В начале декабря Котаро заболел корью. Незадолго до этого распространились слухи, что в Торигоэ началась эпидемия оспы, и О-Сэн, регулярно доставлявшая готовую работу в мастерскую Саносё, вначале подумала, что занесла заразу домой и Котаро подхватил оспу. Она не находила себе места от беспокойства. Лишь на пятый день доктор по характеру сыпи сказал, что у ребенка явно корь. По-видимому, он заразился ею от сына Томосукэ, заболевшего неделею раньше. Ведь жена Томосукэ кормила обоих грудью. Спустя полмесяца Котаро выздоровел, а сын Томосукэ продолжал болеть. Хотя сразу после исчезновения Кандзю и О-Цунэ Томосукэ и его жена сблизились с О-Сэн, старались по возможности помогать, а жена даже подкармливала Котаро молоком, последнее время они охладели к ней. Сам Томосукэ был человеком честным, порядочным. Его жена О-Така отличалась спокойным, ровным характером, была отзывчива и всегда доброжелательно относилась к окружающим. Именно она после наводнения помогла О-Сэн залатать крышу, приносила ей из мастерской обрезки от досок, дарила Котаро кое-что из одежды своего сына. Тем более О-Сэн показалось странным, что О-Така с некоторых пор стала ее избегать. Случайно встретившись на улице, она по-прежнему заговаривала с О-Сэн, но в их общении чувствовалась какая-то натянутость, исчезли былая теплота и доброжелательность. Что же случилось, терялась в догадках О-Сэн, неужели она чем-то невольно обидела этих хороших людей?
Однажды, в канун новогодних праздников, к О-Сэн после долгого перерыва заглянула О-Така. Она была не одна. Позади нее у входа стоял низенький плотный мужчина лет сорока пяти с бронзовым от загара лицом, на котором остро поблескивали глаза.
— Вот этот самый дом, — обернувшись к нему, сказала О-Така и, заметив шедшую к ним О-Сэн, вытиравшую руки о передник — она как раз готовила ужин для Котаро, — громко произнесла: — Этот человек приехал из Коги, он старший брат О-Цунэ.
— Брат покойной тетушки О-Цунэ? — воскликнула О-Сэн.
Она давно уже со страхом думала о том, что однажды объявятся родственники Кандзю и О-Цунэ и выгонят ее из дома. Прошло время — никто не появлялся, и она наконец успокоилась. Но вот О-Така привела брата О-Цунэ, и ее опасения вспыхнули с новой силой: куда ей деваться с Котаро, если он заберет этот дом?
О-Така представила мужчину и поспешно простилась. Он попросил у О-Сэн воды, вымыл ноги, вынес наружу просушить соломенные сандалии и таби и закурил. Интересно все же бы знать, какие у него намерения, с тревогой думала О-Сэн, занявшись приготовлением ужина. По-видимому, мужчина был от природы молчаливым. Пока они ужинали, он и двух слов не сказал. По выражению его заросшего бородой лица невозможно было догадаться, о чем он думает. Он то и дело обводил взглядом комнату, неприязненно поглядывал на расшалившегося Котаро, и его глубоко запавшие глаза угрожающе поблескивали. О-Сэн вовремя остановила малютку, когда тот собрался залезть незнакомому дяде на колени. Она уже убрала грязную посуду, а мужчина продолжал сидеть за столом и курил. У него были мощные плечи и характерная для крестьянина слегка сутулая спина. По-видимому, он терпеливо чего-то дожидался. О-Сэн не хотелось оставаться с ним в одной комнате, и, не зная, куда себя девать, она затаилась в маленькой кухне.
— Когда кончишь свои дела, зайди сюда, — сказал он, должно быть услышав, что О-Сэн перестала греметь посудой. — И добавь-ка углей в жаровню — что-то похолодало.
— Извините. — О-Сэн покраснела. — В доме маленький— и я стараюсь без нужды не разжигать огонь. Как бы чего не случилось.
Она подбросила углей, потом открыла шкаф и достала узел с вещами.
— Это вещи О-Цунэ — я помогла их нести в ту ночь, когда мы спасались от наводнения, — сказала она.
— Томосукэ мне говорил об этом, — ответил он, мельком взглянув на узел. — Когда началось наводнение, я подумал, надо бы пособить О-Цунэ и ее мужу, но мне и в голову не приходило, что они могут погибнуть. Я и сейчас в это не верю — ведь трупы не найдены.
Он сказал, что зовут его Мацудзо, а живет он в деревне Хатаи близ Коги. У них там тоже было наводнение, дом остался цел, а вот посевы пострадали, и много времени ушло на то, чтобы привести поле в порядок. Сестра сразу ничего ему не сообщила, и он решил, что у нее все в порядке. Но от нее слишком уж долго не было вестей, и это его обеспокоило. А тут представился случай: его попросили доставить овощи на базар в Сэндзю, и он решил заодно проведать О-Цунэ и ее семью. В Эдо он впервые и не сразу сумел отыскать этот дом. Он случайно остановился перед лавкой лесоторговца Кадзихэя, вспомнил, что там в конторе служит Томосукэ — приятель Кандзю. От него-то он и узнал о гибели сестры, а жена Томосукэ проводила его сюда. Мацудзо говорил сухо. Казалось, будто он не столько рассказывает, сколько выражает кому-то свое недовольство.
О-Сэн усадила Котаро на колени и подробно, насколько позволяла память, поведала Мацудзо о событиях той страшной ночи. Тела О-Цунэ и Кандзю не нашли — правда, особенно и не искали. Сама О-Сэн спаслась, хотя с ней был ребенок, ей и в голову не приходило, что двое взрослых, здоровых людей могли погибнуть во время наводнения — кстати, не такого уж сильного. Скорее всего, они нашли убежище и там пережидают — так решила она сначала, надеясь, что вот-вот они появятся. Безусловно, она виновата, что не заказала заупокойную службу, но, честно говоря, она по сей день сомневается в их смерти, все думает, вот-вот они войдут в дом живые и здоровые. Закончив рассказ, О-Сэн утерла слезы и поглядела на Мацудзо. Тот молча слушал, попыхивая трубочкой, набитой пахнувшим полынью табаком. Хоть бы кивнул разок, в сердцах подумала О-Сэн, а то сидит как истукан.
Мацудзо отправился спать, предупредив, что рано утром ему надо идти к лодке, которая стоит на якоре в Сэндзю. На следующее утро О-Сэн приготовила завтрак и, поглядывая на Мацудзо, со страхом думала: сейчас заговорит насчет дома. Но тот ни словом не обмолвился, лишь попросил занести сохнувшие во дворе сандалии и носки, потом вытащил потертый бумажник, отсчитал несколько бумажек и положил на стол.
— На сладости для мальчишки, — буркнул он недружелюбно.
— Зачем это вы? — смутилась О-Сэн.
— Извини за беспокойство... Мне пора.
— А как быть с вещами? — О-Сэн указала на узел.
— Об этом поговорим в следующий раз, — хмуро ответил Мацудзо и пошел к двери.
О-Сэн двинулась следом и, набравшись смелости, спросила:
— А мне можно пока жить в этом доме?
Мацудзо обернулся и озадаченно поглядел на О-Сэн. Его взгляд показался девушке еще более сердитым, чем накануне.
— Насколько мне известно, эту лачугу построил из всяких обрезков Томосукэ, он же помог отремонтировать ее после наводнения и разрешил тебе здесь жить. Выходит, это твой дом. Разве не так?
— И я могу здесь остаться?
— Конечно, только позволь мне у тебя ночевать, когда буду в Эдо. А вещи я в следующий раз захвачу, — не глядя на О-Сэн, ответил Мацудзо, нахлобучил свою соломенную шляпу и вышел.
Оставшись одна, О-Сэн подхватила Котаро на руки и, весело приплясывая, говорила:
— Гордись, Котаро, это теперь наш дом! Тебе только три года, а ты уже хозяин, домовладелец.
Не понимая, отчего О-Сэн так радуется, Котаро обнял ее за шею, весело засмеялся и засучил ножками... Тревога, которая с прошлого дня не давала ей покоя, прошла. Теперь о крыше над головой можно было не думать, и все мысли О-Сэн сосредоточились на странном поведении О-Таки и ее мужа. Последнее время они как-то отдалились, перестали общаться с ней. Но в то же время именно они сказали Мацудзо, что дом принадлежит ей. Если бы их отношение к О-Сэн всерьез изменилось, они вполне могли бы выгнать ее на улицу. Но даже если они оставили за ней дом из жалости, все равно О-Сэн следовало бы их отблагодарить.
— Пойдем, Котаро, к тетушке О-Таке, — сказала она, поглаживая мальчика по щеке. — Купим красивый подарок для Васукэ и пойдем. Ты, наверно, уже не помнишь, кто такой Васукэ? А ведь он твой молочный брат, сын тетушки О-Таки.
Во время визита к О-Таке О-Сэн рассчитывала заодно кое-что разузнать о Сёкити. С тех пор как они расстались у ее дома, она его больше не видела. Помнится, он сказал, будто не решил окончательно, останется ли в Эдо или опять уедет в Осаку. А пока, по словам О-Таки, он поселился у Кадзихэя и помогал ему в работе. О-Сэн почему-то была уверена, что Сёкити никуда не уедет. Ее не возмущало недоверие Сёкити — так уж сложились обстоятельства. К сожалению, у нее не было доказательств, чтобы опровергнуть его сомнения. Что поделаешь, жил он далеко, наслушался от Гондзиро всяких россказней, а вернулся в Эдо — и видит ее с ребенком. В такой ситуации любой засомневается.
«Когда-нибудь ты узнаешь правду, Сёкити, а я буду ждать». Так сказала она при встрече. Это были не заранее обдуманные слова — они невольно, как бы сами собой, сорвались у нее с языка. Теперь она была уверена в том, что так это и случится. А сомнения — они всегда сопутствуют любви. Когда же истина обнаружится, любящий мгновенно поймет и признает свою ошибку. Поэтому единственный выход для нее — ждать. Спокойно, без суеты... Так решила О-Сэн.
На следующий день после отъезда Мацудзо она, добавив немного к деньгам, которые он оставил, купила большую собаку из папье-маше и отправилась к Томосукэ. Она вошла через мастерскую во двор, и в нос сразу ударил кисловатый запах свежераспиленных досок. Этот запах вновь напомнил ей о грустной встрече с Сёкити, которая произошла здесь, во дворе. Стиравшая белье О-Така удивленно посмотрела на О-Сэн, Вытерла о передник руки и подошла к ней.
— Благодаря вашей помощи у меня есть крыша над головой. Это такое счастье, что словами не передать. До конца жизни буду помнить о вашем благодеянии, — прошептала О-Сэн, утирая выступившие на. глазах слезы.
— Стоит ли благодарить? Мы ничего особенного для тебя не сделали.
О-Така пыталась говорить с присущим ей дружелюбием, но ее голос прозвучал отчужденно. О-Сэн сказала, что давно не видела Васукэ и хотела бы от себя и Котаро сделать ему скромный подарок. Она протянула О-Таке собаку из папье-маше.
— Не надо было этого делать. Муж очень рассердится, если узнает, — пробормотала О-Така. Подарок она взяла, но выражение ее лица не смягчилось. — Очень сожалею, но Котаро не удастся поиграть с нашим сыном — я его только что уложила спать.
— Ничего страшного, мы навестим его в другой раз, — сказала О-Сэн, потом огляделась по сторонам и, удостоверившись, что поблизости никого нет, придвинулась к О-Таке и зашептала: — Простите за навязчивость, но хотелось бы у вас спросить: не совершила ли я чего-нибудь такого, что вам не по душе? Если да, то скажите об этом прямо. Я ведь, глупая, могла и не заметить. Во всяком случае, приношу свои извинения.
— Ну что ты говоришь? — растерянно воскликнула О-Така, пряча глаза. — Я и не припомню, чтобы ты когда-либо доставила нам неприятности.
О-Сэн внимательно следила за ее взглядом и поняла:
О-Така что-то скрывает. Иного случая не представится, и надо обязательно выяснить, отчего семейство Томосукэ к ней охладело, подумала она и, набравшись смелости, сказала:
— Я так вам благодарна за все, что вы и Томосукэ для меня сделали. После гибели Кандзю и его жены вы взяли на себя заботы обо мне и маленьком Котаро. Я ведь почитаю вас за самых близких мне людей — и вдруг вы ко мне охладели. Обидно! Знай я, в чем провинилась, я бы тут же искупила свою вину. Скажите мне правду и не бросайте меня на произвол судьбы — ведь, кроме вас, у меня никого нет на всем белом свете.
Выслушав девушку, О-Така расчувствовалась. С растерянным видом она пыталась подавить смущение, в которое ее ввергли слова О-Сэн.
— Не надо об этом, О-Сэн, твои сомнения напрасны, — пробормотала она и, оглядевшись по сторонам, поманила девушку в дом.
В двух небольших комнатах, составлявших ее жилище, царил страшный беспорядок. В постели, отгороженной ширмами, спал Васукэ. Она положила у изголовья принесенную в подарок собаку, поворошила в жаровне покрывшиеся золой угли, усадила О-Сэн поближе к огню и заговорила:
— Я перестала общаться с тобой вовсе не потому, что ты доставила нам какие-то неприятности. Честно говоря, причина в Сёкити...
— В Сёкити? А он-то здесь при чем?
— Помнишь, ты встретилась с ним здесь у сарая и у вас произошел неприятный разговор? Дней через десять после этого муж пригласил Сёкити к нам в дом. Они выпили сакэ, и Сёкити стал рассказывать о тебе, о том, почему он уехал на заработки в Осаку, о твоем обещании ждать его и как это обещание помогало ему трудиться, чтобы заработать деньги на вашу свадьбу.
Как хотелось О-Сэн заткнуть уши и ничего не слышать — ей и так все было ясно, зачем же терзать себя, выслушивая это вновь — теперь из уст О-Таки. «Замолчите, пожалуйста!» — мысленно умоляла она, но та с откровенностью, с какой делятся с близким человеком, передала рассказ Сёкити о доносах Гондзиро, о его переживаниях в Осаке, о встрече с О-Сэн, о том, как она пообещала бросить Котаро и не выполнила своего обещания. По мере того как О-Така говорила, в ее словах все более проскальзывало сочувствие к Сёкити. Ее лицо снова стало жестким, и она с явным порицанием глядела на О-Сэн.
— Он даже под конец разрыдался, и мы плакали вместе с ним, — призналась О-Така. — Не сомневаюсь, у тебя были свои причины так поступить, но ведь не столь уж много прошло времени, как он уехал в Осаку... Но что случилось — то случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Я, конечно, сочувствую тебе, как женщина, а вот муж был вне себя. Выслушав рассказ Сёкити, он запретил мне встречаться с тобой и сказал, чтобы ноги твоей не было в нашем доме. Ты уж пока потерпи, а там, может быть, сумеешь доказать мужу, что он не прав.
— Теперь мне все ясно, — сухо сказала О-Сэн. — Но я хочу, чтобы вы знали: Сёкити ошибается. Котаро не мой ребенок. А сейчас, что бы я ни говорила, — все напрасно. Напротив, мои оправдания только заставят его еще больше сомневаться. Поэтому я решила ждать. Когда-нибудь он узнает, что его подозрения напрасны. Мне особенно больно, что даже вы и Томосукэ возненавидели меня, но я стерплю и это. Как говорится, наперекор судьбе не пойдешь. И все же я надеюсь: когда-нибудь и вы тоже...
Не в силах продолжать, О-Сэн горько зарыдала и, наскоро простившись, выбежала из дома. Теперь ей стало понятно, почему О-Така и Томосукэ отдалились от нее. А как повел себя Сёкити? Она не заслужила такого отношения к себе. Она, женщина, не позволила себе искать сочувствия у других и мужественно, в одиночку переносила свалившееся на нее огромное горе. А он, Сёкити, стал жаловаться совершенно чужим для него людям, не раздумывая, проглотил клевету Гондзиро, сразу поверил в то, чего не было. Пусть он страдал и даже плакал, но зачем болтать на каждом шагу об их отношениях? Может, он не предполагал, что его жалобы приведут к разрыву между ней и супругами Томосукэ — единственной опорой О-Сэн в этой жизни? Пусть его недоверие порождено любовью, но неужели он не понимал, какими глазами на нее будут смотреть окружающие после его утверждений о ее неверности? Неужели и этот поступок Сёкити был продиктован любовью к ней, к О-Сэн? Ей захотелось немедленно повидаться с Сёкити и бросить ему в лицо все, что она думает о его поступках. Не обращая внимания на плач Котаро, она, не помня себя, помчалась к Окавабате.
В конце года, впервые после наводнения, власти проводили перепись населения. На этот раз дом был официально записан на имя О-Сэн и Котаро. В стране по-прежнему царил застой, люди целыми семьями кончали жизнь самоубийством, участились грабежи. Кое-кто из знакомых О-Сэн, потеряв все, уезжал в деревню, многие, спасаясь от уплаты долгов, бросали дома и исчезали неведомо куда. Но столица есть столица, и в опустевших домах вскоре поселялись другие жильцы.
Верно говорят, что в бедности есть свои преимущества. Хотя Новый год уже был на носу, предновогодние хлопоты не заняли у О-Сэн много времени. Ей уже давно не отпускали товары в кредит, поэтому она сама замесила немного теста для моти[48] и скромно украсила вход ветками сосны и бамбука.
В новогоднюю ночь заявилась О-Мон. Она была одета совсем не по-праздничному — в старенькое, сильно поношенное кимоно. Грязные волосы свисали неопрятными космами, белила на лице кое-где стерлись, обнажив пятна серой, нездоровой кожи.
— Проходила мимо — вот и решила поглядеть, что вы тут поделываете. Ну и холодина — позволь погреться.
— Спасибо, что не забываешь. Угля не купила — пришлось пригасить огонь, но печурка еще теплая.
— А мальчик спит? Сколько ему теперь?
— Скоро четыре.
О-Мон подошла к печурке и, грея руки, посмотрела на спящего Котаро. С тех пор как она видела его в последний раз, мальчик осунулся, под глазами появились синяки, кожа казалась сухой, а губы — белыми и безжизненными.
— У меня есть готовое тесто — на одну большую лепешку хватит, — предложила О-Сэн.
— Не надо, — чересчур громко возразила О-Мон и замахала руками. — Со вчерашнего дня, куда ни зайдешь, угощают моти. Я буквально объелась ими, так что, если имеешь в виду меня, не стоит беспокоиться.
— Могу тебе только позавидовать, но я все же приготовлю. — Ей сразу стало ясно, что О-Мон врет и у нее с утра не было маковой росинки во рту.
О-Сэн раскатала тесто на три маленькие лепешки, надвинула на жаровню решетку, кинула на нее лепешки и в маленькое блюдечко налила соевого соуса. Когда лепешки подрумянились и в комнате запахло печеным тестом, О-Мон, жадно глотая слюну, поспешно заговорила, как в последнее время она стала много зарабатывать. Хотя везде дела идут неважно, в их заведении — странное дело! — прибавилось гостей, и, если так пойдет дальше, она вскоре накопит денег на маленький собственный дом. О-Мон болтала без умолку, словно ей казалось: если она остановится, то что-то безвозвратно упустит. А когда О-Сэн положила на небольшую тарелочку три лепешки, она буквально проглотила их одну за другой, делая вид, будто увлечена разговором и не замечает, что съела не только свою лепешку, но и те, которые предназначались для О-Сэн и Котаро.
— Подумай о себе, — убеждала она О-Сэн. — Ты интересная женщина. Стоит ли гробить свою молодость на дурацкую надомную работу? Конечно, есть разные люди: одни, как ты, до самой смерти прозябают, зарабатывая себе на хлеб насущный. Другие проводят время в развлечениях, поступая так, как им заблагорассудится. Я не думаю, будто ты по собственной воле выбрала такой образ жизни. И я тебе советую: плюнь на все — начни жить весело, беззаботно.
В ее словах О-Сэн ощутила какой-то надрыв и в то же время попытку оправдать собственное поведение. Потом О-Мон попросила ножницы, подстригла отросшие ногти, сказала, что опаздывает на церемонию изгнания злых духов, которая состоится в храме Сэнсодзи, и выскочила в холодную ночь, словно ее ветром сдуло.
— Бедняжка О-Мон, — пробормотала О-Сэн, притушив огонь в печурке.
Еще тогда, случайно повстречавшись с О-Мон на улице, О-Сэн сразу же почувствовала к ней неприязнь, догадавшись о роде ее занятий. Она уже была наслышана, чем стали зарабатывать на жизнь некоторые девушки и женщины из бедных семей после того пожара. На задворках Тэнно, в кварталах Сэнгэн и Тавара открылось несколько заведений, где они принимали мужчин. Публичные дома действовали под покровом добропорядочных вывесок кондитерских или цветочных магазинов. О-Сэн было противно даже слушать об этом, и, когда она узнала, что ее лучшая подруга О-Мон принадлежит к числу этих легкомысленных женщин, в ее душе проснулись гнев и неприязнь. Но нынешней ночью она поняла, что у О-Мон подчас не хватает денег на еду, что, опустившись до продажи своего тела, она ничего не получила взамен. Теперь О-Сэн с жалостью думала о ней, позабыв о собственных бедах и несчастьях.
— Бедная, бедная О-Мон, — повторяла она.
В первый день нового года погода выдалась пасмурная. Поев дзони[49], О-Сэн вместе с Котаро посетила храм Убусунагами[50], а затем отправилась в храм Сэнсодзи поглядеть на церемонию изгнания злых духов. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой. Они отошли в сторонку перекинуться парой слов. О-Сэн сказала, что ей очень хотелось нанести визит О-Таке, поздравить с Новым годом, но она не решилась по известной О-Таке причине. Они пожелали друг другу здоровья и благополучия в новом году. Прощаясь, О-Така, как бы между прочим, сказала, что Сёкити новогодние праздники провел в семье Кадзихэя.
— Близких родственников у него нет — вот он и напросился к Кадзихэю, — добавила она.
— А он все время был в Эдо или уезжал куда-то? — дрогнувшим голосом спросила О-Сэн.
— Разве я тебе не говорила? Кадзихэй пристроил его к хозяину плотницкой мастерской в квартале Абэкава. Он там работает и живет у него в доме.
— А как зовут хозяина?
— Не знаю, но отыскать его не составит труда — не так уж много плотницких мастерских в одном квартале. Если захочешь повидаться с Сёкити... — Не договорив, О-Така взглянула на небо и воскликнула: — Ой, кажется, снег собирается!
Извинившись, что ей надо еще заглянуть к знакомым в Ханакавадо, О-Така поспешно простилась.
В воздухе закружились мелкие снежинки. Прохожие сразу оживились, дети с ликующими криками забегали по улице, радуясь снегу. Даже Котаро заколотил ножками по спине О-Сэн и стал ловить на ладони падавшие сверху снежинки.
О-Сэн почувствовала себя счастливой. Ей было приятно, что Сёкити напросился к Кадзихэю на встречу Нового года. Сёкити сказал, что у него нет близких родственников, но на самом деле, видимо, хотел отпраздновать Новый год с ее знакомыми, чтобы воспользоваться этим случаем и расспросить о ней. А может, он уже узнал всю правду и в ближайшие дни зайдет с ней объясниться? Каких-либо определенных доказательств у нее не было, но его стремление побыть среди ее друзей свидетельствовало о том, что он по-прежнему любит ее. Так думала О-Сэн, и, хотя чувствовала беспочвенность своих надежд, эти мысли делали ее счастливой.
Вечером третьего января из Коги приехал Мацудзо. Он доставил овощи оптовому торговцу в Сэндзю и кое-что привез О-Сэн: листья лопушника, свежую морковь, овощи для засолки — всего более двух каммэ[51]. Кроме того, он выложил на стол белые рисовые лепешки моти, красную фасоль и рис. На этот раз он тоже остался переночевать, как всегда молча курил пахнувший полынью табак и грозным взглядом осматривал комнату. Ушел он еще до рассвета, оставил немного денег, сердито сказав, что это мальчику на сладости.
— Не заберете ли узел с вещами О-Цунэ? — спросила О-Сэн, когда он надевал сандалии.
Мацудзо задумчиво поглядел на нее и глухим голосом произнес нечто, как будто бы абсолютно не связанное с вопросом О-Сэн:
— Не всегда хорошо, когда человек поступает честно. Точно так же нехорошо, когда человек пытается хитрить.
Он перекинул через плечо палку с привязанными к ней корзиной и пустым мешком и вышел из дома.
Несколько дней О-Сэн никак не могла успокоиться, раздумывая над тем, что означали эти слова Мацудзо, какой таился в них намек. И еще она не понимала, с какой целью приезжает Мацудзо, оставляя ей продукты и деньги. Трудно было поверить, что в эти тяжелые времена он так поступает исключительно из дружеского расположения. Но если он это делает не по доброте душевной, то почему? Что он в таком случае замышляет? Он не забрал узел с вещами О-Цунэ, наверно рассчитывая приехать снова. Ну а как ей вести себя, когда он появится в следующий раз? Думать об этом ей было неприятно, а посоветоваться не с кем — вот и приходилось переживать это наедине с собой.
В первые дни нового года О-Сэн не раз подходила к мастерской Кадзихэя, вглядывалась в проходивших мимо людей, надеясь увидеть среди них Сёкити, но он так и не появился. По-видимому, он до сих пор ей не верит. В глубине души она еще надеялась, что Сёкити ее навестит, но, даже убедившись, что ожидания ее напрасны, она не очень печалилась. Главное, он был рядом: от ее дома до мастерской в Абэкаве рукой подать. А поскольку Сёкити находился поблизости, сохранялась и надежда, что он наконец узнает правду, и ей, О-Сэн, остается лишь терпеливо ждать. О-Сэн не сомневалась, что поступает правильно, но в последнее время она заметила, как переменились к ней соседи — и это ее встревожило. Она никогда с ними особенно не общалась, но прежде, проходя мимо, заглядывала к ним, да и женщины вечерком заходили к ней поболтать. И вдруг, словно сговорившись, они перестали приходить. Это началось в конце минувшего года. Мало того, встречаясь на улице, они упорно отворачивались, не отвечая на ее приветствия. По-видимому, на то есть причина, как и в случае с Томосукэ и его женой, думала О-Сэн, но, сколько ни пыталась, не могла припомнить в своем поведении ничего заслуживающего упрека. А решив так, она перестала придавать этому значение.
О-Сэн и прежде не была особенно близка с соседями, не могла по бедности как положено угостить их, когда они приходили в гости, а при ее надомной работе даже считала болтовню с ними потерянным временем. Но все же их единодушное отчуждение вызывало досаду, и она все чаще стала испытывать тоскливое чувство одиночества. При случае она пыталась дружелюбно заговаривать с этими женщинами, но они по-прежнему сторонились ее.
Однажды в конце января О-Сэн вместе с Котаро отправилась поглядеть на церемонию освящения нового храма Дзидзо, воздвигнутого на набережной Янаги. Она купила ароматическую свечку и присоединилась к веренице паломников, направлявшихся к храму. Внезапно позади нее послышался презрительный смех и кто-то громко сказал:
— Да уж, нынешние женщины позабыли о долге и совести, а еще идут, как ни в чем не бывало, к святому месту, к храму. Обещает, мол, буду ждать тебя вечно, а года не проходит, как связывается с другим мужчиной. И ведь совсем еще молоденькие — семнадцати лет не стукнуло, а туда же...
О-Сэн не стала оборачиваться, но голос показался ей знакомым. Ну конечно же, это говорила О-Кан — одна из женщин, которая прежде частенько заходила к ней посудачить. Ее муж был владельцем овощной лавки.
Кровь бросилась О-Сэн в голову. Она сразу же догадалась, кого эта женщина имела в виду. Заметив ее, О-Кан специально заговорила громко, чтобы О-Сэн слышала. Теперь О-Сэн стало ясно, отчего соседки перестали к ней заглядывать. Должно быть, О-Така разболтала, и они решили порвать с ней из сочувствия к Сёкити. Другой причины О-Сэн не находила. Что поделаешь, остается только ждать, пока правда выплывет наружу — тогда и они угомонятся. Так думала О-Сэн, стараясь себя успокоить. Но О-Кан продолжала.
— Страшное дело, когда человек потерял стыд. Не успел родиться ребенок, как умер муж. Простая женщина не находила бы места от горя, а этой все нипочем. Воспользовалась тем, что после пожара все знакомые поразъехались из города, преспокойно устроилась на прежнем месте и стала ждать возвращения жениха. А когда тот вернулся, нахально заявила ему, что честно ждала, а ребенок вовсе не ее.
— Какой позор! — подхватил кто-то из толпы. — А ведь такая молоденькая — и двадцати еще нет. Бессердечная, испорченная женщина!
Дольше терпеть О-Сэн не могла. Вне себя от негодования она подскочила к О-Кан и закричала:
— Это вы обо мне говорите?
— Понимай как знаешь, — ответила та, на всякий случай отступив на шаг. — Что от людей слышала, то и говорю. А тебя имели в виду или кого другого — не знаю. Впрочем, о ком бы ни говорили, это уже слишком...
— Что значит «слишком»? Что вас так возмутило? Говорите прямо! У кого это нет ни долга, ни совести? Кто пристроился к чужому мужчине? Кто родил от него и утверждает, что это не ее ребенок? Кто вам сказал об этом? Говорите — не стесняйтесь!
О-Сэн кричала так громко, что вокруг них стала собираться толпа, заплакал напуганный Котаро. Но О-Сэн не замечала столпившихся людей, не слышала плача малютки. Сжав кулаки, злобно сощурив глаза, она подступала к О-Кан и кричала:
— Молчите? Должно быть, вам нечего сказать? Тогда скажу я: все, что вы наболтали вашим поганым языком, — неправда, наглая ложь! Ни вы, ни тот, кто вам это насплетничал, не знаете правды. Ни на столечко! Все это чистый вздор и вранье!
— Тогда объясни, почему ты до сих пор одна, почему твой жених не женится на тебе? — позеленев от злости, прошипела О-Кан.
— Об этом я говорить не хочу, и вообще это вас не касается.
— И все же ответь, почему он от тебя отказался? — О-Кан выставила вперед свое плоское лицо и злобно сверкнула глазами. — Ведь вы встречались после того, как он вернулся. Отчего же он отказался жениться? Может, это ты не хочешь?
— Я за него не отвечаю. Что до меня, то я его честно ждала. И ребенок не...
О-Сэн вдруг умолкла, не договорив. Ее остановил громкий плач Котаро. Вцепившиеся что было сил в ее плечи маленькие ручонки словно пробудили ее от дурного сна. Наконец она увидела обступившую их толпу и разинутый в крике рот О-Кан. Зачем я здесь, зачем вступила в перебранку с этой противной женщиной, как это глупо, подумала она и пошла прочь, не обращая внимания на обидные слова и презрительный смех толпы.
— Этой бесстыдной женщине не место в нашем квартале — она позорит всех нас, запятнала нашу репутацию. Пусть убирается прочь! — с новой силой завопила О-Кан.
Прижавшись к О-Сэн, Котаро всем телом содрогался от рыданий. Она ласково погладила его по спине и медленно пошла по набережной вдоль реки. Какой стыд, думала она, с какой стати она пыталась убедить О-Кан в своей правоте? Уж если Сёкити ей не поверил, чего же требовать от чужих людей? Как она могла перед всей толпой сказать, что Котаро — не ее ребенок? Слава богу, она не договорила. А если бы Котаро понял? Ведь ему уже четыре года, и это бы осталось в его памяти на всю жизнь. Если бы Котаро услышал из ее уст, что он найденыш, а другие бы это подтвердили? Эта мысль заставила О-Сэн содрогнуться. Она до крови закусила губу, ласково погладила малютку и нежно коснулась его щеки.
— Прости меня, маленький! Твоя мама поступила плохо. Ты для нее самое дорогое существо на свете. Когда-нибудь все узнают правду, а пока будем терпеть. Не плачь, малютка! Все будет хорошо, — шептала она, и в ее словах была и любовь, и мольба о прощении.
С того дня соседи просто перестали замечать О-Сэн. Она была к этому готова, решив молча вытерпеть и это унижение. В ближних лавках ей отказывались продавать мисо[52], соевый соус, овощи. Даже хозяйка кондитерской нахально отворачивалась, когда она приходила за сластями для Котаро. О-Сэн тяжело переживала такое отношение, но, поскольку покупки делались не каждый день, она отправлялась в дальние лавчонки, где ее не знали, и преспокойно покупала все необходимое. И хотя это было не очень удобно и занимало больше времени, она привыкла.
Только О-Мон продолжала с ней общаться. Более того, даже зачастила. Наверно, до нее дошли разговоры о ссоре с О-Кан, и она всякий раз старалась успокоить О-Сэн, поднять ее дух. Это не означало, что она не сомневалась в честности О-Сэн, в безупречности ее репутации. Может быть, она даже верила распространявшимся слухам, но воспринимала их по-своему.
— Плевать тебе на них, — говорила О-Мон. — Ты никому не подожгла дом, ни у кого не своровала. Встречаются паршивки, от которых такая вонь, хоть нос вороти, но стоит другому оступиться, как они начинают вещать похлеще твоего Будды. А ты не обращай внимания и, что бы ни случилось, не вешай носа.
О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здоровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засыпала.
Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся:
— Некоторые надуются как индюки и стараются показать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка — и сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно — напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты животное, так и поступай как скотина — и нечего рядиться в добропорядочного .
Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одаривала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рваных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила:
— Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожидает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый великий полководец превратится всего лишь в горстку пепла.
Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за полночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заляпанная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтрака, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо.
В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его приезд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спавшую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту неприлично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн.
— Моя приятельница, — извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. — Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная — пришлось уложить в постель.
Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из прихожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, морковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё[53] риса, а также нарезанные кусками белые рисовые лепешки.
— Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболели, — сердито пробормотал он.
— А что у вас с ногами? — участливо спросила О-Сэн.
— Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами.
За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными глазами на Мацудзо, спросила:
— Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку:
О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку:
О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо.
Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал:
— Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в трудную минуту — вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры — одна сгорела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь?
Этот бесконечно длинный для такого молчальника монолог Мацудзо произнес все тем же сердитым, будто его обидели, тоном. Однако его слова вызвали у О-Сэн чувство глубокой признательности. Странное на первый взгляд поведение Мацудзо теперь для нее прояснилось. Она поняла, что доброе отношение к ней покойной О-Цунэ, которая подобрала и приютила ее — несчастную и бездомную, — нашло свое продолжение в лице Мацудзо... После того как от нее отдалились Томосукэ и его жена, после скандала, который произошел в день освящения храма Дзидзо, после того, как с ней порвали отношения соседи, она решила, что осталась одна на всем белом свете. И именно в этот момент появился Мацудзо и пришел ей на помощь. Вот тогда-то она поняла: сколь бы ни отрекалось от человека общество, всегда найдется добрая душа, которая не бросит его на произвол судьбы. С теплым, проникновенным чувством О-Сэн думала об удивительных обстоятельствах, соединяющих людей друг с другом...
О-Мон как ушла в принадлежавшем О-Сэн кимоно, так и пропала. О-Сэн выстирала ее грязную одежду, заштопала дыры и повесила в шкаф. При более чем скромном гардеробе каждое кимоно было на счету, но О-Сэн отнеслась к этому спокойно — тем более что Мацудзо разрешил ей пользоваться вещами покойной О-Цунэ. О-Мон исчезла, зато Мацудзо приезжал теперь каждую неделю. Оптовый торговец попросил его, помимо овощей с собственного поля, регулярно доставлять ему другие товары — вот он и зачастил в Эдо, не забывая всякий раз привозить овощи и рис для О-Сэн. Как всегда угрюмый и неразговорчивый, он сидел за столом, покуривая трубочку, иногда смущенно, будто через силу, развлекал Котаро, которому нравилось сидеть у него на коленях. О-Сэн принимала знаки его внимания, но особенно не благодарила. Со своей стороны Мацудзо без всякого стеснения просил ее починить или заштопать одежду, а в последнее время даже заказывал на ужин свои любимые блюда. Такие отношения не могли остаться незамеченными, и среди соседей поползли разные слухи. Оно и понятно: ведь даже О-Мон приняла Мацудзо за ее любовника. Однако О-Сэн на эти слухи не обращала никакого внимания. После перебранки близ храма Дзидзо она сильно переменилась. Теперь ей стало безразлично, о чем судачат на ее счет соседи. Она без страха и смущения, с высоко поднятой головой проходила мимо соседских домов.
Дни шли за днями, минул март, а О-Сэн так и не довелось полюбоваться цветами вишни. Прошел апрель, май. Однажды во время очередного приезда Мацудзо зашел разговор о поминовении душ усопших Кандзю и О-Цунэ и о наречении их посмертными именами. Еще в середине марта Мацудзо по совету Томосукэ сходил в храм Хонэндзи, на кладбище которого находилась фамильная могила семейства Кандзю, и договорился о заупокойной службе и наречении посмертными именами. О-Сэн приобрела в лавке подержанных вещей небольшой буддийский алтарь, установила на нем дощечки с новыми именами Кандзю и О-Цунэ и зажгла поминальные ароматические свечки. Никто не знал, в какой день июля погибли Кандзю и О-Цунэ, и решили обозначить его третьим числом, когда началось наводнение. Накануне в Эдо прибыл Мацудзо с женой О-Ику и семилетней О-Цуру. О-Ику была в меру упитанной женщиной, плотного телосложения, с румяными щеками и выпуклым лбом. Она держалась молчаливо — должно быть, старалась походить в этом на своего мужа. Но когда ругала девочку, верещала как сорока да еще успевала незаметно ее ущипнуть. О-Сэн не знала, как себя вести с этой странной женщиной: то ли рассказать о частых посещениях Мацудзо и поблагодарить за подарки, то ли промолчать? На всякий случай она решила ограничиться обычными приветствиями.
С грехом пополам переночевав вповалку в маленькой комнатушке О-Сэн, они пораньше, пока не наступила жара, вышли из дому. Мацудзо пригласил и Томосукэ с женой, но те отказались, сославшись на неотложные дела, и лишь прислали кодэн[54]. Наверно, не захотели со мной встретиться, подумала О-Сэн, но все же была возмущена пренебрежительным отношением к покойным, с которыми они были так дружны. Трудно сказать, что подумал об этом Мацудзо. Мельком взглянув на кодэн, он обронил:
— Потом пришлем им что-нибудь на поминки.
У моста Регоку они сели на небольшое судно и поплыли но реке. Котаро, впервые оказавшийся на корабле, вначале испугался и, отвернувшись от реки, уткнулся О-Сэн в колени, потом пообвык и с детским любопытством стал разглядывать проплывавшие мимо берега.
— Мамочка, посмотри, как плывут дома! — воскликнул он.
Ему было странно, что вот он сидит на палубе, а дома проплывают мимо. Даже всегда суровый Мацудзо не сдержал улыбки.
А сидевшая рядом с матерью О-Цуру наклонилась к ней и шепнула:
— Дома не плывут, а стоят на месте. На самом-то деле плывет наш корабль, правда, мама?
О-Ику сказала, чтобы та не болтала лишнего, и сердито отвернулась.
Кажется, в этой семье не все ладно, вздохнув, подумала О-Сэн. Правда, это лишь первое впечатление, но, видимо, жена не очень ладит с мужем и девочкой, нет между ними душевных отношений, присущих дружным семьям. Может быть, еще и поэтому Мацудзо так добр к ней, что в нем сохранился нерастраченным запас человеческой теплоты...
После заупокойной службы в храме Сонэндзи они зашли перекусить в ближайшую харчевню. Вокруг зеленели рощи и рисовые поля, там и сям за деревьями виднелись особняки, напоминавшие дворянские загородные поместья. В общем, типичный провинциальный пейзаж: словно они находились не в столице Эдо, а в отдаленной деревушке. О-Сэн с удовольствием любовалась природой. Позади харчевни был пруд. Там шумели детишки, ловившие руками мальков. Котаро очень хотелось поиграть с ними, и О-Сэн было согласилась, но Мацудзо встал из-за стола, сказав, что еще сегодня должен возвратиться в Когу.
Когда они добрались до дома, солнце уже палило нещадно. У порога, прислонившись к двери, спала О-Мон. Она была похожа на нищенку.
Узнав в ней ту женщину, которая, раскинув ноги, спала в постели О-Сэн, Мацудзо раздумал заходить в дом и сказал, что они немедленно уезжают. О-Ику с откровенным презрением поглядела на О-Мон и, схватив девочку за руку, пошла прочь. О-Сэн ничего не оставалось, как вынести из дома их вещи и передать Мацудзо. Тот вручил ей сверток, предупредив, что в поминках нет необходимости. Он также попросил передать угощение Томосукэ и его супруге и оставить немного еды, чтобы накормить О-Мон. Потом, понизив голос, посоветовал поскорее выпроводить ее, иначе она плохо повлияет на воспитание Котаро. С тем и ушел.
По всему было видно, что О-Мон тяжело больна. От нее исходил такой дурной запах, что О-Сэн приблизилась к ней, лишь с трудом преодолевая отвращение. Она сняла с нее одежду, скорее походившую на грязные лохмотья, и начала обтирать, с ужасом разглядывая ее донельзя исхудавшее тело, горевшее как в огне. Должно быть, у О-Мон был сильный жар, она часто и хрипло дышала, вокруг обвисших грудей выступили черные пятна.
— Спасибо, О-Сэн, за заботу, — пробормотала О-Мон и продолжала, словно в бреду: — Наконец-то у меня свой дом. Я как раз собиралась пригласить тебя... Теперь я спокойна... Переезжай ко мне — будем жить вместе... мы с тобой столько натерпелись... Пора и отдохнуть, пожить в свое удовольствие... Только бы тебе понравился мой дом...
— Конечно, понравится, — пробормотала О-Сэн, надевая на нее спальное кимоно. — Конечно, понравится, — повторила она. — Теперь полежи спокойно, а я вызову доктора.
Подхватив Котаро, О-Сэн выскочила на улицу.
Она обошла трех докторов, но все они отказались осмотреть больную, лишь четвертый, господин Идзуми из Комагаты, согласился — и то по ходатайству хозяина мастерской, где О-Сэн брала работу. Он обнаружил у О-Мон туберкулез в тяжелой форме и предписал полный покой — даже разговаривать запретил. Доктор с первого взгляда понял, что О-Сэн живет в крайней бедности, и посоветовал отправить О-Мон в бесплатную больницу. Когда О-Сэн спросила, хорошо ли там лечат, он ответил, что туберкулез в такой стадии не вылечит и самый знаменитый доктор. Главное теперь — помочь больной спокойно умереть.
— В таком случае, — провожая доктора, сказала О-Сэн, — оставлю ее у себя и буду ухаживать до самой ее кончины.
В тот месяц О-Сэн ни разу не удалось как следует выспаться. Поскольку доктор предупредил, что лечить О-Мон бесполезно, О-Сэн не стала покупать дорогие лекарства, ограничившись обычными снадобьями, но тратила много денег на покупку яиц, курятины и других питательных продуктов, все больше залезая в долги к хозяину мастерской, где она брала надомную работу.
Мацудзо по-прежнему появлялся раз в неделю, но, завидев в постели О-Мон, оставлял продукты и тут же уходил. Судя по всему, он не затаил зла на О-Мон, хотя и посоветовал О-Сэн поскорее ее выдворить. Напротив, в его подношениях стало больше яиц, плодов кая[55] и кунжутного семени. Он сказал, что плоды кая очень полезны при туберкулезе — их надо обжаривать и есть по три штуки в день, пока горячие... Хотя доктор предупредил, что дни О-Мон сочтены, с наступлением августа у нее понизилась температура, появился аппетит. Доктор запретил ей разговаривать, да она и сама не чувствовала в себе достаточно сил, но в последние дни О-Мон оживилась и вечерами, когда не спалось, частенько говорила о прошлом. Особенно она любила вспоминать, как вместе с О-Сэн ходила на занятия по кройке и шитью. С тех пор прошло всего три года, а ей казалось, будто уже минуло лет десять, а то и пятнадцать.
— Помнишь, с нами вместе занималась О-Хана? Такая была болтушка-погремушка, ей часто доставалось от учительницы. Она была неопрятно одета, зубы не чистила, и изо рта у нее плохо пахло. Мне она очень не нравилась, а теперь с удовольствием вспоминаю ее — беззлобная, милая девушка.
А О-Кита? Противная! Всегда подслушивала, ябедничала и устраивала всякие каверзы. За это О-Киту не любили, сторонились ее. Помнится, она мне однажды подложила гусеницу в бэнто[56]. А вот теперь я думаю: она была одинока, никто не хотел с ней дружить — вот и озлобилась. В этом доля и нашей вины.
А знаешь, О-Мото, О-Кину и О-Ё вышли замуж. О-Кину стала женой торговца цукудани[57], и в прошлом году у нее родилась девочка. Да, все-все были такие чудесные, милые девушки. Хорошо бы нам, О-Сэн, как-нибудь собраться вместе...
О-Сэн предупреждала ее, что подолгу говорить вредно, и О-Мон ненадолго умолкала, но потом снова ударялась в воспоминания. К тому времени щеки ее округлились, и, хотя цвет кожи был нездоровый, она внешне, да и не только внешне, снова напоминала прежнюю О-Мон — веселую, откровенную, с острым язычком. Казалось, если так пойдет и дальше, то она совсем поправится. Во всяком случае, ничто как будто не предвещало неизбежного конца. Однако случилось неожиданное происшествие, которое ускорило ее смерть.
Пятнадцатого августа, готовясь к церемонии любования луной, О-Сэн напекла пирожков и отправилась в Янагивару покупать для приношения китайский мискант и зеленую хурму. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой, которая тоже возвращалась домой с покупками. Они обменялись приветствиями, и О-Сэн собралась проститься, но О-Така неожиданно вызвалась ее проводить. Это удивило О-Сэн, но возражать она не стала. О-Така говорила с ней ласково, как в прежние времена, потом, как бы между прочим, сообщила, что Сёкити женится на О-Каё — единственной дочери и наследнице хозяина плотницкой мастерской, очень красивой семнадцатилетней девушке с мягким, покладистым характером.
— Я очень рада за Сёкити, он это заслужил, — добавила О-Така.
— Сёкити женится? — повторила О-Сэн, видимо не сразу вникнув в смысл этих слов. — А хозяин мастерской — это тот, у которого он поселился?
— Он самый, из квартала Абэгава. Ему пришлась по душе работа Сёкити, а дочь — та просто в нем души не чает.
О-Сэн на мгновенье замерла, потом медленно пошла дальше, стараясь понять, что же произошло. Она отчетливо слышала каждое слово О-Таки, но смысл сказанного от нее ускользал. Должно быть, потому, что она не представляла, как Сёкити может жениться не на ней, а на ком-то другом.
Неожиданно лицо О-Сэн покрылось мертвенной бледностью, она пошатнулась и крепко ухватила О-Таку за руку. Та испуганно вскрикнула.
— Вы сказали, что Сёкити женится?
— Отпусти, мне больно, — закричала О-Така.
— Умоляю, скажите мне правду!
— Да оставь ты в покое мою руку!
— Прошу вас, — взмолилась О-Сэн. — Скажите, что вы пошутили. Сёкити не мог, не должен был так поступить. Скажите, ну скажите, что это неправда!
— А ты сходи сама и спроси. И ко мне больше не приставай — я сказала тебе все, что знаю.
— Но это же неправда!
О-Сэн медленно двинулась вперед, не заметив, как отстала от нее О-Така, что-то сердито бормотавшая себе под нос. Она пришла в себя, лишь когда добралась до квартала Кая. Там она остановилась, пытаясь привести мысли в порядок. Нет. Сёкити не мог так поступить: здесь какая-то ошибка — ведь она, О-Сэн, еще жива, она сдержала обещание и честно ждала; разве способен Сёкити при таких обстоятельствах жениться не на ней, а на ком-то другом? Стоя посреди улицы, она снова и снова повторяла про себя эти доводы, пока не заметила, что прохожие стали на нее оглядываться, и бросилась домой.
— У меня к тебе просьба, О-Мон, — обратилась к ней О-Сэн, не успев даже затворить дверь. — Я должна уйти по срочному делу, а ты присмотри за Котаро.
— Конечно, присмотрю. Ты не волнуйся — видишь, как он спокойно играет?
— Вот сладости, ты ему дай, если начнет капризничать.
Я постараюсь скоро вернуться.
— Все будет в порядке, так что не торопись. О-Сэн поспешно вышла из дома.
Ближайший путь к Абэгаве пролегал через Мориту и Сямисэнбори. Хотя уже наступила осень, дни стояли на редкость жаркие. Раскалившаяся на солнце дорога обжигала подошвы. Слабый ветерок поднимал мелкую пыль, и вскоре ноги О-Сэн стали от нее грязно-серыми. Она шла, что-то шепча себе под нос. Голова была как в тумане, и О-Сэн никак не могла собраться с мыслями. Единственное, что она определенно ощущала, — это тревога и резкие толчки сердца, готового выпрыгнуть из груди.
Мастерская, куда направлялась О-Сэн, находилась на перекрестке, сразу же за кварталом Тэрамати. Хозяйский дом — не слишком обширный, но двухэтажный — был крепко сколочен, с добротной крышей, крашенными в белый цвет стенами и невысокой черной панелью понизу. Он скорее походил на жилище солидного оптового торговца, а не хозяина плотницкой мастерской. О-Сэн медленно прошла мимо, внимательно разглядывая дом, затем вошла в расположенную чуть поодаль парикмахерскую, купила масло для волос, и, как бы между прочим, поинтересовалась Сёкити. Пожилая хозяйка была туговата на ухо, но, когда О-Сэн громко повторила вопрос, пожевала старческими губами и сообщила, что Сёкити оказался справным работником, понравился хозяину и тот решил выдать за него свою дочь. В середине июня состоялась помолвка, Сёкити и его невеста живут душа в душу — даже завидно.
— О-Каё хороша, ничего не скажешь, а уж Сёкити — и того лучше. Золотой человек. И в то же время простой, вежливый, нос не задирает, как нынешняя молодежь. Он совсем недавно поступил в мастерскую, а уже все плотники его уважают. Даже со мной, если встречается на улице, уже издали здоровается, — добавила она.
Значит, О-Така сказала правду, подумала О-Сэн, выйдя из парикмахерской. Она постояла на улице, потом вернулась той же дорогой и, миновав мастерскую, зашла в лавку письменных принадлежностей и задала продавцу тот же вопрос. Потом заглянула еще в две лавчонки. Повсюду ей отвечали одно и то же: Сёкити хороший человек и все рады, что он женится. И все же О-Сэн отказывалась верить. Как же Сёкити мог предпочесть ей другую, когда вот она, здесь! Разве не из его собственных уст она услышала его просьбу ждать? Разве она честно не ждала его возвращения? Она и теперь его ждет. Как же он мог выбрать другую? Нет, что-то здесь не так. Кто-кто, а Сёкити на такое неспособен. Это ошибка, и, если ее вовремя не исправить, случится нечто ужасное, непоправимое...
Домой она возвратилась уже к вечеру. Котаро плакал. О-Мон сидела на полу, перебирая игрушки. По ее лицу было видно, что она устала до изнеможения, бесполезно пытаясь успокоить мальчика. О-Сэн молча подхватила Котаро и отправилась на кухню готовить ужин.
— Прости меня, О-Сэн, никак не могла с ним справиться — игрушки давала и сладости, а он ни в какую — плачет и тебя зовет, — оправдывалась О-Мон, когда они сели ужинать.
— Ничего страшного, я ведь просила тебя только посидеть с ним, — безразлично ответила О-Сэн, думая о своем.
Даже больная О-Мон обратила внимание, что О-Сэн не в себе — бледная, с горящими глазами, она механически двигала палочками для еды, не замечая ничего вокруг. После ужина О-Сэн повалилась на постель, забыв о приготовлениях к церемонии любования луной.
— Тебе нехорошо, О-Сэн? Какие-то неприятности? — спросила О-Мон.
— Откуда ты взяла? Со мной все в порядке.
— И все же что-то случилось, — повторила О-Мон, когда они укладывались спать.
О-Сэн нахмурилась, сердито поглядела на О-Мон и вдруг закричала:
— Умоляю, помолчи, не спрашивай ни о чем — и так голова идет кругом.
Ночью она все время что-то бормотала во сне.
На следующий день О-Сэн сразу после завтрака, даже не убрав со стола, подхватила Котаро и ушла. Вернулась, когда начало смеркаться. По всей видимости, она долго бродила по городу — ноги и даже подол кимоно покрывал толстый слой пыли. Войдя в дом, она опустилась на порог и некоторое время сидела без движения. Котаро спал у нее за спиной, свесив голову набок.
Так. повторилось и на следующий день, и на третий. О-Мон не знала, куда и зачем она ходила, и не пыталась спрашивать. Ей было жаль Котаро, и, когда О-Сэн снова собралась выйти из дома, она предложила оставить Котаро под ее присмотром. О-Сэн послушно кивнула.
— Сегодня уйду ненадолго. Вроде бы для меня уже все ясно, и я особенно не задержусь, — сказала она.
И все же вернулась только вечером. Много позже О-Сэн поняла, что в эти дни она была не в себе. Неопровержимые факты свидетельствовали о том, что Сёкити бросил ее, женился и вот уже два месяца счастливо живет с дочерью хозяина мастерской. Но она никак не могла в это поверить. У О-Сэн было такое ощущение, словно ее то кидают в огонь, то кладут под пресс, выжимая последние силы. По всей видимости, она снова впала в состояние невменяемости, как это уже однажды случилось после пожара...
На седьмой день ее блужданий вокруг мастерской она случайно встретила Сёкити, шедшего со стороны Тэрамати. Он был не один, а с женщиной— небольшого роста, с красивыми чертами лица. Она могла бы сойти за девочку, если бы не голубоватые дуги на месте бровей. Это и есть О-Каё, решила О-Сэн, наблюдая, как та с милой улыбкой беседует с Сёкити. О-Каё засмеялась, и О-Сэн с болью в сердце увидела, как между полных губ черным блеском[58] сверкнули зубы. Они прошли мимо, не заметив ее. Взгляд Сёкити безразлично скользнул по О-Сэн, словно перед ним было дерево или камень. Пара скрылась в мастерской.
— Сёкити! Сёкити! — едва слышно позвала О-Сэн. Потом отвернулась и, с трудом переставляя ноги, пошла в сторону Тэрамати. Голова горела, грудь ломило от нестерпимой боли, словно ее придавило чем-то невыносимо тяжелым.
— Сёкити! Сёкити! — с мольбой в голосе повторяла О-Сэн.
Она вдруг остановилась посреди дороги и упала на колени. В глазах потемнело, земля закачалась. Ее тошнило. Кто-то наклонился над ней, о чем-то спрашивает... Надо собраться с силами и встать, встать и идти домой... О-Сэн приподнялась и с трудом двинулась по улице. В ушах звенело, перед глазами то и дело вспыхивали языки пламени. Временами она различала какие-то дома по обе стороны улицы, потом их снова заволакивало пламя пожара. Языки пламени сменились клубами едкого дыма, от которого сразу запершило в горле... Она увидела бросившуюся в гущу пламени женщину — от ее развевающихся волос отскакивали голубые искры... И вдруг сквозь вой пожара, похожий на клокотанье огромного котла, она услышала тот самый, умоляющий голос:
— Ах, О-Сэн, ты не представляешь, как горько мне было, как я мучился и страдал...
О-Сэн дико вскрикнула и повалилась навзничь.
Все дальнейшее вспоминалось как в тумане: оказывается, она потеряла сознание недалеко от храма Восточный Хон-гандзи, ее доставили в полицейский участок, где случайно оказался человек, который бывал в мастерской Саносё, где она брала надомную работу. Он узнал О-Сэн, вызвал доктора и, когда она пришла в себя, доставил домой в Хэйэмон. Память окончательно вернулась к О-Сэн лишь спустя полмесяца. Все это время она провела как во сне, преследуемая мучительными галлюцинациями. Особенно часто ей слышался тот самый умоляющий голос. Она помнила каждое слово и после того, как сознание вернулось.
В эти дни О-Сэн была неспособна ни готовить, ни заниматься другими домашними делами — лишь присматривала за Котаро. Когда хотелось спать, она просто валилась на пол и засыпала, не удосужившись даже постелить постель. Дважды приезжал Мацудзо, но при его появлении О-Сэн приходила в ярость, топала ногами, требуя, чтобы он немедленно покинул дом, иначе Сёкити, не дай бог, узнает о его посещении и перестанет ей верить... Мацудзо оставлял привезенные им овощи и немного денег и смущенно уходил. В течение двадцати дней все заботы легли на плечи О-Мон. Она готовила пищу, ходила за покупками, стирала. О-Сэн по-прежнему оставалась в невменяемом состоянии, нередко вставала среди ночи и рвалась на улицу. Так что О-Мон после тяжких дневных хлопот не было покоя и по ночам.
Однажды в сентябре, когда О-Мон стирала одежду Котаро, к ней подошла О-Сэн и спросила, какой сегодня день.
— Одиннадцатое сентября, а послезавтра все пойдут любоваться луной, — ответила О-Мон.
— Так, значит, уже сентябрь, — прошептала,О-Сэн, и вдруг слезы градом покатились у нее из глаз.
— Что с тобой? — испуганно воскликнула О-Мон. О-Сэн махнула рукой и спокойно сказала:
— Все в порядке, не беспокойся. Кажется, я выздоровела.
— Какое счастье, О-Сэн!
— Вот уже несколько дней, как в голове у меня прояснилось, но я не хотела тебе говорить — не была уверена. И лишь сегодня я наконец поняла, что здорова. Со мной ведь и прежде случалось такое, и я теперь в точности знаю, когда болезнь проходит. Прости, О-Мон, тебе пришлось взять на себя все заботы по дому.
— А я ничего особенного не делала. Главное — ты выздоровела, но пару дней еще отдохни, чтобы окончательно прийти в себя.
— Нет, со мной все в порядке — я это чувствую. А вот ты нуждаешься в отдыхе. Я себе не прощу, если из-за этих хлопот тебе станет хуже. Поэтому укладывайся в постель — теперь мой черед ухаживать за тобой.
Спустя два дня, тринадцатого сентября, ночью, удостоверившись, что О-Мон и Котаро крепко уснули, О-Сэн потихоньку оделась и вышла из дома. Высоко в небе пряталась за барашками облаков луна. Было уже за полночь, и в окнах домов, закрытых ставнями, не было видно ни огонька. О-Сэн направилась к набережной Янаги.
Она остановилась невдалеке от того места, где река Канда впадает в Сумиду. Именно здесь в ту ночь они с дедушкой и Котой спасались от пожара. Тогда там был склад камней, теперь их убрали и вдоль берега высадили молодые ивы.
О-Сэн присела и предалась воспоминаниям. Вот здесь были сложены камни, около которых они прятались... Чуть поодаль — край облицованного камнем берега, держась за который О-Сэн вошла в воду... Кажется, тогда было время отлива...
Она закрыла глаза, прижала ладони к щекам и замерла... Ей хотелось вновь услышать тот голос. Тот самый голос, который слышался ей во время галлюцинаций. Теперь она могла повторить каждое слово, каждую интонацию... Среди языков пламени и завывания ветра он шептал ей на ухо: «Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни... С семнадцати лет я думал только о тебе. Представляешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полюбишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал ходить к вам, подавляя в себе мужскую гордость. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом... Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал...»
О-Сэн застонала.
— Кота! Теперь я по-настоящему поняла твои страдания, — прошептала она.
Наконец для нее разом все прояснилось. Да, лишь один Кота действительно любил ее. Вздорный, подчас даже грубый, он всегда — ходили ли они в храм помолиться или посещали театр — чем-нибудь ее одаривал... Может, от застенчивости, вручая ей подарок, он сердито говорил: «Вот, возьми». Уж если специально дарил, мог бы вести себя помягче, повежливей. Но, думая так, О-Сэн, как правило, обращалась с просьбами именно к Коте. А Кота всегда исполнял любое ее самое ничтожное желание. А сколько он проявил заботы, когда дедушка слег! И что же получил в ответ? Безразличие О-Сэн, запретившей Коте посещать их дом.
Можно представить, каково мужчине слышать такое, а Кота превозмог себя и, когда начался пожар, примчался на помощь. Разве не он сказал тогда, что спасет О-Сэн, чего бы это ему ни стоило? И сдержал слово, хотя сам при этом погиб. Все его действия, все поступки пронизывала беспредельная любовь к О-Сэн.
Почему же она, О-Сэн, отвергла любовь Коты? Должно быть, потому, что любила Сёкити и тот отвечал ей взаимностью. Но в самом ли деле Сёкити и О-Сэн так любили друг друга? Что, собственно, так уж их связывало, если взглянуть правде в глаза? Она, вне всякого сомнения, сочувствовала Сёкити — особенно после того, как хозяин мастерской выбрал в приемные сыновья Коту. Она видела, как пал духом Сёкити, и пожалела его. Но разве это чувство можно назвать любовью? А когда перед отъездом в Осаку он назначил ей свидание на набережной и неожиданно попросил ждать его возвращения? Да, она согласилась ждать, но это было всего лишь реакцией потерявшей голову семнадцатилетней девушки, вызванной все тем же сочувствием. И лишь когда Сёкити уехал, нет-нет, гораздо позднее, когда она получила из Осаки письмо и прочитала его, она поняла, что любит, и дала себе зарок: что бы ни случилось, ждать его возвращения.
Уезжая, Сёкити предупредил, что в его отсутствие к ней будет подкатываться Кота. И О-Сэн, верная своему слову, отказалась выйти за Коту замуж, отвергла его помощь и взяла надомную работу, чтобы хоть как-то содержать себя и больного деда... И все потому, что любила Сёкити и верила, что он отвечает ей взаимностью. Но в самом ли деле Сёкити любил ее? Да, в их отношениях возникали сложности, но настолько ли были они велики, чтобы Сёкити потерял к ней доверие? Они дали слово друг другу. О-Сэн честно ждала его возвращения, а вот он женился на молоденькой дочери хозяина мастерской, не подумав даже о том, что выставляет ее, О-Сэн, в дурном свете. Неужели после всего этого можно утверждать, будто Сёкити любил ее?
— Кота, я наконец поняла, что по-настоящему меня любил только ты. Когда я увидала Сёкити, шествовавшего рядом со своей молоденькой женой, мне стало так тяжело, так больно сдавило грудь... В эти минуты я впервые поняла, как страдал ты, как мучительно переживал мое безразличие...
О-Сэн, рыдая, шептала эти слова. Под облаками, сквозь которые смутно просвечивала луна, кружила птица. О берег тихо ударялись волны.
— Прости меня, Кота, если можешь. Я была глупой, неразумной девчонкой... Теперь я поняла: именно ты мне нравился —и гораздо раньше того, как Сёкити вырвал у меня обещание ждать, пока он вернется. И обращалась я именно к тебе со всякими несусветными просьбами, а ты их беспрекословно выполнял и даже делал многое сверх того, о чем я просила. Кота, не пообещай я Сёкити, наверное, вышла бы за тебя замуж. Ведь того же хотели и супруги Сугита. И тогда...
О-Сэн расплакалась, потом утерла слезы и, превозмогая рыдания, продолжала:
— И вот, из-за нескольких слов, сказанных на той набережной под старой ивой, все пошло прахом, безвозвратно потеряно, ты, Кота, погиб, а я влачу жалкое существование... И все же я счастлива! Счастлива, потому что узнала силу твоей любви. И знаешь, Кота, не зря я назвала найденного в ту ночь малютку Ко-тян. Это наш с тобой ребенок, дитя нашей любви. Я так и скажу теперь каждому: я и Кота были мужем и женой, а Котаро — наш сын. Надеюсь, ты не рассердишься?
О-Сэн говорила так, словно Кота был здесь. Вот он выходит на берег из светло-серых волн, приближается, глядит на нее своими озорными, полными любви глазами... Да, еще миг — и они соединятся вместе, чтобы больше никогда не расставаться...
На следующее утро у О-Мон пошла горлом кровь. Это случилось, когда О-Сэн вернулась с набережной Янаги. Она долго не могла уснуть и лишь перед самым рассветом задремала.
Ее разбудили громкие стоны О-Мон. Она открыла глаза и увидала тазик с кровью. В следующий миг О-Мон потеряла сознание. Сказалось переутомление последних дней, когда она была вынуждена взять на себя все заботы по дому. О-Сэн немедленно вызвала доктора. Тот развел руками, сказал, что этого следовало ожидать и ей уже ничем не поможешь. Потом он дал несколько советов, оставил какие-то порошки и ушел.
Спустя десять дней после того, как у О-Мон случилось кровохарканье, приехал Мацудзо и предложил О-Сэн открыть овощную лавку. Занятая уходом за О-Мон, она отказалась, но обещала обдумать это предложение позднее, когда у нее не будут так связаны руки.
О-Мон скончалась через месяц. Ее лицо на смертном одре было спокойным и красивым, на губах затаилась веселая улыбка.
— Я счастлива, О-Сэн, — говорила она незадолго до смерти. — Правда, я мечтала уйти в мир иной где-нибудь на открытом месте, на лугу, поросшем высокой травой. Но, если подумать, что может быть лучше, чем умереть на руках у подруги, которая за тобой ухаживает, безропотно исполняет твои капризы... Я так счастлива, что боюсь, как бы мне не воздалось за грехи мои...
— Не надо говорить о смерти, — увещевала ее О-Сэн. — Ты уж лучше постарайся выздороветь, если даже тебе придется ради этого грызть камни.
О-Мон согласно кивала, глядя на нее прозрачными, чистыми глазами, хотя в глубине души понимала: смерть уже не за горами, она здесь, рядом, и нет от нее спасения.
— Немало мучений пришлось мне перенести, — говорила она. — Как вспомнишь — оторопь берет. Сколько в жизни было невыносимо тяжкого. Слава богу, всему приходит конец, и смерть для меня — избавление. Наверно, на том свете царит тишина, льется ласковый свет, освещая множество чудесных цветов. Там нет места ненависти, вражде и обману, там я спокойно отдохну, позабыв о всех горестях. Там мне не придется страдать и печалиться. Поймешь ли ты меня, О-Сэн? Я теперь жду не дождусь, когда смерть придет и возьмет меня.
О-Мон умерла в конце октября. В ту ночь дул пронзительно-холодный осенний ветер. Перед смертью она попросила О-Сэн сесть у изголовья, взяла ее за руку и словно чего-то ждала.
— Я буду оттуда защищать тебя, О-Сэн, охранять твое и Котаро счастье. Прости, что доставила тебе столько хлопот, — шептала она.
Пошел дождь, его капли стучали в закрытые ставни и крышу. Неожиданно О-Мон широко раскрыла глаза и, глядя на дверь, внятно произнесла:
— Открой дверь, О-Сэн. Разве не слышишь: за мной пришли...
Спустя четверть часа О-Мон испустила дух.
С того дня для О-Сэн началась новая жизнь. После похорон она настолько переменилась, что ее было не узнать.
Она перестала робеть, пугаться окружающих. Надо жить, решила она, и это решение придало ей новые силы. С какой стати бояться каждого, кто станет указывать на нее пальцем! Да, Котаро — ее ребенок, а Кота — его отец. Он умер, но она сумеет вырастить и воспитать их сына. Да, теперь она будет жить по-другому... В конце года она приняла предложение Мацудзо и открыла овощную лавку. Правда, она опасалась, что соседи не станут покупать овощи в ее лавке. Но Мацудзо сердито сказал:
— Продавай вдвое дешевле — от покупателей не будет отбоя. Поначалу появятся покупатели из других кварталов, а там и соседи не выдержат.
Он переоборудовал часть дома под лавку, прислал в помощники пятнадцатилетнего юношу из деревни, а также доставил из Коги все необходимое: старую тележку, пять корзин, весы, конторскую книгу и даже подставку для кисточек. Кроме того, Мацудзо договорился с оптовиком из Сэндзю, с которым у него давно сложились хорошие отношения, чтобы тот отпускал О-Сэн овощи по себестоимости. Позднее, когда оптовик узнал историю О-Сэн, он стал продавать их ей на еще более льготных условиях. Юноша, присланный Мацудзо, каждый день ходил в Сэндзю и доставлял от оптовика свежие овощи. Торговля сразу заладилась. Правда, бывает и так: первые дни все идет нарасхват, а потом покупатели остывают, и владелец лавки терпит крах. Но в лавке О-Сэн покупателей становилось все больше. Мацудзо несколько дней ей помогал, стараясь продавать овощи как можно дешевле. Соседи вначале обходили лавку стороной, но цены сделали свое дело: ведь овощи нужны к столу каждый день, а в тяжкие времена, когда каждая монета была на счету, кто бы устоял перед искушением приобрести товар хоть на мон дешевле. В лавку заглянула одна соседка, потом другая, а за ними потянулась вся округа. Что до О-Кан, то после перебранки у храма Дзидзо она продолжала всячески поносить О-Сэн. Узнав, что у О-Сэн овощи дешевле, чем в овощной лавке ее мужа, она предложила закупать у нее половину оптом, чтобы потом перепродавать их через свою лавку. О-Сэн, само собой, отказалась, чем вызвала новый поток брани в свой адрес, но соседи уже перестали к О-Кан прислушиваться.
Когда торговля наладилась, Мацудзо уехал к себе в Когу и стал по-прежнему наведываться раз в неделю. Как обычно, он усаживался за стол, молча покуривал пахнувший полынью табак, сердито оглядывал комнату или листал конторскую книгу, в которую О-Сэн аккуратно заносила доходы и расходы. Изредка он брал с собой Котаро и отправлялся к храму Сэнсодзи. Он не изменял своим правилам: оставался на ночь, а рано утром возращался в деревню. По словам юноши из Коги, у Мацудзо не ладились отношения с женой. Своих детей у них не было, а О-Цуру они взяли на воспитание у родственников. Но девочка у них не прижилась, и вскоре пришлось отправить ее обратно. О-Сэн сразу припомнилась их совместная поездка на судне. Теперь ей стало понятно, почему так грубо жена Мацудзо обращалась с О-Цуру, а девочка была так грустна. Винить здесь было некого — так уж несчастливо сложилась эта семья.
Весной следующего года О-Сэн отправилась на кладбище храма Хонэндзи и, уплатив деньги священнику, попросила выбить на могильных камнях посмертные имена дедушки и Коты. Потом она заказала памятные дощечки с их посмертными именами и на дощечке Коты вывела красной тушью свое имя.
Так дни шли за днями, складываясь в месяцы и годы. Умер Гондзиро из конторы посыльных. Во время пьяной драки он пырнул кого-то ножом, угодил в тюрьму и спустя год отдал богу душу. Томосукэ и его жена при содействии Кадзихэя купили домик в Хондзё и занялись торговлей лесом. Невдалеке от моста Асакуса, чуть ниже по течению, возвели новый мост и назвали его Янагибаси. Вот, пожалуй, и все заслуживающие упоминания события, происшедшие в последние годы.
Местные жители направили прошение о строительстве нового моста сразу после пожара. Наконец мост построили. Это событие отмечали в течение трех дней. На третий день О-Сэн закрыла лавку, отправила помогавшего ей юношу погулять с Котаро, а сама переоделась в новое кимоно, намереваясь поглядеть на новый мост. Кто-то окликнул ее у входа. О-Сэн отворила дверь и увидела Сёкити.
— Я пришел просить у тебя прощения, — сказал он, виновато глядя ей в глаза.
Они не виделись пять лет. С тех пор Сёкити немного располнел, лицо округлилось и лоснилось от жира. Наверно, выпивает, подумала О-Сэн, спокойно разглядывая его. Как ни странно, в ее душе не дрогнула ни единая струна. Она могла бы рассмеяться ему в лицо, появись у нее такое желание.
— Я очень спешу, — холодно сказала она.
— Я задержу тебя ненадолго, О-Сэн, — поспешно пробормотал он. — в конце прошлого года я ездил в Мито на похороны Сугиты.
— Господин Сугита скончался?.. Какая жалость!
— Он до последнего времени переписывался с моим тестем Ямагатой, а меня отправили представлять наше семейство на похоронах. Сугита во время пожара повредил бедро, рана не заживала, началось заражение, и он умер.
— А как себя чувствует тетушка О-Тё?
— Здорова. Она о многом рассказывала, в том числе и о тебе. От нее я и узнал, что у тебя с Котой ничего не было, что ты терпеть его не могла и отказалась выйти за него замуж.
— Это неправда! — воскликнула О-Сэн.
— Что неправда?
— То, что сказала вам О-Тё — будто между мной и Котой ничего не было. Просто она не знала. Неужели и вы так считаете? — О-Сэн громко рассмеялась.
— О-Сэн!
— Все было так, как вы когда-то подозревали. Мы были близки с Котой. У меня родился от него ребенок. Если хотите доказательств, я вам их представлю.
О-Сэн подошла к домашнему алтарю, стоявшему в углу комнаты, открыла его, зажгла свечу и подняла ее над головой, жестом приглашая его подойти.
— Видите? Это поминальная дощечка с посмертным именем Коты. А прочитайте имя жены, написанное рядом красной тушью? «О-Сэн»! Если сомневаетесь, что посмертное имя дано именно Коте, переверните дощечку. Там стоит имя, данное ему при рождении: «Кота».
Сёкити опустил голову и, не произнеся ни слова, покинул дом. Оставшись одна, О-Сэн, глядя на поминальную дощечку, прошептала:
— Вот и хорошо, Кота. Надеюсь, тетушка О-Тё на меня не рассердится. У меня такое чувство, что теперь мы по-настоящему стали мужем и женой. Наверное, и ты тоже так думаешь.
Из глаз О-Сэн, обжигая щеки, хлынули слезы. Ей показалось, будто в неясном свете фонаря она увидела лицо Коты. Он кивнул головой и вроде бы даже тихим голосом произнес: «Вот и прекрасно!»
Вдалеке послышались веселые голоса. Это праздновали открытие моста Янагибаси.
Моти — рисовые лепешки, которые готовят к празднованию Нового года.
Дзони — новогоднее кушание из риса с овощами.
Убусунагами — бог-хранитель очага.
Каммэ — 3,75 кг.
Мисо — густая масса из перебродивших соевых бобов, служит для приготовления супов и в качестве приправы.
Сё — 1,8 литра.
Кодэн — приношение родственникам покойного.
Кая — плоды вечнозеленого хвойного дерева торреи.
Бэнто — завтрак в коробочке, который берут из дому или покупают.
Цукудани — мелкая рыба, моллюски и т. п., проваренные в гуще из сои с сахаром.
По существовавшим в Японии обычаям девушка, выходя замуж, сбривала брови и красила зубы в черный цвет.