили в квартал Иттёмэ, а дом Кандзю — в Хэйэмон. В значительной степени переменился и состав населения. Крупные торговцы, которые в одну ночь потеряли все, переселились в деревню или в другие районы, а бедный люд, снимавший жилища в аренду, был вынужден навсегда покинуть обжитые места... Если бы этого не случилось и все оставалось по-прежнему, к О-Сэн значительно раньше вернулась бы память, и она смогла бы узнать родные края и близких ей людей. И тогда, наверное, ей удалось бы избежать многих бед и несчастий. А они не заставили себя ждать...
В феврале состояние О-Сэн значительно улучшилось. Она уже более осознанно ухаживала за ребенком, а кроме того, стала готовить пищу, стирать и заниматься другими домашними делами. Когда вечерами при свете фонаря она садилась за шитье или штопку, лицо ее прояснялось.
— Да ты ведь настоящая красавица, — глядя на нее в такие минуты, всплескивала руками О-Цунэ. — Нынче вечером ты замечательно выглядишь. Слава богу, дело пошло на поправку. А ты сама разве этого не чувствуешь?
— Да, вроде бы голова стала ясной, и мне все кажется, будто еще немного — и все вспомню. Иногда перед глазами появляется лицо одного человека, но кто он? Пока не могу узнать.
— А ты и не старайся, не насилуй себя — все придет в свое время.
— Скажите, вы что-нибудь слышали о Пионовом саде в Хондзё?
— Ты, должно быть, имеешь в виду сад в квартале Ёцумэ? Слышала, но бывать там не приходилось. А отчего ты меня спрашиваешь о нем?
— Почему-то он не выходит у меня из головы, — прошептала О-Сэн, задумчиво глядя вдаль. — С кем-то я собиралась туда пойти полюбоваться пионами... А может быть, ходила? В точности не помню. И еще вспоминаю грядки с чудесными хризантемами. Чувствую, с этими пионами и хризантемами связано что-то для меня важное... Кажется, вот-вот ухвачу, а оно ускользает...
— Потерпи, О-Сэн, подожди еще немного, — повторяла О-Цунэ. — А когда совсем выздоровеешь и вдруг окажется, что ты ни больше ни меньше как дочь Кибуна[42], не забывай пас, бедняков, а то ведь не захочешь с нами знаться...
В ту пору нужда все больше давала о себе знать. Правда, бакуфу запретило повышать цены на рис, и они оставались сносными, но неурожай в восточной части Японии, землетрясение и пожар вызвали значительную нехватку риса и других продовольственных товаров, а крупные торговцы, которых интересовала лишь собственная выгода, воспользовались этим и прибрали все к своим рукам, припрятав часть продовольствия в ожидании повышения цен. Это отразилось на жизни простого народа, оказавшегося на грани голодной смерти.
Надо сказать, что в годы Гэнроку появилось немало новоиспеченных богачей. Именно в ту пору получили известность нувориши вроде Кинокуния Бундзаэмона, получившего кличку «кутила Кибун», и Нарая Модзаэмона. Они напропалую сорили деньгами в злачных местах Эдо. В то же время годы Гэнроку ознаменовались появлением выдающихся талантов в различных областях литературы и искусства: поэты Басе, Кикаку, Рансэцу; живописцы Цунэнобу из дома Кано, Моримаса Тансин, Томонобу; известные представители жанра укиёэ[43] — Китибэй Хисигава и Киёнобу Торими — и дзёрури[44] — Тосанодзё и Хандаю Эдо. В целом подобный расцвет искусств был порожден переходом реальной экономической власти от дворянства к купечеству. Причем обогащение последнего влекло за собой крайнее обнищание народных масс. Важно отметить, что бакуфу, не допуская роста цен, в то же время запретило повышать плату за работу поденщикам.
Рост цен был приостановлен, но торговцы стали припрятывать товары, продавая их на черном рынке втридорога. Ремесленники же не имели иного выхода, как придерживаться рамок установленной поденной оплаты. Это привело к резкому и повсеместному снижению покупательной способности, что ощутимее всего ударило по мелким торговым предприятиям и мануфактурам. В результате мелкие торговцы и ремесленники, в том числе даже плотники и штукатуры, у которых сразу после пожара заказов было предостаточно, лишились возможности зарабатывать на жизнь — они закрывали свои лавчонки и мастерские, спасаясь от долгов, ударялись в бега, многие нищенствовали, а то и погибали от голода.
— Сегодня во дворе храма Сэнсодзи пять человек свалились от голода. Среди них — женщина с ребенком. Сама она умерла, а у мужа не было сил, чтобы дотянуться до ребенка, плакавшего у нее за спиной.
— А вчера на набережной Оумая вытащили из воды мать и дочь. Они, должно быть, покончили жизнь самоубийством, и мать так крепко сжимала в объятиях девочку, что невозможно было оторвать их друг от друга.
— И всегда больше всего достается бедному люду. Что же это творится на белом свете?
В ту пору что ни день возникали такие разговоры.
В марте кончились годы Гэнроку, наступили годы Хоэй[45]. Это произошло весной, а весна всегда вселяет новые надежды. На деле же эти надежды не оправдались, и жизнь простых людей не стала легче. Один за другим издавались правительственные указы о строжайшей экономии, запрещавшие строить богатые особняки, делать дорогие подношения, устраивать в будние дни и по праздникам роскошные пиры, проводить лотереи, но это не помогало, и хозяйство страны все более приходило в упадок.
Тот год выдался необычным. Непривычно жаркие для весны дни сменились резким похолоданием. Пронизывающий северный ветер поднимал на дорогах клубы пыли. Временами казалось, будто вновь наступила зима.
Однажды, когда О-Сэн прогуливалась перед домом с ребенком, мимо прошел мужчина в теплом кимоно на вате, державший руки за пазухой. Он бросил мимолетный взгляд на девушку и вдруг удивленно вскрикнул:
— О-Сэн!
Девушка недоверчиво поглядела на незнакомца.
— Ну конечно же, ты О-Сэн — я не ошибся. — Он подошел поближе. — Значит, тебе удалось спастись, а я-то был уверен, что ты погибла во время пожара. Я вернулся сюда еще в январе, но до сих пор никого из знакомых не встретил. Ты первая. Расскажи, как у вас дома? Дедушка здоров?
О-Сэн подхватила ребенка на руки и, с беспокойством глядя на мужчину, стала медленно отступать к двери.
— Что с тобой? Почему так странно на меня смотришь? Ведь это я, Гондзиро из конторы Ямадзаки! Не узнаешь, что ли? — Он вытащил руки из-за пазухи. — Ты должна меня помнить — я жил напротив вашего дома.
— Тетушка О-Цунэ, скорее идите сюда! — побледнев от испуга, закричала О-Сэн. — Скорее!
Она кричала так, будто молила о спасении. О-Цунэ, по-видимому, стирала. Даже не вытерев руки, она выскочила на улицу и встала впереди О-Сэн.
— Что случилось? — О-Цунэ строго поглядела на мужчину. — Вы ее обидели?
— Ничего подобного, — с усмешкой произнес мужчина. — Я проходил мимо, узнал эту девушку и только окликнул ее.
— Вы утверждаете, будто она вам знакома?
— Ну конечно же! Мы были соседями в Сантёмэ. Теперь, правда, там все дома снесены. Она жила вместе с дедом-точильщиком, а я работал посыльным в конторе Ямадзаки. Меня зовут Гондзиро.
— Вот оно что! — О-Цунэ успокоилась и стала вытирать руки о передник. — С бедной девушкой во время пожара случилась беда. Она потеряла память и ничего не помнит о своем прошлом. Мы ее приютили, и теперь она живет вместе с нами. А вы случайно не знаете — у нее есть родственники?
— К сожалению, мне о них ничего не известно. Могу только сказать, что до пожара в квартале Кая жил хозяин плотницкой мастерской Сугита, а его приемный сын Кота частенько захаживал к ней. — Мужчина поглядел на О-Сэн. Внезапно его губы искривились и он странно хмыкнул. — Это ваш ребенок у нее на руках?
— Ошибаетесь, это ее младенец. Он был вместе с ней, когда мы привели ее в наш дом.
— Вот как?
— А вы знаете отца ребенка?
Гондзиро ухмыльнулся, потом поглядел, будто сравнивая, на лицо О-Сэн и на младенца, пожал плечами и с нахальной усмешкой сказал:
— Об этом лучше спросить у приемного сына Сугиты, если он только остался в живых...
Гондзиро холодно взглянул на О-Сэн и пошел прочь с таким видом, будто все это его не касалось. О-Цунэ смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, и думала: «До чего же неприятный человек...»
— О-Сэн, ты не помнишь этого мужчину? — спросила она.
— Нет, я его не знаю, — ответила девушка, прижимая к себе ребенка. — Может, он хотел отобрать у меня Котаро?
— Нет, нет! Он просто сказал, что жил с вами по соседству и давно с тобой знаком... В таком случае мог бы вести себя повежливей, а не умничать и не делать всяких намеков. Нсли тебе опять доведется с ним встретиться, сделай вид, будто ты его не знаешь, — посоветовала О-Цунэ и вернулась в дом.
Выслушав рассказ О-Цунэ, Кандзю отправился в контору лесоторговца Кадзихэя. Он посчитал, что либо сам Кадзихэй, либо кто-нибудь из его работников должен бы знать о хозяине плотницкой мастерской Сугите. Как выяснил Томосукэ — приятель Кандзю, работавший в конторе, его хозяину известно имя Сугиты, хотя он не был с ним близко знаком. Кадзихэй сказал, что во время пожара Сугита повредил ноги и, когда мастерская сгорела, уехал вместе с женой в Мито, а о дальнейшей его судьбе ему неизвестно.
— Этот мужчина еще говорил, что у Сугиты был приемный сын Кота, но в ту ночь, когда случился пожар, он исчез и больше не появлялся, — сказала О-Цунэ, когда Кандзю кернулся.
— Скорее всего, погиб, — ответил он.
На берегу реки Сумида, там, где О-Сэн спасалась вместе с другими погорельцами, возвели храм и статую Дзидзо, чтобы поминать души сгоревших и утонувших во время пожара. Для освящения был приглашен известный священник из храма Сэнсодзи. В течение нескольких дней туда нескончаемой вереницей шли паломники, чтобы участвовать в церемонии поминовения усопших. Отправились к храму и О-Цунэ с О-Сэн, прихватившей с собой Котаро. В тот день О-Сэн впервые после пожара увидала реку вблизи.
— Хорошо бы в этом месте построить мост, — переговаривались между собой паломники.
Да уж, будь здесь в ту пору хоть небольшой мосточек, сколько бы жизней удалось спасти. Ведь тогда ворота на мост Асакуса закрыли, сзади подступал пожар — вот и пришлось всем сгрудиться на этом пятачке на берегу. Страшно вспомнить.
— Хоть бы теперь додумались. Мост здесь так нужен.
— А говорят, будто это дело решенное...
О-Сэн стояла на берегу и, не отрываясь, глядела на реку. День выдался жаркий, было время прилива, и разносившие запах моря волны ярко сверкали в лучах солнца. В стороне Хирокодзи уже выстроились ряды чайных домиков, их разноцветные занавески, видневшиеся между приподнятых камышовых штор, радовали глаз, оттуда доносились оживленные голоса женщин, веселившихся с гостями. Вдоль берега протянулась ивовая аллея. Глядя на ивы, О-Сэн что-то тихо шептала. Деревья были многолетними, их черные ветви хранили на себе следы пожара, но уже пробивались новые побеги, яркой зеленью сверкала молодая листва. О-Сэн вглядывалась в аллею и пыталась вспомнить свое прошлое. В набегавших на берег волнах, в призывных криках женщин из чайных домиков, в шелесте молодых листьев на обгоревших ивах ей чудился знакомый голос, что-то нашептывавший ей... Да-да, она даже различала отдельные слова. О-Сэн мучительно нахмурила брови, закрыла глаза... Казалось, еще миг — и она вспомнит что-то важное. Стоит острию иголки проколоть пленку забвения — и все выплывет из небытия, станет ясным, как этот солнечный день... Кровь бешено стучала в висках, сердцу стало жарко в груди, на лбу выступил пот.
— Вот ты, оказывается, где? — донесся до нее голос О-Цунэ, пробиравшейся сквозь толпу паломников. — А я тебя потеряла. Что ты тут делаешь?
— Я помню эти места, — не глядя на О-Цунэ, прошептала О-Сэн. — Мне они знакомы. Не знаю, когда это происходило, но я уже была здесь, стояла под этими ивами. Я даже припоминаю лицо человека, который был рядом.
— Ну хватит, хватит, — остановила ее О-Цунэ. — Не думай об этом, иначе тебе опять станет плохо. Вернемся-ка лучше домой.
Странное выражение, появившееся на лице О-Сэн, обеспокоило О-Цунэ. Она ухватила девушку за руку и потянула ia собой. И в это мгновение губы О-Сэн прошептали: «Сёкити». В тот миг, когда О-Цунэ взяла ее за руку, словно из небытия выплыло это имя.
— Ах! — вскрикнула О-Сэн, содрогаясь всем телом, словно в ознобе, и сплетая и заламывая руки.
— Что с тобой, О-Сэн? — вне себя закричала О-Цунэ.
— Я вспомнила имя того, с кем здесь встречалась. Его зовут Сёкити. Прямо отсюда он отправился в Камигату, в Осаку...
— Успокойся, О-Сэн, прежде всего успокойся, — перепила ее О-Цунэ. — Нам пора домой, надо покормить Когаро — он, наверно, проголодался.
— Умоляю вас, погодите! Постоим здесь еще минутку. Да-да, Сёкити прислал мне из Осаки письмо...
О-Сэн прижала ладони к щекам. Неясные видения то появлялись у нее перед глазами, то исчезали: косые лучи заходящего солнца освещают набережную... с ив опадают пожелтевшие листья... бледное напряженное лицо Сёкити — она его видит так отчетливо, будто расстались они только вчера. «Ты будешь ждать моего возвращения — я верю и потому со спокойной душой уезжаю в Камигату», — шепчут его губы... На носилках вносят дедушку... В доме хлопочет соседка из рыбной лавки... Старая ююба, раскинувшая ветви в саду... Мастерская с точильным станком и наполненными водой тазиками... Хозяин плотницкой мастерской Сугита и его жена О-Тё... Смеющийся Кота... О-Сэн отняла ладони от лица, поглядела увлажнившимися глазами на О-Цунэ и радостно засмеялась.
— Я все вспомнила! — воскликнула она.
— Вот и прекрасно. — О-Цунэ облегченно вздохнула. — Придет время, и ты окончательно выздоровеешь, а пока старайся не особенно мучить себя воспоминаниями. Бери Котаро — и домой!
— Иди ко мне на ручки, Котаро, — весело сказала О-Сэн и, подхватив мальчика, прижалась губами к его упругой щечке.
С тех пор О-Сэн ежедневно приходила к статуе Дзидзо и тихо молилась. У нее прояснилось сознание, она стала спокойней и даже физически окрепла. Ей казалось, будто каждый день прибавляет ей сил. Теперь, занимаясь стиркой, она отчетливо понимала, что стирает. Идя по улице, она сознавала, что ступает по земле. Все это казалось ей вполне естественным, и это ощущение естественности ее поступков наполняло О-Сэн неописуемой радостью, вызывало счастливую улыбку. Отправляясь к статуе Дзидзо и на обратном пути, она непременно останавливалась у той старой ивы, с которой были связаны ее воспоминания. На обгоревших при пожаре ветвях появились новые побеги с молодыми листочками, но, видно, не хватало им живительных соков, и спустя некоторое время листья съеживались, а побеги бессильно повисали. Однако, стоя под этим деревом, О-Сэн представляла ту прежнюю иву с множеством сильных гибких ветвей, поросших густой листвой, колеблемой дувшим с реки ветерком. Она видела Сёкити, прислонившегося к стволу ивы, его исказившееся, то ли смеющееся, то ли плачущее, лицо, его пронзительный взгляд, слышала его прерывистый, охрипший от напряжения голос. Все это представлялось ей настолько явственно, что, казалось, еще немного — и она услышит его шепот: «Ты будешь ждать, ты подождешь до моего возвращения, О-Сэн?»
Последнее время торговое дело Кандзю перестало приносить прибыль. Сказался и правительственный указ, запрещавший строить большие дома, но в еще большей степени подрывал торговлю общий застой. Солидные дома почти не возводились, и даже крупные богачи строили жилища на скорую руку, чтобы успеть завершить их до марта, когда указ вступит в силу. После марта прекратились заказы на строительные материалы, а из Коги по-прежнему поступали ранее заказанные Кандзю циновки, мешки, веревки. Они уже не помещались на складе и, поливаемые дождями, гнили под открытым небом. Кандзю метался между Эдо и Когой, безуспешно пытаясь отказаться от этих материалов, ругался с их владельцами, но те требовали оплаты, угрожая судом.
— Не следовало затевать непривычное дело, — со вздохом повторял Кандзю, понося прижимистых крестьян и хитрых плотников.
По ночам он зажигал фонарь, вытаскивал тощий бумажник, листал конторскую книгу, щелкал на счетах и подолгу шептался с женой, подсчитывая убытки. В эти часы О-Сэн лежала без сна, прижимая к себе Котаро, думала о превратностях судьбы, о том, как трудно жить на свете, и ее охватывало безрадостное чувство беспомощности, от которого она съеживалась и дрожала, как от пронизывающего до костей сквозняка, проникавшего под одеяло.
И все же положение было не столь безнадежным, как казалось на первый взгляд. Правда, сбыт уменьшился, сократились и доходы, но со временем Кандзю при его способностях приноровился бы к ситуации, набил бы руку на сделках с хитрыми крестьянами и вероломными хозяевами полотницких мастерских. Тем более что репутация «Кандзю из крытой соломой хижины» держалась еще высоко, а в ближайшее время собирался развернуть большое строительство князь Мацудайра, и Кандзю уже вступил с ним в переговоры. Но, к сожалению, все его планы, все надежды унесло наводнение.
В тот год сезон дождей не принес достаточно влаги, с мая по середину июня солнце нещадно палило с безоблачного неба, и крестьяне уже стали побаиваться за посадки риса, когда начались непрерывные дожди, в течение двух дней — тридцатого июня и первого июля — был такой ливень, что телеги двигались, утопая по ступицы в воде.
— При таком ливне через день начнется наводнение, — с опаской поговаривали крестьяне.
Но старики лишь смеялись над ними.
— Издавна известно, что от долгих дождей не бывает наводнения, и нечего попусту сеять панику, — убеждали они.
Однако на этот раз старики ошиблись. Уже потом стало известно, что ливень прошел по всей восточной части Японии, мощные потоки воды с верховьев рек Тонэгава и Аракава хлынули вниз, снося по дороге плотины. Река Сумида вышла из берегов, и ночью третьего июля началось невиданное наводнение.
С тех пор как Котаро перестали давать молоко и уже кормили кашей, он почему-то начал усиленно домогаться груди О-Сэн, особенно когда его укладывали в постель. Он не мог уснуть, пока ему не давали подержаться за грудь или прильнуть к ней губами. Вначале О-Сэн было нестерпимо щекотно, но ей пришлось привыкать, иначе Котаро не засыпал. Вскоре она уже сама подставляла ему грудь, приговаривая:
— Ты только не хватай ртом — маме щекотно, когда ты так делаешь. Вот, можешь потрогать ручками. Вот так — а теперь спи.
Когда они лежали рядом и Котаро сжимал одну грудь своими пальчиками, а к соску другой прикладывался губами, странное чувство охватывало О-Сэн. Она судорожно прижимала к себе малютку, целовала ему щеки. Все ее тело расслаблялось, тяжелело, сладостная истома стесняла грудь. Казалось, будто она медленно падает вниз, в некую бездну, и этому падению нет конца...
В ту ночь Котаро раскапризничался, никак не хотел уснуть, все время хватался за грудь и так крепко сжимал ее, что О-Сэн наконец не выдержала, закричала от боли и оттолкнула его.
— Ты делаешь мне больно, Котаро! Что с тобой? Почему не спишь? Чего-то боишься?
— Мама плохая.
— Почему плохая? — О-Сэн приподняла голову, стараясь разглядеть лицо малютки.
И в этот момент она услышала чьи-то хлюпающие по воде шаги. Вначале она подумала, что еще не совсем проснулась и это ей только кажется со сна, но, вновь прислушавшись, поняла: это не сон.
— Тетушка О-Цунэ, тетушка О-Цунэ, проснитесь! — закричала она.
Дальнейшее происходило как в тумане.
Она запомнила, как Кандзю попытался выйти наружу, но сразу же вернулся, сказав, что в дома[46] полно воды. Потом он и О-Цунэ с испуганными лицами собирали вещи, завязывали их в узлы. Снаружи слышались крики: «Вода прибывает, спасайтесь!» О-Сэн подхватила Котаро, отобрала у О-Цунэ тяжелый узел и выскочила на улицу, где воды уже было по щиколотки. Издали доносились крики женщин и детей и перекрывавший их звон набатного колокола. Она все время заговаривала с привязанным за спиной Котаро, чтобы он не испугался:
— Гляди, Котаро, как интересно — кругом вода, все люди идут. И мама идет. Вот вырастешь большой и тоже научишься ходить.
— Ха-ха, мама идет — и я иду с ней. Ха-ха! — смеясь повторял Котаро слова О-Сэн.
Он смеялся, но О-Сэн чувствовала, как содрогается от страха его маленькое тельце. «Какой же ты молодец — тебе страшно, а ты не поддаешься. Такой малютка, а ведешь себя как мужчина», — шептала про себя О-Сэн, и слезы умиления катились у нее по щекам.
— Ты у меня сильный, настоящий мужчина! — О-Сэн повернула голову, стараясь коснуться его щеки. — Тебе не страшно, правда? Мы сейчас пойдем вместе со всеми просить благословения у Каннон[47].
Она не помнила, где и когда потеряла из виду Кандзю и его жену. В районе Саруя О-Цунэ вдруг спохватилась, что забыла дома нечто важное. Пока она спорила с мужем, идти дальшеили же вернуться, толпа оттеснила О-Сэн. Больше она их не видела. Они заранее договорились идти в сторону Юсимы, к храму Тэндзин, и О-Сэн, решив, что они все равно там встретятся, не стала дожидаться и вместе с толпой двинулась к храму, но там их не было.
О-Сэн устроилась во времянке позади храма и провела в нем десять дней. Пострадавших скопилось там великое множество, но Кандзю и О-Цунэ не появлялись. Наводнение охватило обширное пространство от Хондзё до Фукагавы, под водой оказалась и улица Асакуса вплоть до Хирокодзи в Уэно. И все же О-Сэн надеялась: когда вода схлынет и она вернется домой, Кандзю и О-Цунэ будут уже там — ведь они ушли налегке и никак не должны утонуть.
Вода начала отступать лишь на седьмой день. О-Сэн сходила в Хэйэмон поглядеть на их жилище. Наводнение там наделало бед — многие дома были разрушены или унесены водой. От большого амбара, принадлежавшего Кандзю, не осталось и следа, а вот их крытая соломой хижина чудом сохранилась, хотя и покосилась изрядно. На десятый день пол более-менее просох, и О-Сэн, по совету жены Томосукэ, покинула свое пристанище и вернулась домой. Кандзю и О-Цунэ так и не появились.
Но настоящие испытания, которые пришлось пережить О-Сэн, были еще впереди. Прежде все заботы об О-Сэн и ребенке брали на себя Кандзю и О-Цунэ, поэтому О-Сэн не приходилось думать о хлебе насущном. Теперь же она могла рассчитывать лишь на собственные силы. Еще хорошо, что была крыша над головой. Жена Томосукэ принесла несколько циновок, помогла залатать крышу и стены. Пока еще стояли теплые дни — и в хижине можно было жить. Времена наступили тяжелые, следовавшие одно за другим бедствия очерствили сердца людей. Они были вынуждены в первую очередь заботиться о себе, а на помощь другим уже не хватало ни сил, ни желания. Но все же Томосукэ выделил О-Сэн для продажи немного деревянных обрезков, и она на вырученные деньги кое-как сводила концы с концами.
Ах, если бы вернулся Сёкити, думала она, когда становилось невмоготу.
Неужели он ничего не знает о пожаре и наводнении? Не может быть, чтобы слухи об этом не дошли до Осаки. А если знает, мог бы хоть весточку подать. Но всякий раз она сама себя обрывала. Ведь с самого начала он предупреждал: «Не будем друг другу писать, письма только растравляют душу, а мне надо работать». Он и в Осаку-то уехал, чтобы поскорее скопить деньги на свадьбу, и трудится там в поте лица.
С наступлением осени О-Сэн снова стала обметывать петли для застежек на таби. После пожара начали входить в моду кожаные накидки и башлыки, кожа поднялась в цене, изготовлять из нее таби было накладно, и теперь их шили из хлопчатки. О-Сэн засыпали заказами, и она вполне зарабатывала на пропитание для себя и Котаро. Однажды, когда уже прихватывали заморозки, О-Сэн неожиданно встретила свою давнишнюю приятельницу. По пути в мастерскую, куда она несла готовую работу, неподалеку от квартала Тэнно ее окликнули по имени.
Она обернулась и увидела молодую женщину, махавшую ей рукой. Ее лицо покрывал густой слой белил, губы — ярко накрашены. Одета она была в модное кимоно, но из дешевой ткани. Пока О-Сэн раздумывала, кто бы это мог быть, женщина приблизилась.
— Ну конечно же, О-Сэн! Я не ошиблась. А я-то думала, что ты погибла во время пожара. Где ты теперь обретаешься? Это твой мальчуган? — закидала она О-Сэн иопросами.
— Ой! — воскликнула О-Сэн. — А ведь я тебя не признала, О-Мон!
— Ну и короткая же у тебя память! — О-Мон сердито надула губы.
Она по-мужски сплюнула. Этот неприличный жест покоробил О-Сэн. Но она тут же позабыла об этом, предавшись воспоминаниям. Ведь О-Мон была ее единственной подругой еще в те времена, когда они вместе учились кройке и шитью. В те далекие дни О-Мон, единственная дочь крупного торговца растительным маслом, державшего лавку в квартале Тэнно, была хороша собой, отличалась добрым и отзывчивым характером. Но как же она с тех пор изменилась! Да что там изменилась! От той, прежней О-Мон ничего не осталось. Кожа на лице огрубела, стала шершавой — это не мог скрыть даже толстый слой белил, яркая помада лишь подчеркивала сухость потрескавшихся губ, в мутных глазах затаилась тоска, осипший голос, дурные манеры — особенно эта привычка сплевывать... Приятные, дорогие сердцу воспоминания мгновенно улетучились, уступив место если не отвращению, то неприязни. О-Сэн с трудом сдержала себя, чтобы тут же не отвернуться и не убежать.
— Наш дом исчез — будто корова языком слизнула. Осталась лишь кучка пепла, — рассказывала тем временем О-Мон. — Мать и младший брат сгорели во время пожара... Да, странное существо человек — лишний раз убедилась в этом на примере отца. Прежде он сакэ на дух не переносил, а теперь напивается как свинья. Что ни день — вытаскиваю его из канавы в стельку пьяного... А ты замужем?
— Нет, и ребенок тоже не мой. Я одна.
— Вот оно что... — О-Мон бесцеремонно оглядела ее. — Похоже, тебе не сладко живется. Да и кому сейчас хорошо? Не умираешь с голода — и на том спасибо... Где живешь-то?
— В квартале Хэйэмон.
— А ты здорово переменилась. — О-Мон снова окинула ее взглядом и закашлялась. — Если что понадобится — заходи. Я живу неподалеку от храма Эмма. Может, тебе деньги нужны? Могу пособить.
Она сунула руки за пазуху, передернула плечами, смачно сплюнула и пошла прочь. Потом, неожиданно вспомнив о чем-то, обернулась к О-Сэн и спросила:
— Тебе знаком человек по имени Сёкити?..
... О-Сэн покачала головой. Она не могла и предположить, что речь идет о ее Сёкити.
— Не знаешь? Странно, — задумчиво произнесла О-Мон. — А он так настойчиво расспрашивал о тебе. Он уезжал в Осаку и недавно вернулся. Выходит, он не тебя имел в виду.
О-Сэн охнула — только теперь она поняла, о ком идет речь.
— О-Мон, скажи скорее: ты с ним встречалась? Где ты его видела?
— Так ты с ним знакома? Зачем обманываешь?
— Знакома, конечно, знакома! — воскликнула О-Сэн дрожащим от волнения голосом. — Когда он приехал? Где он теперь?
— Не знаю. Он заходил ко мне в гости. Прослышал, что мы с тобой подруги, — вот и пришел. Кажется, это было позавчера вечером. Я ему сказала, что не знаю даже, жива ли ты... Вспомнила — ну и голова же у меня! — он еще расспрашивал о Коте из мастерской Сугиты.
— О Коте? Почему его интересовал Кота?
— Не помню. Он посидел минут пятнадцать, не больше. Выпил одну, а может, две чашечки сакэ и ушел. А он тебе очень нужен?
— Он не сказал, где остановился? Не пообещал, что снова зайдет?
— Все, что знаю, я уже сказала. Да и то вспомнила о нем случайно. Навряд ли он снова появится, но, если все же заглянет, что ему передать?
— Скажи ему, — задыхающимся голосом прошептала О-Сэн. — Скажи ему, что я живу в квартале Хэйэмон и по-прежнему жду его. Жду!
Был тихий, безветренный, но очень холодный вечер. Котаро замерз и все время хныкал у О-Сэн за спиной, но та не стала его успокаивать, словно забыла о нем. Она доставила готовую работу в мастерскую, получила новую и, не чуя под собой ног, помчалась домой. Думала: вдруг Сёкити заглянул к ней и, не дождавшись, ушел. Где его потом искать?
Само собой, дома никого не было, и не похоже, что в ее отсутствие заходили.
Ту ночь О-Сэн провела без сна. Колокол пробил два часа пополуночи, а сон не шел. Она зажгла фонарь и до рассвета обметывала петли на таби, то и дело согревая дыханием закоченевшие пальцы.
Тот ли это Сёкити, размышляла О-Сэн. Если и в самом деле он, должен бы прийти сюда — ведь разыскал же О-Мон. Нет, наверное, это кто-то другой...
Спустя два дня, когда О-Сэн готовила для Котаро кашу, неожиданно вошла жена Томосукэ, сказав, что собралась в соседнюю лавку за морской капустой и решила по пути заглянуть. Еще недавно она кормила Котаро грудью. Тот узнал ее, радостно засучил ногами и стал что-то бормотать. Она погладила малютку по голове и, обернувшись к О-Сэн, спросила:
— Ты знакома с человеком по имени Сёкити?
О-Сэн испуганно поглядела на нее, а та, как ни в чем не бывало, продолжала:
— Он уже пять дней живет у нашего хозяина Кадзихэя. Кажется, он тебя хорошо знает. Мне об этом сказал муж.
— А этот человек и теперь живет у Кадзихэя? — прерывающимся от волнения голосом спросила О-Сэн.
— Сегодня он еще там, но вроде бы скоро собирается уехать. Муж говорит, что многое теперь зависит от тебя, просил известить тебя о приезде Сёкити.
— Спасибо, я должна обязательно повидаться с ним. Сегодня же! Только покормлю ребенка — и сразу приду.
— Хорошо. Раз муж велел тебя предупредить, значит, это важно. Кстати, а какое отношение к тебе имеет Сёкити?
— Потом расскажу.
О-Сэн торопливо покормила Котаро, покрикивая на него за то, что он медленно ест. Сама удивляясь, почему так резко говорит с малюткой, и укоряя себя за это, она подхватила его на руки и помчалась к Кадзихэю.
Она вошла во двор через мастерскую и увидела у одноэтажного барака жену Томосукэ с ребенком за спиной, которая беседовала с одним из плотников. Завидев О-Сэн, она взяла на руки Котаро и шепнула:
— Иди к складу.
О-Сэн подошла к складскому бараку. Рядом высились штабеля свежераспиленных досок, от которых исходил приятный, чуть кисловатый запах. Сбоку под навесом плотники пилили бревна. Наверно, я очень бледна, подумала О-Сэн и, сдерживая волнение, потерла руками щеки. Надо было перед выходом из дома наложить белила и румяна, сделать прическу и нарядиться в новое кимоно, чтобы выглядеть красивой, — ведь три года прошло, как они расстались. Но ничего делать она не стала. Слава богу, она жива, не погибла в огне, не утонула во время наводнения — тут уже не до красоты, не до белил с румянами. Главное — она дождалась, и пусть Сёкити увидит ее такой, как она есть... Позади послышались шаги. О-Сэн обернулась. Да, это был Сёкити. На нем было теплое кимоно на подкладке, подпоясанное коротким поясом. Он остановился, скрестив на груди руки, и мрачно смотрел на нее.
— Ты вернулся, Сёкити, — сдерживая радость, прошептала О-Сэн.
— Лучше бы мне не возвращаться, — резко ответил он. О-Сэн пропустила мимо ушей и эти слова, и тон, каким они были произнесены. Забыв обо всем на свете, она глядела на Сёкити и не могла наглядеться. Ей страстно хотелось кинуться к нему, спрятать лицо у него на груди... Но почему он не догадывается подойти к ней, приласкать? — подумала она. Ведь они не видались целых три года. Она почувствовала, как вспыхнули ее щеки, закружилась голова.
— Ты ведь больше никуда не уедешь?.. — прошептала она.
— Сам не знаю. Может, здесь останусь, а может, снова поеду в Осаку. Впрочем, мне сейчас все равно.
— Ты, должно быть, не знаешь, Сёкити, сколько мне пришлось пережить. —: Она шагнула к нему.
Сёкити поспешно отступил, разнял скрещенные на груди руки и зло поглядел на О-Сэн.
— И ты еще смеешь говорить об этом? А мне-то каково — не понимаешь? — процедил он сквозь зубы.
— Что с тобой, Сёкити? Почему ты так со мной разговариваешь?
— Почему так разговариваю?! Разве не ты обещала дождаться моего возвращения? Я поверил тебе. Уж кому-кому, а тебе можно верить, считал тогда я и работал, отказывая себе во всем, — ел неразогретый рис и жалел о каждом часе, потраченном на сон.
— Но ведь я ждала тебя, как обещала! Разве не так?
— Откуда же взялся этот ребенок? — Глаза Сёкити гневно сверкнули. — Ты пережила землетрясение, пожар, наводнение. Я подумал, как тебе тяжело, — и вернулся. Но что я увидел? Прошу, не оправдывайся! Мне все известно: и то, что твой дом называют жилищем любовницы Коты, и то, что он — отец этого ребенка.
О-Сэн громко рассмеялась: уж слишком неожиданными, бессмысленными показались ей обвинения Сёкити. Но в глазах стояли слезы, а лицо исказилось от негодования.
— Если тебе смешно — смейся, но не делай из меня дурачка.
— Неужели ты всерьез думаешь, будто я от Коты родила ребенка? Надеюсь, сам-то ты не веришь в то, что сейчас сказал? Какая глупость!
— Я ведь предупредил тебя, что не желаю выслушивать никаких оправданий. Ты бы лучше поинтересовалась, что говорят о вас соседи. А мне еще с весны прошлого года стало известно, что Кота днюет и ночует в вашем доме. Но я этому не верил, не мог поверить! Но потом мне сказали, что у тебя от Коты ребенок. Теперь я убедился в этом собственными глазами.
— Кто же тебе так про меня налгал? Кто?
— Человек, который жил по соседству с вами и видел все от начала до конца. Могу назвать его имя — это Гондзиро из конторы Ямадзаки.
Теперь О-Сэн стало ясно, почему так странно вел себя Сёкити: не пытался ее разыскать, не кинулся к ней при встрече, не обрадовался, увидев ее живой и здоровой. Мало того, из-за глупой ошибки, из-за наговора он готов с ней порвать. Этот проклятый Гондзиро — наверное, он давно уже доносил на нее, передавал Сёкити всяческие сплетни. Его ведь часто посылали в Осаку, а там он встречался с Сёкити, бесстыдно врал. А тот поверил в эту ложь. Как же объяснить Сёкити, как доказать, что ему про нее мерзко налгали? Надо не поддаваться гневу, объяснить все спокойно, тогда он поверит, должен поверить, думала О-Сэн.
— Этого малютку я подобрала ночью во время пожара, — заговорила она. — Видно, родители его погибли. Вокруг все было охвачено пожаром, огонь подступал все ближе. Не могла же я бросить живое существо на произвол судьбы! Поверь, Сёкити, я говорю правду. Я честно ждала тебя, как обещала.
О-Сэн закрыла руками лицо и горько зарыдала. Сёкити долго молчал, холодно наблюдая за плачущей О-Сэн, потом тихо и как-то отрешенно промолвил:
— Если то, что ты говоришь, правда — оставь ребенка. Раз ребенок не твой, ты сумеешь это сделать. Оставь его сегодня, а завтра я приду, чтобы в этом удостовериться.
О-Сэн подняла к нему мокрое от слез лицо, горестно сжала губы и, глядя на него безумными глазами, кивнула.
— Понимаю, -— трепещущим голосом прошептала она. — Я сделаю так, как ты требуешь, Сёкити.
Тот день О-Сэн провела как во сне. Она то и дело подбегала к Котаро, обнимала его и шептала на ухо ласковые слова. Потом сходила в лавку, купила ему сладостей, птицу-совку, вырезанную из китайского мисканта, собачку из папье-маше.
Да, Сёкити прав, думала она. Почему бы ему там, в далекой Осаке, не поверить сплетням Гондзиро? Любящий человек всегда близко к сердцу принимает все, что касается любимой, ему свойственно сомневаться. Тем более теперь, когда он увидел ребенка, которого она воспитывает. И он будет верить, что это ее ребенок, до тех пор, пока она не докажет обратное. Когда она спросила о его намерениях, он сказал, что, может быть, останется здесь. Значит, если она опровергнет лживые сплетни, он будет с ней, и они заживут вместе в этом доме.
— Прости меня, — шептала она, крепко обнимая малютку. — Но если ты останешься со мной, я буду несчастлива. Из дальних краев вернулся человек, которого я так долго ждала. Он очень мне дорог, без него я просто не смогу дальше жить. Пойми меня, Котаро, и прости.
Когда-то она буквально вытащила его из огня, стоя по пояс в воде, прикрывала своим телом — лишь бы спасти это начинающее жить существо. И потом, не сознавая, что с ней происходит, не умея даже поменять пеленки, она все же — правда, не без помощи других — вырастила его. Конечно, все произошло благодаря случайному стечению обстоятельств, но она воспитывала малютку не просто из чувства долга. А может, будет лучше, если теперь кто-то другой возьмет к себе Котаро и если он исчезнет из ее жизни, это принесет ему счастье?
— Да, Котаро, тебя, наверно, подберет богатый человек и воспитает лучше, чем бедная О-Сэн.
На ужин она купила яиц и сварила белый, очищенный рис с овощами. Потом вытащила из шкафа большой узел, который передала ей О-Цунэ в ту ночь, когда началось наводнение. О-Сэн рассчитывала отдать его родственникам О-Цунэ и Кандзю, но никто из них не пришел, и узел так и лежал неразобранным. Она хотела что-нибудь подобрать для Котаро, но ничего не нашла подходящего и тогда вдруг вспомнила про узел. В нем были вещи, принадлежавшие О-Цунэ, — не такие уж дорогие, но сравнительно новые: кимоно с короткими рукавами, добротная накидка, пояс для кимоно из камчатой ткани, два нарядных нижних кимоно, которыми О-Цунэ, по-видимому, пользовалась в молодости. Она отобрала несколько вещей, добавила к ним стиранное детское белье, игрушки, сладости, связала все это в небольшой узел и, когда все уже было подготовлено, села с мальчиком ужинать.
— Кушай больше, Котаро. Кто знает, когда тебе удастся поесть в следующий раз, — приговаривала она.
Мальчик ухватил деревянную ложку и, радостно улыбаясь, стал уплетать содержимое тарелки. Он еще не научился самостоятельно управляться с ложкой и разбрызгивал кашу по столу. Обычно О-Сэн отбирала у него ложку и сама кормила его. Мальчик плакал, требуя ложку обратно. Сегодня она не стала этого делать — пусть ест, как умеет. Потом О-Сэн быстро проглотила остатки остывшей каши, поела немного риса с овощами и убрала со стола.
Около семи вечера она посадила Котаро за спину, подхватила узел и вышла из дому. Миновав небольшой сад позади дома, О-Сэн, постоянно оглядываясь, как бы ее не заметили соседи, выбралась на улицу и пошла к храму Сэнсодзи. Был безветренный и сравнительно теплый для осени вечер. Наверное, поэтому многие вышли на улицу подышать свежим воздухом, из чайных домиков доносились песни захмелевших посетителей.
Ни о чем не надо думать, только молиться о счастье Котаро, повторяла про себя О-Сэн, пытаясь заглушить голос сердца, бившегося так, что казалось, вот-вот оно выскочит из груди. О-Сэн сжала губы и пошла вперед, то и дело оглядываясь, словно за ней гнались по пятам.
Добравшись до Сэнсодзи, она долго бродила по прихрамовому двору, пытаясь отыскать подходящее место.
— Нет, у меня не хватит решимости оставить здесь Котаро, — пробормотала она, внезапно остановившись.
Да и есть ли вообще в этом мире подходящее место, где можно было бы бросить ребенка на произвол судьбы. Но все же надо решиться — ведь она для этого сюда и пришла...
Она огляделась вокруг. Впереди возвышался небольшой холм с башенкой, под крышей которой висел колокол. Рядом был пруд... Знакомое место. О-Сэн вспомнила, как в детстве приходила сюда поглазеть на карпов и черепах. Здесь, решила она и стала поспешно развязывать ремешок, которым Котаро был привязан к спине. Она осторожно взяла на руки ребенка и тихонько опустила его на землю. Он еще не проснулся, но инстинктивно уперся в землю ладошками, как это делают котята.
— Спи, Котаро, спи и не капризничай, — прошептала О-Сэн.
Она приподняла малютку, ласково коснулась ладонью его щеки и, закутав в теплую куртку, снова опустила на землю.
— Прости меня, Котаро, — шепнула она. — Пусть тебя подберет добрый человек. Ты остаешься здесь ради меня, а значит, и тебе воздастся за доброе дело. Я буду всю жизнь молиться за тебя.
Она высвободила руку, которой придерживала спину Котаро, придвинула поближе узел с вещами и улеглась рядом, чтобы Котаро поскорее уснул.
Издалека донеслась песня — ее пели загулявшие в чайном домике гости. С той стороны слышались звуки сямисэна. Убедившись, что Котаро крепко уснул, О-Сэн тихонько поднялась. Ноги подкашивались, в горле пересохло.
— Ну вот и все, теперь надо поскорее уйти, — пробормотала она и быстро пошла прочь.
Когда О-Сэн уже удалилась на значительное расстояние, ей вдруг показалось, что она слышит плач ребенка, и следом отчетливо донеслось: «Мама!» — как будто Котаро прокричал это слово прямо ей в ухо... Вот он ухватился за ее плечи ручонками, прижался к ней дрожащим тельцем и как-то странно смеется: «Ха-ха, мама идет — и я иду с ней. Ха-ха!» Именно так он смеялся, когда они бежали из дому, спасаясь от наводнения. Ему было страшно, но он смеялся... Ноги у О-Сэн подкосились. Она остановилась, не в силах сделать и шага, и горестно застонала.
— Прости меня, Котаро, прости, — закричала она и заткнула уши, но голос малютки продолжал доноситься до нее, болью отдаваясь в груди: «Мама, прости! Котаро хороший мальчик. Ха-ха-ха».
О-Сэн почувствовала, как волосы у нее на голове встали дыбом. Она дико вскрикнула и помчалась обратно.
Котаро плакал. Он высвободился из куртки и полз по земле в ту сторону, куда она ушла. Его головка при каждом движении приподнималась и снова клонилась к земле, по щекам текли слезы, и он все время звал ее: «Мама, мама!» О-Сэн подхватила его и, не помня себя, закричала:
— Прости меня, Котаро, я нехорошо поступила. Прости твою глупую маму!
Она сунула его ручонки за пазуху, высвободила грудь, прижала к ней его губы и, плача, бормотала:
— Больше никогда тебя не брошу! Ты мой ребенок, Котаро! Разве не я тебя вырастила? Что бы ни случилось, я тебя не оставлю. Даже если этого потребует Сёкити. Ты слышишь меня, Котаро? Мы всегда будем вместе...
Мокрым от слез лицом малютка прильнула к груди О-Сэн. Крепко прижимая его к себе, она закутала его в куртку, подхватила узел и пошла к дому.
На следующее утро, когда О-Сэн с Котаро за спиной развешивала для просушки белье, появился Сёкити. Криво усмехаясь, он некоторое время наблюдал за ней, потом подошел поближе.
Сделав над собой усилие, О-Сэн улыбнулась и, глядя ему в глаза, сказала:
— Прости меня, Сёкити. Вчера вечером я ходила к храму Сэнсодзи, чтобы оставить там ребенка, но...
— А разве это не он у тебя за спиной?
— Я попыталась оставить, но не смогла... А ты сам смог бы, Сёкити?
— Теперь мне все ясно, — пробормотал он.
— Почему ты мне не веришь?! — воскликнула О-Сэн, с трудом пытаясь удержать слезы. — Когда-нибудь ты все равно узнаешь правду. А я буду тебя ждать.
Не произнеся ни слова, Сёкити повернулся и пошел прочь.
— Я буду ждать, Сёкити! — дрожащим голосом крикнула ему вслед О-Сэн.
Сёкити даже не обернулся.
Канто — восточные районы Японии, включают нынешний Токио, а также префектуры Канагава, Сайтама, Гумма, Тотиги, Ибараки, Тиба.
Тян — уменьшительный суффикс в именах собственных.
Кибун — сокращенное от Кинокуния Бундзаэмон, одного из крупнейших богачей эпохи Эдо, имя которого стало нарицательным.
Укиёэ — жанр старинной гравюры на дереве.
Дзёрури — вид представлений в театре кукол XVII—XVIII вв.
Период с марта 1704 по апрель 1711 года.
Дома — помещение с земляным полом в японском доме.
Каннон — богиня милосердия.