Макрель была свежайшая. Ее голубоватая чешуя переливалась всеми цветами радуги. О-Сэн почистила тушку, отрезала голову, отделила от костей мякоть, посолила, затем положила в горшочек, добавила тонко нашинкованный имбирь и спрыснула уксусом, с удовольствием наблюдая, как от уксуса мякоть меняет цвет и будто съеживается. Радостно напевая, она стала думать о том, использовать ли для гарнира зеленую периллу либо сдобренную уксусом гречиху. И в этот момент она услышала голоса, доносившиеся из мастерской:
— Когда это тебе понадобится?
— Если можно, сделайте к завтрашнему дню, часам к двенадцати.
— Исключено. Видишь, сколько у меня заказов? Обратись к другому точильщику.
— Понимаю, но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы наточили мне этот нож — я намереваюсь взять его с собой в поездку.
— В поездку? — донесся удивленный голос Гэнроку. — Ты собираешься куда-то ехать?
— Да, поэтому я к вам и пришел — знаю, что вы настоящий мастер, исполните заказ наилучшим образом.
О-Сэн узнала голос Сёкити, и ее тотчас бросило в жар. Сёкити уезжает — на заработки или... Она приблизилась к двери в мастерскую и стала прислушиваться.
— Вот оно что... — пробормотал Гэнроку после недолгого молчания. — Хорошо, постараюсь исполнить в срок.
— Спасибо, буду вам крайне признателен. Хлопнула дверь. О-Сэн прислушалась к звуку шагов.
Они приближались к входу на кухню. Она слегка отодвинула перегородку, и в следующий момент появился Сёкити. Он подошел, то и дело оглядываясь, словно за ним следовали по пятам. На побледневшем лице необычно ярко блестели глаза. Глядя на О-Сэн, он облизал пересохшие губы и зашептал:
— Я должен сказать тебе кое-что очень важное. Приходи к набережной Янаги в Окавабату — там буду тебя ждать.
— Хорошо, — растерянно закивала О-Сэн.
— Не обманешь? Приходи обязательно! — повторил Сёкити и исчез, словно его ветром сдуло.
Не заметил ли их кто-нибудь, подумала О-Сэн и быстро огляделась по сторонам. Лишь у входа в парикмахерскую она заметила ожидавшую приглашения клиентку, в библиотеке же, галантерейной лавке и у торговца сушеной рыбой никого не было. На удивление пустовала и контора посыльных Ямадзаки, около которой обычно собирались поболтать кумушки, — у входа лишь кошка дремала на солнышке. Задвинув перегородку, О-Сэн достала из бамбуковой корзинки листья периллы, положила на разделочную доску, взяла кухонный нож и задумалась... Под каким бы предлогом улизнуть из дому? Такое ей предстояло впервые. Сердце замирало от страха, в то же время ей очень не хотелось лгать дедушке Гэнроку. Перед глазами всплыли бледное лицо и беспокойный взгляд Сёкити, в ушах еще звучали его слова об отъезде. Глядя на разделочную доску, она вдруг вспомнила, что у плотины, в Янагиваре, всегда продают листья аралии. Она купит их для гарнира и, если поторопится, может успеть на свидание с Сёкити. Она вытерла о передник руки и заглянула в мастерскую.
— Дедушка, я схожу что-нибудь купить на гарнир к макрели, — сказала она.
— Стоит ли тратить лишние деньги? Для макрели сойдет и то, что найдется дома, — возразил Гэнроку, не отрывая глаз от точильного камня.
— Не беспокойся, я только куплю листья аралии и сразу вернусь.
О-Сэн поспешно выскочила на улицу, опасаясь, как бы Гэнроку ее не остановил.
Чтобы пройти к Янагиваре, надо было свернуть направо, однако О-Сэн повернула налево, чуть не бегом миновала квартал Хэйэмон и вышла к Окавабате.
Был вечерний прилив, и от высоко поднявшейся на реке Сумида воды сильно пахло морем. Волны холодно посверкивали в лучах предвечернего осеннего солнца, в воде отражались белые облака. Водная гладь казалась необычно пустынной — ни барж, ни чаек над рекой. Лишь небольшое суденышко, поспешавшее вверх по течению, виднелось близ переправы Такэя. О-Сэн быстро пошла вдоль берега. Потревоженные ее шагами крабики разбегались, прячась в щелях каменного парапета. Она замедлила шаги, опасаясь, как бы невзначай не наступить на одного из них.
Сёкити поджидал ее в тени большой ивы, близ слияния реки Канда с Сумидой. Скрестив руки, он стоял, прислонившись к дереву, и рассеянно смотрел на воду.
— Спасибо, что пришла, — прошептал он, неотрывно глядя на О-Сэн расширившимися от волнения глазами.
— Я отпросилась, чтобы сделать кое-какие покупки в Янагиваре, и очень спешу. Боюсь, как бы нас здесь не увидели.
— Я надолго тебя не задержу.
Похоже, Сёкити был напуган не меньше О-Сэн. Он и всегда выглядел бледным, но сейчас в его лице не было ни кровинки. Беспокойно оглядываясь по сторонам, он сказал:
— Утром я поссорился с Котой. Терпел, терпел, а сегодня не выдержал. Когда-нибудь это должно было случиться — одному из нас надо уйти. Теперь ясно, что уйти придется мне — хозяин мастерской решил взять в приемные сыновья Коту.
— А почему вы поссорились? Чего не поделили?
— Сегодняшний случай пустяковый. Но на душе так накипело, что просто нужен был повод... Откровенно говоря, все произошло из-за... — начал Сёкити и осекся, с опаской поглядывая на О-Сэн. — Нет, прежде чем расскажу, надо кое о чем тебя спросить. Видишь ли, завтра я отправляюсь в Камигату[31]...
О-Сэн с трудом проглотила подступивший к горлу комок.
— Оставаться в Эдо мне нет никакого резона — либо придется работать под началом Коты, а этого я не хочу, либо уйти из мастерской и влачить жизнь заурядного плотника. Вот я и решил: поеду на заработки в Камигату, накоплю денег, чтобы купить разрешение на собственную мастерскую, и только после этого вернусь в Эдо. Там, в Камигате, чужие люди — никто не станет меня отвлекать, да и продукты дешевые. Думаю, года за три, самое большее за пять накоплю нужную сумму... Будешь меня ждать?
— Что ты имеешь в виду? — Голос О-Сэн задрожал. — Я... и ты?..
— Да, да! Именно так. До сегодняшнего дня я не решался тебе сказать. А вернусь самое позднее через пять лет, стану хозяином мастерской и постараюсь сделать тебя счастливой. Обещай, что дождешься меня и ни за кого другого не выйдешь замуж.
— Буду ждать, — прошептала О-Сэн, чувствуя, как запылали щеки. — Да, Сёкити, буду тебя ждать, — повторила она, словно в бреду, не вполне сознавая, что говорит.
— Спасибо, О-Сэн! — воскликнул он. — После этого я спокойно покину Эдо. У меня появилась цель, ради которой есть смысл отправиться в Камигату. Теперь я могу признаться, из-за чего поссорился с Котой. Он ведь тоже имеет на тебя виды, поэтому мы и поругались. Знай, когда я уеду, он будет всячески к тебе подкатываться, но меня это уже не беспокоит — ведь ты обещала ждать, и я знаю: что бы ни случилось, ты не нарушишь своего обещания.
На О-Сэн нахлынули странные, сложные чувства, которых словами не объяснить. Лишь много позднее она поняла, что эти несколько минут определили ее будущее... Тем временем надвинулись сумерки, погасли фонари в чайных домиках на улице Хирокодзи и набережной Хондзё, где еще недавно веселились гости, обслуживавшие их девушки расходились по домам, на окнах опустились шторы. Поднявшийся с реки ветер холодил кожу. Он срывал с деревьев увядшие листья, и они, лениво кружась, медленно опускались на землю. Спешили домой запоздалые прохожие. Время от времени тишину нарушали заунывные крики лотошников. Все это вместе окрашивало грустью наступивший осенний вечер.
Простившись с Сёкити, О-Сэн прямиком отправилась домой — идти за покупками в Янагивару было уже поздно. Необъяснимое волнение охватило ее. Сладостное, испытанное впервые в жизни, оно теснило грудь, наполняло жаром сердце. Короткая встреча с Сёкити, его слова внезапно пробудили в ней дремавшие до той поры чувства. Дома, тянувшиеся вдоль улицы, навевающий грусть вечерний пейзаж были привычными ее взгляду, но для нее сейчас все выглядело необыкновенным. О-Сэн словно другими глазами увидела город, казавшийся ей теперь отмеченным печатью величественного покоя и красоты.
Когда она добралась до дома, в мастерской горел фонарь, Гэнроку по-прежнему трудился, склонившись над точильным камнем.
Подходя к дому, О-Сэн взглянула на висевшую над дверью вывеску. Дожди и ветер основательно над ней потрудились. Лишь с трудом можно было различить слова: «Точильная мастерская Гэнроку». А сбоку более мелкими иероглифами было выведено: «Алебарды и копья к заточке не принимаются». Девушка сняла вывеску, очистила ее от пыли и грязи и лишь после этого зашла в мастерскую.
— Извините, дедушка, около плотины всегда торговали листьями аралии, но сегодня, как назло, их не оказалось, — сказала она.
— Я ведь предупреждал тебя: обойдемся тем, что есть дома. Макрель в уксусе — это же царский ужин, а какой к ней будет гарнир — неважно.
— Я сейчас все быстро приготовлю, — сказала О-Сэн и убежала на кухню.
На следующий день Сёкити зашел получить свой заказ, а заодно и попрощаться. Не вдаваясь в подробности, он сообщил Гэнроку, что отправляется на заработки в Камигату года на три, а О-Сэн пожелал здоровья, многозначительно поглядел на нее и улыбнулся — улыбка получилась грустной. В тот же день он простился со своими родственниками в Синагаве и отправился в путь.
Первые несколько дней О-Сэн была сама не своя. Занимаясь обычными домашними делами, она вдруг замирала, перед глазами всплывал образ Сёкити, его бледное лицо, настойчивый и в то же время растерянный взгляд, проникновенный шепот. Она постоянно думала: где он теперь, благополучно ли миновал Хаконэ, не захворал ли в пути? В ее воображении возникали страшные картины: шайки бандитов, нападавшие на Сёкити, подстерегавшие его в пути неожиданные бедствия, от которых мороз пробегал по коже. Спустя полмесяца она постепенно успокоилась и теперь все чаще задумывалась о ссоре между Сёкити и Котой, о том, что связывало ее с обоими юношами...
В квартале Кая находилась большая мастерская, принадлежавшая Яминокити Сугите. В ней работали более десяти плотников — известных мастеров, которых приглашали даже в дворянские поместья. Прежде родители О-Сэн — у них была небольшая парикмахерская — жили по соседству с Сугитой. Когда девочке исполнилось двенадцать лет, ее отец, Мосити, скончался. Он был человеком нелюдимым, неприветливым и крайне раздражительным. Такие черты характера отталкивали от него клиентов, и потому парикмахерская чаще всего пустовала. Мать О-Сэн часто болела, неделями не вставая с постели. Все это создавало в доме гнетущую, безрадостную атмосферу. О-Сэн с раннего детства немало времени проводила у Сугиты. Он и его жена О-Тё очень любили детей. К несчастью, их единственная дочь прожила всего полгода, а больше детей у них не было. О-Тё часто заходила к соседям, брала на руки и ласкала малютку. Девочка тоже привыкла к ней и, когда чуть подросла, с удовольствием навещала большой и гостеприимный дом Сугиты, так отличавшийся от тесного и унылого отцовского дома. У Сугиты ее всегда ожидали чудесные игрушки и сласти. О-Тё дарила ей кимоно и оби, весной и осенью наряжала ее и брала с собой любоваться цветами. В такие дни ее нес на плечах старик Садагоро, с давних пор живший в доме Сугиты. Вместе с четой Сугита О-Сэн побывала и у водопада Одзигонгэн, и в долине Светлячков, и в Пионовом саду в Хондзё.
— О-Сэн, хочешь стать моей дочуркой? — нередко обращалась к ней О-Тё, ласково гладя ее по щекам.
— Если бы я не была маминой дочкой, обязательно стала бы вашей, — совсем не по-детски отвечала девочка, скорчив серьезную гримаску.
Мать умерла, когда О-Сэн исполнилось девять лет. И сразу же к ним в дом переехал дедушка Гэнроку — отец Мосити. До этого из-за неуживчивого характера Мосити он жил отдельно, на Канде, где у него была точильная мастерская. Когда мать О-Сэн скончалась, он сам вызвался переехать к ним в дом, понимая, что угрюмый Мосити не сумеет как следует воспитать дочь. Дед и прежде бывал у них, приносил девочке сласти и красивые шпильки для волос, поэтому О-Сэн давно уже привыкла к нему и теперь даже спать укладывалась в обнимку с дедом... Именно в те годы она познакомилась с Котой и Сёкити. Кота был дальним родственником Сугиты. В тринадцать лет его взяли учеником в мастерскую. Характер у Коты был неуживчивый, вздорный. Он часто ссорился с работавшими у Сугиты плотниками, но в то же время оказался на редкость способным и сметливым учеником. Сёкити появился в мастерской на полгода позже. Судьба его не баловала. В раннем детстве он потерял родителей. Братьев и сестер у него не было, и его приютил дальний родственник — рыбак из Синагавы. В противоположность Коте он отличался спокойным, покладистым нравом. Сёкити был настолько хлипок и мал ростом, что никто бы не поверил, что они с Котой одногодки.
После смерти матери О-Сэн почти перестала ходить в дом Сугиты. Дед Гэнроку был против, да и отец не одобрял ее частые посещения этого семейства. Много позже О-Сэн узнала, в чем тут дело. Оказывается, Сугита просил отца отдать им О-Сэн в приемные дочери, а тот наотрез отказался. С тех пор отношения между ними испортились, хотя О-Тё по-прежнему навещала О-Сэн, осыпала ее подарками, а иногда присылала с Котой или Сёкити приглашения на обед или в театр.
После смерти отца О-Сэн с дедом Гэнроку переехали в другой район. Теперь они жили далеко от Сугиты, и О-Тё посещала их значительно реже, однако плотники из мастерской по-прежнему точили свои инструменты у Гэнроку.
— Где это видано, чтобы плотник обращался к чужому человеку, сам должен содержать в порядке свой инструмент, — ворчливо встречал их дед, но заказы всегда выполнял исправно.
Он не упускал случая, чтобы напомнить плотникам о рабочей гордости, вспоминал, какими были ремесленники в старину. Это доставляло старику удовольствие, да и плотники с интересом слушали его рассказы. Он говорил о превратностях судьбы, о том, как старые мастера, не пасуя перед трудностями, честно выполняли работу, об их простоте, энтузиазме и преданности делу. Своими рассказами он призывал следовать примеру тех мастеров. Прислушивались к его советам и Кота с Сёкити.
Хотя Кота по-прежнему грубил в мастерской старшим, однако он стал отличным мастером, ни в чем не уступая опытным плотникам. Бывая в театре, он не забывал приобрести для О-Сэн нарядные шпильки, полотенца с фамильными гербами знаменитых актеров или на худой конец сменные воротнички для нижнего женского кимоно. Но умению преподносить подарок он так и не научился. «На, возьми», — говорил он О-Сэн и, отвернувшись, протягивал очередное подношение. Впрочем, такое поведение Коты нисколько не обижало О-Сэн, и она предпочитала обращаться с разными просьбами именно к Коте, а не к Сёкити...
Минувшей зимой Сугита официально объявил Коту своим приемным сыном. По этому случаю он устроил роскошный банкет, на который пригласили также Гэнроку и О-Сэн. Во время церемонии Кота вел себя смирно и даже покраснел от смущения, когда Сугита обменялся с ним чашечками сакэ, потом, выпив лишнего, стал, как обычно, грубить, сидел за столом развалившись, безо всякого стеснения хватал то одно, то другое блюдо, и Сугите то и дело приходилось его одергивать. Наблюдая за Котой, О-Сэн потихоньку хихикала. Ему уже исполнилось девятнадцать, а он по-прежнему вел себя как озорной мальчишка. Она заметила, что Сёкити, обслуживавший гостей, был необычайно бледен и чем-то удручен, но тогда не придала этому особого значения. Лишь позднее, узнав о ссоре между Сёкити и Котой, поводом для которой послужило решение Сугиты избрать Коту приемным сыном, она поняла, почему Сёкити был таким угрюмым во время банкета, и от всего сердца посочувствовала ему.
— Странно, почему Сугита не выбрал себе в наследники Сёкити — он такой покладистый и послушный, — с неодобрением сказала О-Сэн.
— А собственно, какая разница? Человека, которого Сугита назвал приемным сыном, вовсе не обязательно ожидает счастливое будущее. А тот, кому отказали в этом, не обязательно будет всю жизнь прозябать. Судьба или не судьба, улыбнулась она человеку или отвернулась от него — об этом можно судить лишь после его смерти, — задумчиво произнес Гэнроку.
Сёкити продолжал спокойно трудиться и после усыновления Коты, ничем не выдавая своего недовольства. По мастерству он нисколько не уступал Коте, а бывало, и превосходил его. Но О-Сэн казалось, что Сёкити в его работе все время подстегивало самолюбие, стремление доказать, что он лучше, талантливей. Он представлялся ей одиноким, невезучим человеком, достойным сочувствия. Но это вовсе не означало, будто она симпатизировала ему больше, чем Коте. Что до Коты, то при всей его самоуверенности, сильном и неуживчивом характере он не вызывал у О-Сэн чувства неприязни. Оба юноши дружили с ней с детских лет, и каждый по-своему был ей близок и симпатичен.
Но теперь с этой двойственностью пора кончать, думала О-Сэн, перед отъездом Сёкити она побещала ждать его и, что бы ни случилось, свое слово сдержит. Он ведь отправился на заработки ради их будущей совместной жизни. И как же ему будет тяжело среди чужих людей, в непривычных условиях...
Теперь думы о Сёкити переполняли все ее существо. Каково ему сейчас? Наверное, уже прибыл в Осаку... Где поселился? Нашел ли подходящую работу? Пора бы и весточку о себе подать. Эти мысли беспокоили О-Сэн, вселяли в сердце тревогу.
Так миновала осень, наступили первые зимние дни.
В один из первых дней месяца симо[32] О-Сэн отправилась за покупками. По дороге ее нагнал Гондзиро из конторы посыльных Ямадзаки и вручил письмо.
— Это от Сёкити, — с противной ухмылкой сказал он.
— Ох! — вскрикнула О-Сэн, чувствуя, что вот-вот лишится чувств. — Как у вас оказалось это письмо? Вы видели Сёкити?
— Случайно встретились в Осаке. Он жив и здоров. Просил вручить вам письмо, но так, чтобы никто не заметил.
— Я вам так благодарна!
Гондзиро хотел сказать что-то еще, но О-Сэн быстро пошла прочь, прижимая письмо к груди...
Контора Ямадзаки пользовалась хорошей репутацией. В ней служили пять молодых посыльных, которых направляли в длительные поездки — даже в Осаку. Гондзиро был одним из самых исполнительных и все задания выполнял точно и в срок. Правда, он частенько выпивал. Из-за этой дурной привычки его не раз увольняли, но потом снова принимали на службу после клятвенных заверений, что это не повторится.
Почему Сёкити, зная о пристрастии Гондзиро к алкоголю, попросил именно его передать письмо, думала О-Сэн, возвращаясь домой с покупками. Ведь он, напившись, вполне способен проболтаться — ну если не первому встречному, то соседям. Должно быть, там, на чужбине, так подействовала на Сёкити встреча с человеком из родных мест, а тот пообещал, что сохранит все в тайне. И все же до самого дома О-Сэн не покидало беспокойство: как бы не случилось чего нехорошего...
В тот вечер, дождавшись, когда Гэнроку уснет, О-Сэн убавила огонь в фонаре и стала читать письмо. Оно было очень коротким. Сёкити извещал, что благополучно прибыл в Осаку, поселился в доме плотника в районе Досё и по его протекции устроился на работу по специальности. В отличие от Эдо люди в Осаке холодные, безразличные, зато не имеют привычки вмешиваться в чужие дела, и он может жить так, как ему заблагорассудится. Другими словами, никто не станет глядеть на него косо, если он будет на всем экономить. «Писать письма — только расстраиваться, да и получать — тоже. Поэтому я тебе писать не буду, и ты пока тоже ничего не пиши», — добавил он в конце. О-Сэн много раз перечитывала короткое послание. Она догадывалась, что в письме, врученном чужому человеку, Сёкити не сообщил и половины того, что хотел. Однако между строк она ощутила его тоску по Эдо, увидала холодное, неласковое небо, и вздымаемые ветром тучи пыли на дороге, и мрачные, неприветливые улицы и мосты далекой Осаки. Она словно увидела наяву, как на фоне этого пейзажа Сёкити с ящичком для инструментов бредет по улицам чужого города, где нет ни друзей, ни знакомых, как укладывается в холодной комнате в постель, поев неразогретый ужин. Все это представлялось ей чем-то вроде нескончаемой, тоскливой песни.
Письмо стало поворотным моментом в жизни О-Сэн, хотя сама она это еще до конца не осознала. Она даже внешне переменилась. То, что она до сих пор испытывала к Сёкити, походило на чувства семнадцатилетней девушки. Они напоминали сладостное, но смутное влечение, когда еще не ясны границы между реальностью и мечтой. Теперь же, когда она прочитала письмо и представила Сёкити трудящимся не покладая рук в этой далекой и незнакомой Оса-ке, ее влечение, кажется, переросло в настоящую любовь. Причем она воспринимала эту любовь уже не как семнадцатилетняя девушка, а как взрослая, зрелая женщина.
Однажды после полудня к Гэнроку пришел посыльный с приглашением от Сугиты. Такого до сих пор не бывало, да и о причине приглашения посыльный толком ничего не смог сказать, поэтому Гэнроку отказался, но Сугита прислал нового гонца — и старик в конце концов был вынужден согласиться... Он отправился после ужина, но не прошло и часа, как возвратился домой с красным от возбуждения лицом.
— Зачем вас приглашали, дедушка? — спросила О-Сэн.
— Н-ничего особенного, — пробормотал он и неверными шагами приблизился к О-Сэн. — Вроде бы меня здорово накачали...
— Вы и правда едва держитесь на ногах, и от вас так пахнет сакэ.
— Подай мне воды.
— Вы сначала прилягте.
Помогая ему добраться до постели, О-Сэн заметила, что старик все время отворачивается, стараясь не глядеть ей в глаза. С чего бы это, с внезапным беспокойством подумала она, подавая ему воду.
— Еще воды, — пробормотал он, залпом осушив чашку. Потом попросил третью.
— До чего же вкусна вода с похмелья! Я не устану это повторять хоть тысячу раз. В молодые годы, когда я только начинал приобщаться к вину, помнится, выпивал противное сакэ лишь для того, чтобы насладиться чудесным вкусом воды с похмелья, — бормотал Гэнроку.
— Ответьте мне, дедушка, Сугита приглашал вас по какому-то делу? — перебила О-Сэн, настойчиво глядя ему в глаза.
— А как же, конечно, по делу. — Гэнроку ненадолго умолк, что-то обдумывая, потом улегся на постель и, повернувшись к О-Сэн, сказал: — Дело касается тебя. Они просят отдать тебя в жены Коте.
— Ой! — вскрикнула О-Сэн и прижала ладонь к щеке, будто получила пощечину. Заметив, какое впечатление произвели на девушку его слова, Гэнроку нахмурился и виновато опустил глаза.
— Ну и что вы им ответили, дедушка?
— Отказал. Извини — я должен был сначала узнать твое мнение.
О-Сэн промолчала.
— Может, мне так поступать не следовало. У Сугиты солидная мастерская, да и Кота завидный жених. Кроме того, супруги Сугита знают тебя с пеленок. Вполне возможно, ты была бы счастлива... Но я им отказал. Как только они меня ни уговаривали — я не смог дать своего согласия. — Генроку резко приподнялся на постели. — У каждого человека есть свое самолюбие, особенно сильно оно у бедных людей. Ведь самолюбие — это единственное, что позволяет им сохранять достоинство в обществе. Ты, наверное, этого не знаешь: когда была еще жива твоя мать, пришла жена Сугиты О-Тё, села у ее изголовья и попросила отдать тебя в приемыши: мол, Мосити при его скверном характере дочь воспитать не сумеет, сама ты тяжело больна, и в любой момент может случиться самое скверное, а в семье Сугиты О-Сэн ни в чем не будет испытывать недостатка, и они сделают все, чтобы ее вырастить и воспитать как положено, а поскольку счастье ребенка — заветная мечта родителей, то надо с радостью принять это предложение.
Гэнроку умолк. При свете фонаря его посеребренные сединой, торчащие в разные стороны редкие волосы походили на сверкающий нимб. Его изборожденное глубокими морщинами лицо исказилось. Должно быть, вспомнил о многих испытаниях и бедах, которые довелось ему пережить.
— О-Тё говорила искренне, без какой-либо задней мысли, но представляешь, как горько было слушать все это матери. Тем более что в свое время именно к ней сватался Сугита. Но твоя мать любила Мосити и вопреки воле родителей, которые дали согласие Сугите, вышла замуж за твоего отца. — Гэнроку тяжело вздохнул и продолжал: — В ту пору ваша парикмахерская пользовалась хорошей репутацией, отец нанял даже двух помощников, так что твои родители могли жить вполне сносно, хотя никаких излишеств себе не позволяли. Потом Сугита женился на О-Тё, и между обеими семьями возобновились нормальные отношения, но былая искренность исчезла. Вскоре в парикмахерской случилась неприятность. Один из помощников, будучи нетрезвым, порезал бритвой клиента. Рана на лице была глубокой. К несчастью, этот человек оказался не постоянным клиентом, с которым можно было полюбовно договориться, а случайным посетителем. Он пожаловался квартальным властям, Мосити неоднократно вызывали, сурово допрашивали и присудили непомерный штраф для выплаты пострадавшему... Но беда не приходит одна. Вскоре другой помощник сбежал, прихватив с собой кое-какие вещи и деньги... Как раз в эти дни ты и появилась на свет. Твоя мать и прежде не отличалась хорошим здоровьем, а после родов совсем занемогла и подолгу не вставала с постели. После того случая с клиентом посетители перестали посещать парикмахерскую, она все больше хирела, и твои родители с трудом сводили концы с концами. Именно тогда О-Тё зачастила к вам. Незадолго до этого у нее умерла дочь — ей не исполнилось и шести месяцев. Но не только тоска по маленькому живому существу заставляла ее брать тебя на руки, ласкать, покупать кимоно, игрушки и сласти. Она испытывала чувство жалости к твоим родителям, которых теперь постоянно преследовали неудачи. Можешь представить, как мучительно было твоему отцу и матери принимать подобные знаки внимания. Ведь твоя мать отказала Сугите и вышла замуж за Мосити. И вот теперь процветающее семейство Сугиты выражало свое сочувствие неудачникам. Это было обидней, невыносимей, чем любые насмешки. Еще и поэтому твоя мать горько расплакалась, выслушав предложение О-Тё отдать тебя им в приемыши.
О-Сэн почувствовала, как горький комок подкатил к горлу. Она не сомневалась, что О-Тё предлагала взять ее к себе от чистого сердца и без всякой задней мысли говорила о неудачнике отце, о болезни матери, о том, что сумеет воспитать девочку, будет холить ее и лелеять. Но в то же время О-Сэн догадывалась, сколь горько было все это выслушивать обедневшему отцу и больной матери, от которых отвернулась судьба.
— Сколько раз потом уговаривала меня твоя мать, — продолжал Генроку. — «Когда я умру, возьми О-Сэн к себе, воспитай ее и, что бы ни случилось, ни при каких обстоятельствах не отдавай ее в дом к Сугите». Я исполнил ее просьбу. Тебе, О-Сэн, уже семнадцать, ты взрослая девушка и, надеюсь, не осудишь меня за это. Я не против Коты, но никогда не нарушу обещания, которое дал твоей матери.
— Я все поняла, дедушка, — прошептала О-Сэн, утирая кончиками пальцев выступившие на глазах слезы. — Знай же, я не ушла бы к ним, не согласилась бы выйти замуж за Коту, даже если бы ничего об этом не знала.
— Я рад, что ты все поняла. А богатство, беспечная жизнь — этого еще недостаточно, чтобы сделать человека счастливым. Ведь человек, в конце концов, рожден для того, чтобы страдать и трудиться в поте лица своего.
Теперь для О-Сэн многое прояснилось — и почему отец и дед не захотели отдавать ее в дом к Сугите, и почему, несмотря на кажущуюся дружбу, сам Сугита ни разу не побывал у них в гостях, и почему сразу после смерти отца дед свернул свою мастерскую и переехал к ней. С особым чувством восприняла она слова матери: «Что бы ни случилось, ни при каких обстоятельствах не отдавай ее в дом к Сугите». Дед объяснял это присущим беднякам самолюбием, однако О-Сэн понимала упорство матери иначе. Она ведь отказала Сугите, вышла замуж за другого — мыслимое ли дело отдавать свою родную дочь в приемыши человеку, которого она отвергла? Нет, дело здесь вовсе не в самолюбии, а в обыкновенной женской гордости. Это чувство матери казалось О-Сэн таким понятным и близким...
Отец и мать трудились всю жизнь и вдоволь настрадались. Они никогда не могли позволить себе излишней роскоши, но они любили друг друга, вместе делили все радости и беды. Дедушка прав: человек рожден для того, чтобы страдать и трудиться. Родителей соединила любовь, а что может быть прекрасней, когда любящие супруги скромно живут, утешая и поддерживая друг друга.
На четвертый год после кончины матери умер и отец. Наверное, они и на том свете нисколечко не жалеют о прожитой жизни. В этом О-Сэн не сомневалась. Ведь теперь она тоже любима и любит.
Выходя по делам из дома, О-Сэн старалась пройти по набережной Янаги. С ветвей уже облетели листья, вода в реке блестела, словно отполированная, вдоль набережной гулял ветер. Она всегда останавливалась у той самой ивы, где Сёкити назначил ей свидание. Ей казалось, что все это случилось очень давно — и в то же время будто вчера. В лучах заходящего солнца всплывало бледное лицо Сёкити, она ощущала на себе его пронзительный взгляд, слышала его испуганный шепот, чувствовала, как он старается сдержать переполнявшую его любовь... Сёкити, мысленно обращалась она к юноше, мы обязательно будем вместе, как мои отец и мать, вместе нам не страшны никакие трудности. Что бы ни случилось, О-Сэн будет ждать твоего возвращения.
Тот год выдался необычайно холодным. С наступлением месяца сивасу[33] вода на кухне замерзала даже днем. Оставленные на ночь в кухонной раковине овощи утром становились как стеклянные. В те дни Кота зачастил в мастерскую Гэнроку. С приближением Нового года другие плотники, точившие у Гэнроку инструмент, уже не показывались. Приходил лишь Кота, придумывая всякий раз какой-нибудь предлог. Старик встречал его без особой радости, но и пренебрежения не выказывал. А когда Кота просил его рассказать о минувших временах, с удовольствием пускался в воспоминания.
— Хорошо жили люди — ни перед кем не лебезили, — говорил Кота, выслушав очередной рассказ старого Гэнроку, и его волевое, открытое лицо неожиданно становилось задумчивым. — К сожалению, нынешние мастера никуда не годятся. Фугуют рубанком против волокон дерева — и не стыдятся требовать три моммэ[34] в день. Бывает и хуже: ленятся лишний раз промерить — и пилят на глазок. Да еще оправдываются: мол, если тратить время на промеры, на обед не заработаешь. Каковы, а?
— Не сегодня это началось, — откликался Гэнроку с мягкой улыбкой. — И в прошлые времена настоящих мастеров можно было по пальцам сосчитать. Верно, теперь все работают спустя рукава, потому что знают: и так сойдет. И все же где-то есть настоящие мастера. Они были и в давние времена, есть и теперь. Только их очень мало. Живут они скромно, незаметно, но ведь именно на таких людях держится общество. Расскажу тебе случай, который произошел лет тридцать тому назад...
И старик Гэнроку снова уходил в воспоминания.
Когда появлялся Кота, О-Сэн старалась не заходить в мастерскую. Но если случайно они сталкивались, Кота неизменно встречал ее радостной улыбкой. На его лице появлялось странное, просящее выражение, не свойственное его прямому и резкому характеру. Что-то он задумал, чего-то ждет, хотя дедушка ему наотрез отказал, с беспокойством размышляла О-Сэн и, заметив его ласковый взгляд, тотчас отворачивалась и уходила на кухню. Но Кота не подавал виду, будто пренебрежительное отношение О-Сэн его расстраивает, и по-прежнему чуть ли не через день заглядывал в мастерскую...
С прошлой весны О-Сэн начала по утрам посещать занятия кройки и шитья, которые давала на дому пятидесятилетняя вдова по имени Ёнэ. На эти занятия приходили исключительно девушки на выданье. Молчаливая и стеснительная от природы О-Сэн ни с кем из них не подружилась. Приходя, она лишь здоровалась и усаживалась где-нибудь в уголке, не принимая участия в девичьей болтовне. Девушки тоже не пытались навязываться ей в подруги. Лишь О-Мон, отец которой торговал растительным маслом в районе Тэнно, сразу же выказала особое расположение к О-Сэн. Она была круглолица, улыбчива, приветлива, отличалась легким, дружелюбным характером.
Однажды, когда урок закончился и О-Сэн собиралась домой, к ней подошла О-Мон и предложила немного проводить ее.
— Но ведь тебе в другую сторону, — удивилась О-Сэн.
— Ничего, я сделаю небольшой крюк, — ответила О-Мон, потом подошла поближе и шепнула ей на ухо: — Мне надо с тобой поговорить.
О-Сэн чуть отстранилась и внимательно поглядела на девушку.
— Ты знакома с Котой из мастерской Сугиты? — спросила О-Мон.
Услышав имя Коты, О-Сэн растерялась, не зная, что и ответить.
— Знакома, а почему ты об этом спрашиваешь? — безразлично сказала она, пытаясь скрыть охватившее ее беспокойство.
— Ходят слухи, будто ты собираешься за него замуж — все говорят об этом.
— Чепуха! — воскликнула О-Сэн с твердой решимостью, которая удивила О-Мон. — Не знаю, кто пустил такой слух, но это неправда.
— Но ведь он заходит к вам чуть ли не каждый день! Говорят и более ужасные вещи, которые я не решаюсь повторить вслух...
— Кто распространяет эти сплетни? Кто?! — дрожа от негодования, вскричала О-Сэн.
— Ссылаются на человека, который живет с вами по соседству. Болтают, будто он все видел своими глазами. Но я лично не поверила. Конечно, это лживые слухи. Я уверена: такая девушка, как ты, на подобное не способна.
Слухи распространяются из конторы посыльных Ямадзаки, сразу же подумала О-Сэн. Тамошняя хозяйка безмерно болтлива. Что ни день у конторы собираются посудачить, кумушки и бездельники мужчины. Старый Гэнроку терпеть не мог этих сборищ и никогда в них не участвовал. Те платили ему той же монетой и не упускали случая позлословить на его счет. Контора находилась наискосок от дома О-Сэн, и собиравшиеся там кумушки вполне могли заметить Коту, когда он приходил к Гэнроку в мастерскую. Не исключено, что до них дошли слухи о попытках Сугиты сосватать Коту за О-Сэн...
Расставшись с О-Мон, она вернулась домой, сразу же обо всем рассказала Гэнроку и попросила переговорить с Котой, чтобы тот больше не появлялся в их доме.
— Давно известно: на чужой роток не накинешь платок, — пробормотал Гэнроку, проверяя большим пальцем остроту заточенной бритвы. — Как ни старайся, от злословия не убережешься. Если мы запретим Коте бывать у нас, станут болтать, почему, мол, он вдруг перестал приходить. Поэтому тебе не стоит расстраиваться — пройдет время, и слухи улягутся.
— Вы, дедушка, к этому относитесь спокойно, а мне-то каково? Мне эти слухи ненавистны, — с непохожей на нее решительностью возразила О-Сэн. — Ведь если об этом и дальше будут болтать — я и носа не смогу показать на улице. Сгорю от стыда!
— Успокойся, если тебе это так уж противно, поговорю с Котой при первом удобном случае. Не могу же я прямо завтра заявить ему: не приходи, и все. Придется подумать, как нам это обставить наилучшим образом...
Как раз в те дни распространились слухи о нападении на семейство Кира бродячих самураев из Ако. Разговоры об этом происшествии продолжались до самого Нового года. И кумушки на время оставили О-Сэн в покое.
В новогодние праздники от Сугиты зачастили посыльные с приглашениями, но Гэнроку и О-Сэн под разными предлогами отказывались посетить его дом. Неудобно было идти в гости к тем, кому отказали в сватовстве, а ведь еще предстоял неприятный разговор с Котой... Четвертого января вечером к Гэнроку пришли Кота и Мацудзо — плотник, работавший в мастерской Сугиты. Они принесли подарки — сакэ и разнообразные закуски. По существующему обычаю следовало их пригласить к столу. День был праздничный, и О-Сэн не ушла, как обычно, на кухню, а сидела рядом и с грустным выражением лица подливала гостям и Гэнроку сакэ. Вскоре Кота захмелел и ударился в воспоминания. Он рассказывал о том, как впервые поселился в доме Сугиты и стал работать у него в мастерской, как познакомился с О-Сэн, причем упоминал такие подробности, о которых девушка давно уже позабыла. Неожиданно Гэнроку прервал его.
— Послушай, Кота, — начал он, — в такой день вроде бы не время вспоминать об этом, но я все же скажу. Тебе, должно быть, известно, что Сугита просил меня выдать О-Сэн за тебя замуж, а я по некоторым причинам ему отказал. Поверь, мне неприятно говорить об этом, но после отказа твои посещения выглядят несколько странно, поэтому я просил бы тебя больше сюда не приходить...
— Вы даже не представляете себе, как больно мне это слышать от вас, — ответил Кота. — Да, я знаю, что мне отказали: будто О-Сэн еще слишком молода и к тому лее обязана.ухаживать за вами... Но почему из-за этого я не могу приходить к вам в гости?.. Я с тринадцати лет живу у Сугиты и с тех пор знаком с О-Сэн. Да и с вами встречаюсь не в первый раз. Так не слишком ли жестоко отказывать мне от вашего дома только потому, что О-Сэн не желает выйти за меня замуж?
— Никто тебе не отказывает, но подумай сам: живет здесь старик и молоденькая девушка, и вдруг к ним зачастил наследник процветающей мастерской. Что люди скажут? Вот и пошли странные слухи...
— Странные слухи? — Кота понурил голову. — К сожалению, я не вправе убеждать вас, будто на слухи не следует обращать внимания. Такие уж существа — люди! Они способны своей болтовней одного воодушевить, а другого прикончить... Я все понял, дедушка Гэнроку.
— Пойми меня правильно: ты — солидная персона, наследник Сугиты. Когда обзаведешься семьей, милости просим, мы всегда будем тебе рады. Льщу себя надеждой, что в будущем ты даже станешь опорой для нашей О-Сэн. А пока...
— Постараюсь исполнить вашу просьбу. Жаль, что по моей вине возникли нехорошие слухи, — пробормотал Кота, низко опустив голову.
— А теперь забудем об этом и выпьем по чашечке. Эй, О-Сэн, не остыло ли сакэ?
Кота посидел еще с полчаса, потом стал прощаться. Он был настолько пьян, что никак не мог попасть ногами в сандалии. Он еще недалеко отошел от дома Гэнроку, как вдруг его кто-то окликнул:
— Никак молодой хозяин мастерской? Похоже, в приятном настроении изволите возвращаться от своей любовницы? Не мешало бы на радостях угостить несчастного.
— Твой голос вроде бы мне знаком. Кто ты? — громко, так, что было слышно в соседних домах, спросил Кота. — А-а, это ты, Гондзиро? Что торчишь здесь как пень? Если хочешь выпить, пойдем — я угощаю.
— Знал, что пригласите. Готов сопровождать. Не зайти ли нам в забегаловку в Кита?
— Не болтай ерунду. Пойдем к набережной, в Окавабату. Хотя вода из реки Сумида самое подходящее для тебя питье, но я угощу тебя на славу.
— Ну и остры же вы на язык, молодой хозяин. О-Сэн, закрывавшая ставни, невольно подслушала этот разговор. Ей запомнилось имя Гондзиро, и еще долго в ушах раздавался его противный, вульгарный голос.
Кота сдержал свое обещание, хотя давал его в сильном подпитии. Он теперь редко заглядывал к Гэнроку, да и то на пару минут — даже не присаживался и сразу уходил.
В феврале поступили сообщения о том, что бродячие самураи из Ако покончили с собой, сделав харакири. На улицах Эдо только об этом и говорили. А весной появилось множество книжонок с иллюстрациями, повествующих об этом событии. О-Сэн купила пару книжек и даже прочитала. Авторы, опасаясь, по-видимому, преследований со стороны властей, изменили время действия и имена, поэтому трагическая история гибели этих самураев показалась О-Сэн надуманной и нисколько на нее не подействовала...
Незаметно наступило лето. Однажды в начале июня, вернувшись после занятий по кройке и шитью, О-Сэн с удивлением заметила, что стол накрыт и Гэнроку поджидает ее, чтобы вместе пообедать.
— Пришло письмо. Меня приглашают в харчевню Игая на дружескую пирушку с коллегами, поэтому я вместе с тобой пообедаю и тотчас отправлюсь, — сказал он.
— Наверное, поздно вернетесь?
— Постараюсь быть дома до того, как стемнеет. Я купил вьюнов — они на кухне. На ужин приготовь их с мисосиру[35].
— Ну раз есть вьюны, надо к ним купить сакэ.
— Стоит ли? Надеюсь, сакэ нам подадут в харчевне.
— Но в этом году вьюны у нас впервые. Чашечка сакэ не помешает, чтобы отметить это событие.
Покончив с обедом, Гэнроку переоделся и отправился в харчевню. Воспользовавшись его отсутствием, О-Сэн прибрала мастерскую, протерла мокрой тряпкой пол, потом сходила за сакэ и развела в очаге огонь. Она разрезала вьюнов на тонкие ломтики, положила в кастрюлю, добавила сакэ и бобовой пасты. Когда суп был готов, она погасила огонь и в ожидании Гэнроку занялась шитьем.
Дувший с утра ветер стих, и к вечеру стало невыносимо жарко.
Что-то дедушка припозднился, подумала О-Сэн, когда стало плохо видно иглу. Она убрала шитье и начала накрывать на стол. Поставила тарелочки с соленьями, попробовала суп —- он немного остыл, но на вкус был хорош. Она подогрела суп, а заодно и сакэ.
— Пора бы ему и вернуться, — с беспокойством пробормотала О-Сэн.
Теперь она, заслышав шаги на улице, всякий раз выглядывала наружу сквозь занавеску на кухонном окне. Уже совсем стемнело, она зажгла огонь в фонаре и села у стола, дожидаясь Гэнроку... Гости из чайных домиков на Окавабате стали расходиться по домам. Оттуда доносились возбужденные голоса мужчин, веселые крики женщин и звуки сямисэнов.
— Это здесь, — внезапно послышался снаружи чей-то голос.
— Сейчас я открою дверь, а вы вносите. Только осторожней. Осторожней! — произнес другой.
Сёдзи раздвинулись, и вошел знакомый Гэнроку — точильщик Кюдзо. Дурное предчувствие охватило О-Сэн. Не произнося ни слова, она встала из-за стола. Ее глаза смотрели не на Кюдзо, а на мужчин позади него — в руках у них были носилки. В следующий миг О-Сэн закричала и рванулась к дверям.
— Не надо волноваться, успокойся, О-Сэн, — сказал Кюдзо, обеими руками стараясь оттеснить ее от носилок. — Ничего страшного не случилось. Гэнроку выпил лишнего и упал. Его уже осмотрел доктор и приказал уложить в постель.
Едва сдерживая рыдания, О-Сэн быстро постелила. По знаку Кюдзо мужчины внесли носилки и уложили Гэнроку в постель. Кюдзо сел у изголовья и, то и дело утирая со лба обильный пот, поведал, как все случилось. Многие заметили, что уже с самого начала пирушки Гэнроку неважно выглядел и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Решили, что виной тому жара, и посоветовали выпить сакэ. Он опрокинул несколько чашечек подряд и вроде бы приободрился. За разговором с друзьями он выпил еще и захмелел. Потом он вышел по нужде и упал.
— Сбежались люди, — продолжил свой рассказ Кюдзо, — стали его окликать, приводить в чувство, но он ни слова в ответ, лишь громко хрипел. Ну, положили ему на лоб тряпку, смоченную холодной водой, и вызвали доктора. Тот тщательно осмотрел Гэнроку, сказал, что его хватил удар — правда, не сильный, — опасности для жизни нет, нужен только покой, и тогда он быстро поправится. Доктор оставил лекарства и ушел. Так что, как видишь, О-Сэн, беспокоиться нечего. — Кюдзо снова утер со лба пот.
Слушая Кюдзо, О-Сэн молча кивала, то и дело облизывая языком пересохшие губы.
Она окончательно пришла в себя, когда мужчины, оставив прописанные доктором лекарства, собрались уходить.
— Спасибо вам за хлопоты, — тихо сказала она, проводив их до двери.
Гэнроку спал, негромко похрапывая. О-Сэн хотела было разбудить деда, но вспомнила, что доктор приказал его не тревожить, и тихонечко села у изголовья.
Правда ли, что удар был легкий и дедушка быстро поправится? А если ему лучше не станет? От кого-то она слышала, что после удара человек не обязательно умирает, но надолго бывает прикован к постели. Что тогда? Что станется с ней? На какие заработки будет она жить? Эти мысли не давали ей покоя, пока она молча глядела на спавшего Гэнроку. Потом О-Сэн вспомнила, что за весь день у нее не было и маковой росинки во рту, а ведь предстояла еще бессонная ночь. Она села за стол, подняла крышку с кастрюли, но взглянула на беспомощную фигуру деда, который еще днем, когда она провожала его в харчевню, был бодр и полон сил, опустила крышку обратно, и слезы покатились у нее из глаз.
На следующий день с раннего утра стали приходить друзья проведать Гэнроку. Соседки помогали О-Сэн готовить еду и заваривать чай. Особенно старалась хозяйка рыбной лавки О-Раку. После полудня бодрствовавшая всю ночь О-Сэн едва держалась на ногах. Женщины посоветовали ей хоть немного отдохнуть. О-Сэн постелила постель в уголке, легла и мгновенно уснула. Когда она открыла глаза, был уже вечер.
— Проснулась? — заметила О-Раку, готовившая ужин, — Пока ты спала, приходила навестить Гэнроку твоя подружка О-Мон, но я не стала тебя будить.
— Кто ей сообщил, что с дедушкой удар?
— Не знаю. Сказала, что завтра снова зайдет. Ужин готов. Сейчас закипит чайник, так что садись и поешь хоть немного. А я схожу домой, сделаю кое-какие дела по хозяйству и скоро вернусь.
О-Сэн поела без всякого аппетита и едва успела убрать за собой посуду, как появилась жена Сугиты О-Тё. С тех пор как О-Сэн с дедом переехали в новый дом, они с О-Тё не встречались, и она так обрадовалась этому визиту, что была готова кинуться к ней в объятия, но вспомнила про наказ деда и ограничилась обычным приветствием. По-видимому, у О-Тё тоже остался неприятный осадок после отказа Гэнроку выдать О-Сэн замуж за Коту, она вела себя сдержанно, не выказывая былой приветливости, и вскоре простилась, оставив небольшой сверток для больного. После ужина снова забежала О-Раку, но никаких особых дел не было, и, выпив чашечку чаю, она ушла. О-Сэн осталась одна.
Состояние Гэнроку не улучшалось. Он по-прежнему был без сознания, поэтому О-Сэн даже не могла напоить его лекарством и лишь время от времени меняла на голове смоченные в холодной воде полотенца. Дневной сон ее немного освежил, но, сидя в одиночестве у изголовья деда, она ощутила вдруг такую беспомощность, такую невыносимую тоску...
«Сёкити, — едва слышно зашептала она, обернувшись к западу, туда, где находилась Осака. —Ты ничего не знаешь, ничего! Как же мне теперь быть? Ведь нужны деньги на доктора, на лекарства... На что жить? Как жаль, что тебя нет сейчас рядом...»
Ах, если бы он был неподалеку... Он сразу же примчался бы на помощь. Но он в далекой Осаке, и она не может сообщить ему о том, в каком положении оказалась. Но даже если бы он знал, вправе ли она срывать его с работы? Судьба отвернулась от нее, видно, родилась она под несчастливой звездой. Ей тяжко сейчас, а будет еще тяжелее. Должно быть, так ей на роду написано: всю жизнь страдать! Ей уже семнадцать, но она не помнит ни одного дня, когда бы чувствовала себя по-настоящему счастливой. Вечно хворавшая мать, проводившая почти все время в постели; вечно недовольный, хмурый отец, тяжко вздыхавший по ночам; грязная, запущенная парикмахерская с редкими посетителями... Жалкое, полунищенское существование без радости, без надежды на будущее. Потом переезд в другой дом после смерти родителей и тягостная жизнь с дедом. В то время как девушки-одногодки весело проводили время в играх и развлечениях, ей приходилось мыть рис, топить печурку, с раннего утра бегать по лавкам за продуктами, мокнуть под дождем, доставляя клиентам сделанную дедом работу. Кроме вещей, подаренных в детстве женой Сугиты, ей за всю жизнь не купили ни единого кимоно, ни единого оби. Даже жалкой шпильки не подарили. Мало того, у нее не хватало времени, чтобы хоть помечтать об обнове. Правда, в ту пору она не столь уж переживала из-за этого, не так уж завидовала другим девушкам. Ведь человек по своей натуре неприхотлив и быстро свыкается с обстоятельствами. К тому же случались иногда и светлые, приятные минуты... Но теперь, оглядываясь на минувшие годы, она понимала, сколь безрадостна, беспросветна была ее жизнь. О-Сэн внимательно всматривалась в прошлое, но не могла отыскать ни единого просвета, сулившего хоть какую-то надежду на будущее. Напротив, все предвещало лишь страдания и несчастья.
«Сёкити, ты единственная моя опора на этом свете. Я не знаю, что будет со мной, но поверь: я непременно продержусь до твоего приезда. Но и ты не забывай меня и возвращайся. Слышишь? Возвращайся поскорее», — с мольбой взывала к нему О-Сэн.
На следующий день Гэнроку пришел в сознание. Он даже заговорил, но язык плохо подчинялся ему, и слова трудно было разобрать. Из глаз беспрерывно текли слезы, так что вскоре намокла подушка. Приходивший проведать его доктор повторял, что все будет в порядке, однако вся левая половина тела по-прежнему не слушалась Гэнроку, да и соображал он плохо. Видимо, слезливость возникла у него из-за болезни. Но не только поэтому. Стоило Гэнроку поглядеть на О-Сэн, как слезы лились в три ручья. Заплетающимся языком он все время пытался что-то сказать. Вначале О-Сэн ничего не могла понять, но однажды, внимательно прислушавшись, разобрала.
— Бедняжка О-Сэн, бедняжка О-Сэн, — шептал он.
— Вы не волнуйтесь, дедушка, со мной все в порядке, — улыбаясь, сказала она. — А вы скоро поправитесь — так говорит доктор. Вы, наверное, слышали? Просто вы переутомились от работы, а теперь вам надо хорошенько отдохнуть и ни о чем не думать.
— Знаю, зна-аю, — запинаясь, пробормотал Гэнроку. — Я ведь все вижу... Вот и говорю... Б-бедная О-Сэн. Б-бедная О-Сэн.
— Не говорите так, дедушка, не надо! — О-Сэн готова была обнять его и зарыдать в голос. Если бы она расплакалась, слезы облегчили бы ей душу, но она понимала: расстраивать Гэнроку нельзя, это лишь ухудшит его состояние — и старалась весело улыбаться, только бы не подать виду, как ей тяжело.
С каждым днем все меньше людей приходило навестить Гэнроку, справиться о его здоровье. Перестали наведываться и соседи, за исключением О-Раку из рыбной лавки. Как-то вечером она заглянула и сообщила, что в бане можно принять ванну с настоем из листьев персика. Из-за болезни Гэнроку О-Сэн давно уже по-настоящему не мылась. В следующую субботу она попросила О-Раку подежурить у постели деда и отправилась в баню. Чтобы принять персиковую ванну, как и ирисовую, от простуды, или апельсиновую, которую готовят в день зимнего солнцестояния, надо выстоять очередь. Поэтому О-Сэн лишь смыла пот, приняла ванну, а голову мыть не стала, чтобы не задерживать других.
Вернулась она домой в приподнятом настроении — будто освободилась от тяжкого груза.
— Вот и я, спасибо вам, О-Раку! — воскликнула она, войдя в дом через кухонную дверь.
Удивившись, что никто ей не ответил, она оставила банные принадлежности на кухне и заглянула в комнату, где лежал Гэнроку.
О-Раку там не было, а у изголовья сидел Кота. Девушка испуганно остановилась в дверях.
— Твою соседку позвали домой. Она ушла раньше, попросив меня подежурить, — пояснил он, обернувшись к О-Сэн.
— Благодарю вас.
— Я, как узнал, сразу же хотел проведать дедушку Гэнроку, но была срочная работа... Досталось же вам, О-Сэн.
— Да, это случилось так неожиданно.
— Ну, дедушка, я думаю, скоро выздоровеет. За него можно не беспокоиться. А вот как быть с тобой? Так ведь ты долго не продержишься. Но ничего — что-нибудь придумаем.
— Не извольте беспокоиться, я постараюсь как-нибудь справиться, — холодно ответила О-Сэн, взбалтывая микстуру для Гэнроку. — Дедушка особых хлопот мне не доставляет. Кроме того, мне помогают соседи. Так что не все так ужасно, как вам представляется.
— Может быть, ты права, но хорошо, если это продлится дней десять, ну двадцать, а если... — Кота хотел что-то добавить, но, заметив решительный взгляд девушки, осекся и, оставив для больного сверток, поспешно простился.
С того дня он снова стал часто наведываться — то принесет лекарство, мол, «оно очень помогает при параличе», то что-нибудь вкусное — «пусть съест хоть немного». Иногда он засиживался, поил Гэнроку лекарствами, менял на лбу полотенца и даже растирал ноги.
— Если будете в чем-нибудь нуждаться, предупредите меня — постараюсь сделать все, что в моих силах. И пожалуйста, не стесняйтесь, — всякий раз говорил он перед уходом.
— Благодарю вас, — отвечала О-Сэн, отводя глаза в сторону и всем своим видом давая понять, что ей неприятны хлопоты Коты. Она слушала Коту и вспоминала предупреждение Сёкити: «Когда я уеду, к тебе непременно начнет подкатываться Кота. Он тоже имеет на тебя виды». Должно быть, Сёкити прав. Если человек по-прежнему приходит и навязчиво предлагает свои услуги, хотя ему отказано в женитьбе и запрещено появляться в их доме, это нечто большее, чем обычное сочувствие. С этим еще можно было бы смириться, если бы в жизни все шло гладко, но теперь, когда на О-Сэн обрушилась беда, настырность Коты наводила на мысль, будто он намерен воспользоваться моментом и втереться в доверие. Женский инстинкт О-Сэн, не собиравшейся изменять данному Сёкити обещанию, подсказывал ей: надо быть начеку!
Да и вообще следует всегда рассчитывать только на свои силы и не пользоваться услугами других.
Чтобы свести концы с концами, можно брать у соседей вещи в стирку или наняться посыльной. Заработка ей с дедом хватит, чтобы не умереть с голоду. Дело обычное — и никого это не удивит. Так решила О-Сэн, и у нее сразу полегчало на душе.
Когда на следующий день появился Кота, она потребовала, чтобы он больше не приходил. Вечер был дождливый. Приятный, освежающий ветер весело позванивал в висевший на дверях колокольчик, шевелил бамбуковую штору над входом, выдувал из комнаты застоявшийся воздух.
— Неужели ты так меня ненавидишь? — после долгого молчания спросил Кота, вызывающе глядя на О-Сэн. — Чем я тебе не угодил? Я ведь помогаю вам не из одолжения, не из притворной любезности. С детских лет я привык к Гэнроку, к тебе, особенно к тебе. И я не считаю тебя чужой. Но даже если бы мы не были давно знакомы, разве обыкновенные человеческие чувства не обязывают нас помогать друг другу? Почему же ты считаешь, что я не должен этого делать? Объясни, О-Сэн.
— Я понимаю тебя, Кота, но позволь напомнить тебе один случай — может быть, ты позабыл. В новогодние праздники, когда ты возвращался от нас домой, тебя встретил Гондзиро из конторы Ямадзаки...
— Гондзиро? Может быть, но в точности я не помню.
— Зато я запомнила это на всю жизнь, — звенящим голосом произнесла О-Сэн, не в силах подавить вспыхнувший гнев. — В тот вечер Гондзиро, завидев тебя, сказал: «Никак молодой хозяин мастерской? Похоже, в приятном настроении изволите возвращаться от своей любовницы?»
— Какая ерунда! Да можно ли принимать всерьез болтовню этого пропойцы?
— А ты послушай, что говорят соседи. Они распространяют и более ужасные слухи. Ты — мужчина, для тебя они, может быть, предмет гордости, а для меня, женщины, это как позорное клеймо на всю жизнь.
— Поверь, я ничего об этом не знал. — Кота опустил голову и надолго замолчал, потом упавшим голосом прошептал, заикаясь на каждом слове: — Клянусь, мне ничего не известно об этих слухах. Неужели они так тебя расстроили?
— Мне и прежде было противно о них слышать, а теперь, когда у меня на руках больной дедушка, я должна особенно строго блюсти себя. Иначе бог знает что еще станут болтать, если ты по-прежнему будешь сюда приходить.
— Но ведь можно разом покончить со слухами, О-Сэн! Все зависит только от тебя.
— Мне кажется, я уже дала ясный ответ.
— Ну а если я сам сделаю тебе предложение? Неужели ты откажешь? — В глазах Коты вспыхнул огонек. — Я не очень красиво умею говорить, но предлагаю вполне серьезно: если ты согласна...
— Прошу тебя, не продолжай! Мне это неприятно. Пусть я глупая, несчастная девушка, но...
— Ты несчастная?! — Кота побледнел, потом пронзительно поглядел на нее. — Скажи, О-Сэн, у тебя уже кто-то есть? Ах, какой же я глупец! Мне бы следовало сразу догадаться.
О-Сэн молча кивнула в ответ. Она спокойно, нет, даже горделиво кивнула, сама удивляясь своей храбрости, потом достала из комода два свертка и положила их перед Котой.
В свертках были деньги, которые принесли О-Тё и Кота, когда приходили проведать Гэнроку. Деньгами О-Сэн постеснялась воспользоваться и положила их в комод.
— Спасибо за сласти и лекарства, но деньги я принять не могу. Передай их О-Тё — и пусть она не сердится.
— Прощай, О-Сэн, — грустно сказал Кота и, захватив свертки, ушел.
На следующее утро О-Сэн пригласила О-Раку посоветоваться насчет работы.
— Зачем это тебе? — рассмеялась О-Раку. — Ведь семейство Сугиты собирается с вами породниться, а за ними как за каменной стеной. Стоит ли беспокоиться, искать работу?
О-Раку вовсе не хотелось обидеть девушку — просто она считала дело решенным. Пришлось О-Сэн рассказать ей, что ни о каком замужестве не может быть и речи.
— Вот оно что? — удивилась О-Раку. — А я-то думала, что Сугита вам во всем поможет. Ну не расстраивайся — что-нибудь придумаем.
— Я уже не ребенок — мне семнадцать лет, и я готова наняться на любую работу, — сказала О-Сэн.
— Понимаю. Если человек решится, он способен сделать даже то, что свыше его сил. Но смотри не ошибись. Наймешься к кому-нибудь, а потом окажется, что работа тебе не по вкусу. Хуже нет — попасть впросак. Я сначала хорошенько подумаю, а потом загляну снова. Не беспокойся, ты ведь живешь не в пустыне, и соседи тебе всегда помогут.
О-Сэн стала обметывать петли на застежках у таби[36]. Сначала она обратилась к учительнице кройки и шитья, но та сказала, что шитьем за плату заниматься ей еще рано. За стирку или за работу посыльным ей предложили гроши, и она была вынуждена отказаться. Вот тогда О-Раку и предложила заняться обметыванием петель. В те годы таби, как правило, подвязывали шнурками, но в Киото и Осаке уже с весны начали пользоваться застежками. Они крепче держали, а кроме того, позволяли легко и быстро снимать и надевать таби. Появились они и в Эдо. Правда, по-настоящему в моду застежки еще не вошли, и заказов было пока маловато, хотя работа оплачивалась вполне сносно. Главное, О-Сэн могла выполнять ее дома, и это было очень удобно, учитывая болезнь Гэнроку. Таби изготовлялись из хлопчатобумажной ткани или из кожи. Последнее время стали распространяться таби из хлопчатки — они были удобны в носке и стоили сравнительно дешево. Но все же люди предпочитали кожаные — более теплые и прочные. Работать с кожаными оказалось сложнее. Трудно было протыкать иглой дубленую крашеную кожу — то и дело ломались иглы, и О-Сэн постоянно ходила с исколотыми пальцами. Но платили за них хорошо. И, если приноровиться, можно было прилично зарабатывать...
С середины июля Гэнроку начал вставать с постели. Правда, он еще не вполне владел левой половиной тела и речь по-прежнему была затруднена. В тюгэн[37] принято готовить рис с ростками лотоса и угощаться маринованной макрелью. О-Сэн давно уже не готовила ничего вкусного и с удовольствием принялась за дело. Она разделала макрель и поставила на стол бутылочку сакэ. Доктор рекомендовал пить сакэ для общего укрепления организма, но понемногу. Однако Гэнроку до сих пор из осторожности отказывался. На этот раз он пригубил чашечку.
— Давненько я не выпивал, прямо все нутро прожгло, — пробормотал он, блаженно жмурясь. — Если от этого нет вреда, может, и правда стоит выпивать малую толику? Вот опрокинул чашечку — вроде бы и сил прибавилось.
— Доктор советовал — сказал, что полезно для здоровья.
— Нет, пожалуй, грешно мне теперь выпивать. Появятся дополнительные расходы — и все на твои плечи.
— Перестаньте, дедушка! Даже слышать не хочу об этом.
— Я так говорю не из благодарности, а потому, что счастлив. Многие дети помогают своим родителям, но не часто встречаются внучки, которые так заботятся о деде. Тебе ведь всего семнадцать, и в таком юном возрасте все заботы легли на твои хрупкие плечи, а ты исполняешь их с удовольствием, плохого слова не скажешь. Вот почему у меня так радостно на душе.
Крупные слезы покатились у него по щекам. Уж очень он стал в последнее время слезливым, подумала О-Сэн.
— А ведь я ничего хорошего для тебя не сделал, — продолжал Гэнроку, утирая слезы. — С тринадцати лет ты варила мне рис, готовила закуски, бегала с поручениями. А я? Ни одного оби, не говоря уж о кимоно, тебе не купил. Да что там! Ни единой шпильки не подарил. А ты, чтобы заработать нам на жизнь, стала надомницей, платишь доктору за визиты, покупаешь лекарства, готовишь для меня любимые блюда, даже если я не прошу об этом. Я восхищаюсь тобой и рад, что ты есть на свете... В будущем году мне стукнет семьдесят, но лишь теперь я стал понимать, что за существо женщина. Да, наблюдая за тобой, я наконец уразумел, сколь благодетельны женщины. Ты в свои семнадцать лет взвалила на себя труд, непосильный даже для меня, взрослого мужчины. И все потому, что ты женщина! Ах, О-Сэн, если бы я догадался об этом сорок лет тому назад!
Сорок лет тому назад... Наверное, он вспомнил о своей жене, моей бабушке, подумала О-Сэн. Она ее совершенно не помнила, ничего не знала о ее жизни. Ни отец, ни мать никогда о ней не рассказывали. Скорее всего, на то были свои причины. И вот теперь Гэнроку, заговорив о благодетельности женщин, вспомнил о чем-то безвозвратно потерянном.
— Когда человеку хорошо, он думает исключительно о себе, — продолжал Гэнроку. — И лишь попав в беду, когда люди, общество отвернутся от него и каждый день полон страданий, он впервые задумывается о судьбе других, лишь тогда он начинает принимать близко к сердцу все окружающее. Но ничего уже не исправить — лепестки цветов облетели, вода утекла, все ушло безвозвратно, и прошлое не вернуть. Какая глупость! Ах, до чего же человек глуп!
— Хватит, дедушка! Вам нельзя так волноваться — это очень вредно для здоровья. Что прошло — то прошло. Стоит ли о том вспоминать. Давайте лучше подумаем о нашем будущем. Вот скоро вы поправитесь, сможете снова заниматься своим делом, и, если мы вдвоем будем работать, нам вполне хватит на безбедную жизнь. Будем ходить в театр, на выставки... Кстати, не забыть бы нам нынче навестить садовника Сомэи — полюбоваться его хризантемами.
— Верно. Я ведь давно обещал тебе показать его сад, но так и не собрался.
Но они так и не смогли побывать у садовника: левая половина тела все еще не подчинялась Гэнроку, и он не решался удаляться от дома. Его пичкали различными «чудодейственными» лекарствами, обращались к монахам и знахарям, но улучшения не наступало. Многие говорили, будто паралич, поразивший человека в летнюю пору, проходит с первыми заморозками. О-Сэн и Гэнроку с нетерпением ожидали зимы. Наконец наступил месяц симо, а Гэнроку по-прежнему едва передвигался.
Двадцать второго ноября ночью произошло очень сильное землетрясение. Многие постройки были разрушены на всем протяжении от Одавары до Босю. Обрушились дома и статуи Дзидзо[38] в Эдо. Разрушился до основания храм Сандзюсанкэндо в Фукагаве. С перерывами землетрясение продолжалось до двадцать пятого ноября и прекратилось лишь двадцать шестого. Но начался страшный ливень, на побережье Ава и Кадзуса обрушились цунами, по слухам, погибло сто тысяч человек. Много жертв было и в Одаваре, в эпицентре землетрясение оказалось особенно разрушительным. Двадцать девятого ноября О-Сэн, закончив скопившуюся за дни бедствия работу, крепко уснула. Она проснулась среди ночи и сразу же поглядела на постель Гэнроку. Но старика там не было.
Наверное, вышел в туалет, подумала О-Сэн и прислушалась. Снаружи бушевал ветер. Тревожно шумели ветви ююбы в саду, жалобно скрипели ставни на расшатавшихся во время землетрясения петлях. Сквозь открытую дверь в мастерскую она заметила свет фонаря, раскачивавшегося из стороны в сторону. В смутной тревоге О-Сэн встала с постели и, запахнув спальное кимоно, вошла в мастерскую. Под фонарем, склонившись над точильным станком, сидел Гэнроку и что-то делал. В щели задувал ветер, и в дощатой мастерской царил пронизывающий до костей холод. Памятуя указание доктора, что Гэнроку ни в коем случае нельзя пугать, О-Сэн неслышно приблизилась и встала у него за спиной. Старик сидел на травяной циновке и точил кухонный нож. Рядом стоял таз с водой и другие принадлежности, необходимые для заточки инструментов. Зачем он это делает? — удивленно подумала О-Сэн, следя за его неуверенными движениями. Работа требовала физического напряжения, и со лба Гэнроку пот стекал ручьями.
Наверное, ему очень хочется поскорее выздороветь, а лекарства и молитвы не помогают. Вот он и решил излечиться работой, испытать, не утратил ли профессиональных навыков. Глядя на его сгорбившуюся спину, О-Сэн почувствовала неизъяснимую жалость.
— Дедушка, — тихо окликнула она Гэнроку, прижалась к его плечу и зарыдала.
— С чего это ты расплакалась, внучка? — с улыбкой прошептал Гэнроку, ласково поглаживая ее по спине. — Меня разбудил ветер, больше уснуть я не мог — вот и решил немного побаловаться.
— Я вас понимаю, дедушка. Вам надоело ждать, хочется поскорее взяться за работу, но нельзя торопиться — при вашей болезни это очень опасно. Потерпите еще немного.
— Не в этом дело. Я вовсе не тороплюсь, но мне вдруг так захотелось сесть за точило, снова вдохнуть тот запах, какой бывает, когда точила касается лезвие ножа, — я ведь начал уже забывать, — увидеть, как веером рассыпаются искры...
— Понимаю вас, дедушка, — повторила О-Сэн и стала иытирать полотенцем его повлажневшие руки. — И все же потерпите, а пока выбросьте все другие мысли из головы — вам надо думать только о здоровье. Будущий год для вас счастливый, и болезнь пойдет на убыль. Ждать осталось недолго...
— Хорошо, О-Сэн, и прости, что опять доставил тебе беспокойство, а теперь пойдем-ка спать.
Опираясь о руку внучки, он вышел из мастерской и направился к постели, но вдруг замер.
— Кажется, бьют в набатный колокол, — пробормотал он.
О-Сэн прислушалась. В самом деле, сквозь завывание кетра издалека доносились тревожные звуки набата. Причем колокол звонил троекратно — значит, где-то пожар.
— Пойду погляжу, — сказала О-Сэн.
Она накинула верхнее кимоно и вышла наружу. В усыпанное звездами небо взлетали языки пламени. Горело где-то недалеко — возможно, в районе Хонго. Гарью не пахло — сильный ветер отгонял дым в сторону. В той стороне небо походило на лаковую шкатулку с просвечивающей сквозь лак позолотой. У О-Сэн от ужаса язык будто присох к гортани.
— Не беспокойтесь, дедушка. Пожар далеко, кажется в Хонго, ветер восточный и искры несет в сторону Суругадай, — превозмогая страх, спокойно сказала О-Сэн, заходя в дом.
— После землетрясения еще и пожар. Похоже, многим несчастным придется встречать Новый год без крова над головой, — печально произнес Гэнроку. — Ничего не поделаешь... Ложись-ка спать, пока не простудилась.
О-Сэн улеглась в постель, но сон не шел. Набиравший силу ветер гремел ставнями. Казалось, еще немного — и они сорвутся с петель. Снаружи послышались тревожные голоса. «Вроде бы пожар поворачивает к Ситае», «Ага, уже перекинулся на Суругадай», «Видимо, загорелся храм Мэйдзи», — испуганно переговаривались между собой соседи.
— Похоже, пожар усиливается, — пробормотала О-Сэн, не открывая глаз.
Гэнроку ничего не ответил, но спустя некоторое время прошептал:
— Кажется, ветер переменился.
Вскоре после этого в дверь постучали. О-Сэн быстро накинула кимоно и подошла к двери.
— Неужели вы спите? — послышался из темноты женский голос. Это была О-Раку из рыбной лавки. — Огонь перекинулся в Ситаю, а ветер дует в нашу сторону. Выйди, погляди, что творится.
— Я уже выходила, — ответила О-Сэн.
Она распахнула ставни и выглянула наружу. Ей сразу бросилось в глаза, что горело значительно ближе. Над темными крышами домов полыхало красное небо.
— Похоже, пожар движется в нашу сторону, — пробормотала она.
— Ну, до нас еще далеко, но на всякий случай соберите самое нужное. У тебя на руках ведь еще больной дедушка, — сказала О-Раку.
— Спасибо, что не забыли о нас.
— А за деда не беспокойся. В крайнем случае мой муж вам поможет.
Как только О-Раку ушла, О-Сэн быстро переоделась и начала собирать вещи.
В Эдо часто случались пожары, и у жителей этого города вошло в традицию иметь наготове, так сказать, аварийный запас: рис на два дня, тарелки, палочки для еды, мазь от ожогов, смену белья... Завязав все необходимое в узел, О-Сэн разбудила Гэнроку, облачила его в две пары кимоно, на голову надела теплый башлык. С улицы доносились тревожные голоса, грохотали тележки, груженные вещами. Снова забежала О-Раку.
— Уже собралась? — глядя на узел, спросила она. — Пока не торопитесь: вроде бы ветер переменился и пожар распространяется на запад. Может быть, обойдется.
— А мне показалось, что горит все сильнее, — глядя на полыхающее небо, возразила О-Сэн. — Напасть-то какая — сначала землетрясение, потом пожар...
— У нас в Эдо что ни день, то пожар. И что удивительно: здесь живет столько умных людей, а все никак не научатся гасить пожар сразу. Вот и получается: где-то загорелось, а стоит подуть ветру — и сотни, а то и двух сотен домов как не бывало.
— Поглядите, — перебила ее О-Сэн. — Искры дождем посыпались.
— В самом деле! — воскликнула О-Раку. — Горит где-то рядом.
О-Раку выскочила на улицу. Пожар по-прежнему распространялся на запад, но одновременно огонь вспыхнул в другой стороне и быстро приближался к их домам. Улицу заполнили испуганно галдевшие люди с узлами, тащившие за собой плачущих детей. Красные отблески пожара освещали их встревоженные лица. О-Раку помчалась домой, а О-Сэн пошла на кухню, напилась воды и остановилась посреди комнаты, не зная, на что решиться. С больным дедом, пожалуй, безопасней уйти сейчас, пока пожар не подступил к самому дому, подумала она. Но со слов погорельцев О-Сэн знала, что бежать сломя голову тоже не следует, надо сначала осмотреться, проверить, в какую сторону дует ветер, а потом уж принимать решение — иначе попадешь в самое полымя. До сих пор ей не приходилось спасаться от пожара, и она никак не могла сообразить: то ли уходить из дома сейчас же, то ли еще немного подождать. Она снова вышла на улицу.
— О-Сэн! — окликнул ее сосед. — Вы еще здесь? Почему не уходите? Уже загорелся храм Татибана. Спасайтесь немедленно — иначе будет поздно! — крикнул он и поспешил вперед, таща на спине огромный узел.
У О-Сэн подкосились ноги, она прислонилась к двери, чтобы не упасть. В считанные минуты улица опустела. Суета в соседних домах прекратилась, они стояли темные, притихшие, глядя на улицу черными дырами открытых настежь дверей. Вне себя от страха О-Сэн помчалась через двор к соседке, постучала в дверь. Никакого ответа. Несколько мужчин молча прошли мимо, таща на себе свой скарб. Их шаги гулко отдавались на дощатых мостках, переброшенных через канаву. В полной растерянности О-Сэн вернулась домой. Она застала Гэнроку у домашнего алтаря с зажженным светильником.
— Дедушка, — проговорила она, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие, — я думала, все обойдется, но пожар приближается, и для нас будет лучше пока покинуть дом.
— Ты иди, О-Сэн, — сказал Гэнроку, усаживаясь перед алтарем. — Я уверен, что до нас пожар не доберется, но тебе надо на время где-то укрыться.
— Как вы можете так говорить, дедушка! Неужели думаете, что я вас оставлю здесь одного?
— Каждому человеку предопределен свой срок. — Гэнроку грустно улыбнулся. — И, как ни старайся, от судьбы не уйдешь. Вся эта суета мне не по нраву.
— В таком случае я останусь вместе с вами.
— Не говори глупостей. Мы с тобой разные люди. Ты молода, тебе еще жить да жить. Бывает, молодость способна даже повернуть судьбу в другую сторону. А мне уже семьдесят. В такие годы сколько ни суетись — толку не будет, а молодость может пробиться вперед из самого, казалось бы, безвыходного положения. Поэтому иди и не беспокойся обо мне. Надеюсь, через час-другой мы снова будем вместе...
— Дедушка! — О-Сэн, плача, уткнулась ему в колени. В этот момент кто-то постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. Это был Кота. Он откинул башлык, распахнул стеганую куртку и тяжело опустился на порог, чтобы отдышаться.
— Дедушка, надо уходить, — сказал он. — Дольше нельзя задерживаться ни на минуту. Пожар от храма Татибана перекинулся к Окурамаэ и быстро распространяется. Единственный выход — перебраться на ту сторону реки. Собирайтесь, я понесу вас на спине.
— Спасибо, что вспомнил о нас. — Гэнроку с благодарностью поглядел на Коту. — Прошу тебя, позаботься об О-Сэн, а меня оставь — я слишком стар, чтобы куда-то бежать из дому.
— Как вам не стыдно, дедушка! — вскричал Кота. — Где это видано, чтобы молодые бежали, бросив стариков в беде. Ну-ка, забирайтесь мне на спину и крепче держитесь! О-Сэн, вещи собраны?
— Да, вот узел.
— Подсади дедушку мне на спину. Веревка найдется? Я хочу его привязать — не очень красиво, зато удобней будет нести.
— Обо мне не беспокойтесь, — плачущим голосом повторял Гэнроку.
Не обращая внимания на его просьбы, Кота с помощью О-Сэн водрузил его на спину и крепко привязал к себе поясом от кимоно.
Закусив губы, О-Сэн глядела на Коту. У них сложились непростые отношения, и меньше всего ей хотелось оказаться от него в зависимости, но положение было безвыходное. Поэтому, когда Кота появился в дверях, она едва сдержала крик радости.
— О-Сэн, ты готова? — спросил Кота.
— Да, сейчас только погашу огонь в жаровне.
По центральной улице двигалась толпа. Район Асакуса был весь охвачен огнем, ветер гнал оттуда облака смрадного дыма. Кота остановился в нерешительности. На западе пожар перекинулся от Суругадай к Янагиваре. На севере он распространялся от Юсимы в двух направлениях — к Уэно и реке Канда.
— Идите к переправе Умая, — посоветовал проходивший мимо плотный, похожий на носильщика мужчина, заметив старого Гэнроку на спине у Коты.
— Вы в этом уверены? — спросил Кота, придержав его за рукав.
— Зачем мне врать? — сердито сказал мужчина. — Я бы тоже двинул в ту сторону, но мне надо на Канду — там осталась жена. Видите, у переправы небо чистое, даже дыма нет. Если уходить от пожара, то только туда.
Кота решил последовать его совету и повернул к переправе, но навстречу хлынуло столько людей, что он тут же отказался от этой мысли — с Гэнроку на спине и ухватившей его за руку О-Сэн сквозь такую толпу не пробраться. И он вместе с остальными двинулся в сторону Хондзё.
Пожар из Юсимы уже достиг Сакумы, где ярким пламенем горел особняк какого-то даймё. О-Сэн то и дело поглядывала на Гэнроку, заговаривала с ним, стараясь подбодрить старика. Они уже были в двух шагах от моста, когда толпа вдруг остановилась и повернула вспять.
— Да не давите же, поворачивайте обратно, — закричал кто-то.
— А что случилось? Почему все возвращаются? — спросил Кота.
— Ворота закрыты.
Толпа отхлынула, словно бушующий поток, наткнувшийся на плотину. Чтобы не потеряться, О-Сэн обеими руками ухватилась за Коту.
— Они говорят, что ворота заперты, — повторила О-Сэн.
— Этого быть не может, — возразил Кота. — Какой идиот решил запереть ворота перед носом у людей в такой момент?
— Ворота заперты, ворота заперты! Через мост Асакуса путь закрыт — возвращайтесь! — теперь уже во весь голос кричали те, кто был впереди.
Эти крики повергли толпу в ужас. На мгновенье установилась грозная тишина, которая сразу же взорвалась воплями возмущения. Если ворота на мост Асакуса в самом деле закрыты, значит, отрезан единственный путь к спасению. Пожар с ужасающей быстротой надвигался с севера и запада. С востока путь преграждала река Сумида. Оставалась единственная дорога — через мост, но и она оказалась перекрытой.
— Ломайте ворота, — крикнул кто-то в толпе.
— Сбейте засовы, крушите ворота! — теперь уже сотни глоток поддержали этот боевой клич.
Толпа заревела — все понимали, что иного выхода нет, и лавиной хлынули к воротам.
В последний момент Коте удалось выбраться из обезумевшей толпы. Он догадался, почему ворота на мост Асакуса оказались заперты. По-видимому, пожар охватил дома и на противоположном берегу реки. Отсюда из-за сильного ветра люди не видели поднимавшихся там клубов дыма, но Кота еще в самом начале пути заметил отблески пламени над Янагиварой. К тому времени огонь, наверно, уже достиг Бакуротё — потому и закрыли ворота, чтобы избежать лишних жертв. Во всяком случае, ворота заперты по указанию властей. И без разрешения никто их не откроет. И конечно же, столь прочное сооружение толпе не сокрушить. Все эти доводы мгновенно пронеслись в голове у Коты, и он счел за лучшее выбраться из толпы. Они прошли по берегу Канды, миновали Хэйэмон и вышли к Окавабате.
Там, где Канда сливалась с Сумидой, была обширная площадка со складом камней. Потом ее застроили домами, но в те времена сюда можно было свободно пройти. Здесь почти не было строений — лишь деревообделочная мастерская, будка для каменщиков и небольшая лодочная станция. Кота рассчитывал найти лодку, чтобы переправиться в Хондзё, а если это не удастся, переждать пожар там — и вода близко, и площадка, где сложены камни, достаточно обширна, чтобы схорониться, если огонь подступит вплотную.
Но, видимо, не одному Коте пришла в голову эта мысль. Когда они добрались до площадки, она была забита людьми и скарбом. Кота вначале растерялся, но потом понял, что в таких обстоятельствах стесняться нечего, и стал пробираться поближе к берегу, все время повторяя: «Пропустите, у меня тяжелобольной». Так они добрались до укромного уголка у самой воды, с трех сторон окруженного грудами камней, между которыми оказалась небольшая ниша, куда можно было, правда с трудом, втиснуться всем троим.
— Лучшего места не сыскать, — сказал Кота и осторожно опустил на землю Гэнроку. — Вам, наверно, холодно, дедушка, но потерпите немного — сейчас что-нибудь придумаем.
— Спасибо, Кота, а теперь оставь нас — тебе ведь надо возвращаться домой.
— Не беспокойтесь. — Кота приподнял старика и усадил в щель между камнями. — Сугита вместе с женой и работниками все в доме прибрали и ушли... О-Сэн, подай мне свой узел, я его подложу дедушке за спину — так ему будет удобней.
— Спасибо, я это сделаю сама.
Она скинула со спины узел, пододвинула к Гэнроку и сама уселась рядом.
Кота отошел, сказав, что посмотрит, в какую сторону распространяется пожар. О-Сэн хотела было его остановить — вдруг потеряется, — но передумала. Она догадалась, что дело вовсе не в пожаре — просто Кота старается держаться поодаль. Ведь она просила его не приходить. Чувствуя угрызения совести, О-Сэн придвинулась к Гэнроку и огляделась вокруг. Вся площадка была заполнена людьми. Они сидели и лежали со своим скарбом среди груд камней, многие были с детьми. Пожар всех выгнал из домов. Одни рассказывали, как на глазах сгорели их жилища, другие — как с трудом пробирались сюда под настоящим дождем сыпавшихся на головы искр, третьи были очевидцами гибели десятков людей, задохнувшихся от дыма.
— Здесь мы в безопасности, — услышала О-Сэн чей-то голос. — В крайнем случае залезем в воду и будем держаться за каменную облицовку берега...
Вскоре вернулся Кота. Он принес матрас, который набросил на Гэнроку и О-Сэн.
— Я зашел в брошенный дом и взял его без спроса. Он убережет вас от холода и от искр. Прихватил с собой еще котелок с рисовыми колобками и чайник с водой. — Он расстелил полотенце и пригласил Гэнроку и девушку перекусить.
— Рисовые колобки я тоже взяла, — сказала О-Сэн.
— Прибереги, они еще понадобятся — неизвестно, что будет завтра. А сейчас угощайтесь и запейте чаем, пока не остыл.
— Спасибо, — сказала О-Сэн. — Дедушка, и вы тоже берите.
— Похоже на пикник, — пробормотал Гэнроку. Кота взял колобок и стал медленно жевать.
— Черт возьми, а вот соль я не прихватил. — Он сокрушенно покачал головой.
— Ничего, — улыбнулась О-Сэн. — Сойдет и с умэбоси[39]. Погодите, я сейчас достану.
Она быстро развязала узел и вытащила коробочку с маринованными сливами.
— В самом деле, такое впечатление, будто мы выбрались за город на прогулку, — смеясь, сказала она.
Гэнроку и Кота, словно сговорившись, о пожаре больше не упоминали. Но и без того было ясно, что положение скверное. Резкий ветер нагонял клубы дыма, опаляя лица жаром, сверху непрерывно сыпались мелкие искры.
— Советую лечь и хорошенько укрыться, а я буду смахивать с вас искры, — предложил Кота.
Гэнроку и О-Сэн послушно натянули на себя матрас и подложили под головы узлы.
Должно быть, наш дом уже сгорел, подумала О-Сэн, но никакого сожаления не почувствовала. Нынешний год был невезучий: сначала заболел Гэнроку, потом землетрясение и напоследок сгорел дом. В общем, дошли до крайности.
Но, может, это и к лучшему: невезение исчерпает себя и начнется для них новая, счастливая жизнь. «Сёкити, — шептала она, пытаясь представить себе его лицо, — я не падаю духом, что бы ни случилось, буду тебя ждать и не стану просить других о помощи. А за эту ночь ты уж меня прости. Мы с дедушкой оказались в безвыходном положении. Будь ты здесь, мы не нуждались бы в Коте, но ты далеко. Надеюсь, ты не сердишься?»
Опасность надвигалась значительно быстрее, чем они предполагали. Гонимые ветром клубы смрадного дыма закрывали небо, стлались по земле. Люди задыхались. Тем временем пожар перекинулся из Кая в Хэйэмон. Загорелись дома, стоявшие фасадами к берегу. Совсем недавно их крыши едва дымились — и вдруг все разом вспыхнули, будто взорвалась огромная плавильная печь. Пламя окрасило дым в багровый цвет, от жара пересохло в горле. Где-то заплакал ребенок, и вслед за ним, как по команде, заревели сотни детей.
— Следите за своими вещами! — воскликнул Кота. — Если на них упадут искры и они загорятся — погибнем. Все лишнее бросайте в воду!
Он поднялся на груду камней и громко предупреждал всех об опасности, пока не охрип. С возвышения Кота огляделся по сторонам. Пелена дыма то и дело застилала все вокруг, но он успел разглядеть, что горит Рёгоку и пламя охватило уже весь район от Ягэнбори до Янокуры. Каким-то образом огонь перекинулся и на набережную Хондзё.
— На том берегу уже загорелись дома, так ведь скоро пожар и до нас доберется, — испуганно сказала О-Сэн.
Она взобралась на груду камней и встала рядом с Котой.
— Зачем ты сюда пришла? — недовольно спросил Кота. — Сейчас же спускайся вниз и залезай под матрас. Пока я здесь, с вами ничего не случится — только исполняйте мои приказания.
О-Сэн послушно спустилась к Гэнроку и натянула на себя матрас. От дыма и жара становилось трудно дышать.
— Дедушка, как вы себя чувствуете? — обратилась она к Гэнроку. Но ответа не последовало. Под матрасом было душно, и она высунула голову наружу. Все вокруг ревело, будто в огромном котле. Временами сквозь этот шум прорывались вопли людей. Обжигающий ветер свистел в ушах, будто насмехался над их страданиями. Дым темной пеленой навис над площадкой.
— Вещи горят — скорее сбрасывайте их в реку, — раздался чей-то пронзительный голос.
Невыразимый страх охватил О-Сэн.
— Где ты, Кота? — что было силы закричала она.
— Не высовывай голову! — остерег ее Кота, соскакивая с груды камней. — Прячься под матрас — иначе от искр загорятся волосы.
— Под матрасом нечем дышать, — едва сдерживая слезы, ответила О-Сэн.
— Терпи — иного выхода нет... А как там дедушка? Дедушка, вы меня слышите?
Гэнроку молчал. Он даже не пошевелился.
Кота приподнял матрас. Старик лежал без движения, склонив голову набок. Кота резко рванул воротник его кимоно и приложил ухо к груди... О-Сэн, до боли сжав кулаки, широко раскрытыми глазами смотрела на деда. Он лежал спокойно с полуоткрытым ртом, словно собирался ювнуть. Однако это уже было опустевшее жилище, из которого ушла жизнь. Кота потряс его за плечи, потом схватил чайник, вылил ему на голову остатки воды. Зачерпнув воду в реке, снова повторил то же самое и приложил ухо к груди. Сердце не подавало признаков жизни.
Кота встал, бессильно опустив руки, и разрыдался. Слезы капали старику на грудь.
— Простите меня, дедушка, — прошептал он, утирая слезы. — Моя вина, что не пришел к вам раньше, когда начался пожар. Моя вина, что пришлось вам умереть в таком месте.
— Зря ты себя коришь, Кота. Только благодаря тебе удалось вызволить дедушку из этого ада. Ведь он вообще отказывался уйти из дому, — всхлипывая, произнесла О-Сэн.
— Он не хотел быть для тебя лишней обузой и тяжело переживал, что тебе приходится все время за ним ухаживать. Он так любил тебя, как, должно быть, ни один дед не любил свою внучку. И когда он видел твои страдания — это было для него как нож в сердце. «Уж лучше умереть, лишь бы не видеть, как О-Сэн выбивается из сил» — это он сам мне говорил... Послушай меня, О-Сэн, хотя мои слова могут показаться тебе бессердечными. Дедушки нет, с этим надо смириться и подумать о себе — ему все равно уже не поможешь. Все его горести и переживания теперь позади. Он ушел в тот мир, где царит покой и нет никаких забот.
— Ты прав, — всхлипнула О-Сэн, и в этот момент пылающий обломок доски упал рядом с ней.
Пожар надвигался словно снежная лавина. Люди искали спасения в реке, но, к несчастью, наступил час прилива, и многие, захлебываясь в волнах, стали тонуть. Кое-кому удалось уцепиться за облицованный камнем берег, но на них сверху падали искры и пылающие обломки. Пытаясь их стряхнуть, они выпускали из рук каменную облицовку, за которую держались, и тут же уходили под воду. Некоторые, видимо, помешались от ужаса и, очертя голову, бросались в огонь. Разбросанный в беспорядке скарб угрожающе дымился. Камни и земля настолько раскалились, что до них невозможно было дотронуться. О-Сэн не заметила, как на ней оказались толстая куртка Коты и его башлык. Сам Кота таскал из реки воду и поливал ей голову.
— Если не сможешь больше терпеть, ложись на землю лицом вниз — легче будет дышать, — крикнул он.
Внезапно О-Сэн услышала детский плач. Он доносился из-за соседней груды камней. Она подошла и заглянула туда. В узкой щели лежало два узла. В одном, широко разевая рот, кричал завернутый в халат младенец. В другом были вещи. Прожженные в нескольких местах узлы дымились. Вокруг — ни души. О-Сэн инстинктивно подхватила младенца — похоже, ему не исполнилось и месяца — и сунула его под куртку.
— Зачем? — сердито заорал Кота. — Его родители, скорее всего, погибли. А ты, что ты будешь с ним делать? Он умрет у тебя на руках.
— Всех нас ожидает один конец, — тихо сказала О-Сэн, прижимая к себе младенца. — Мне тоже недолго осталось. Понимаю: ничем помочь я ему не смогу. Но пусть мы вместе уйдем в мир иной. Жаль оставлять его умирать в одиночестве.
— Но тебе-то я погибнуть не позволю — спасу, чего бы это ни стоило. — Кота присел рядом и, не отрываясь, глядел ей прямо в глаза. — Понимаю, я тебе неприятен...
— О чем ты говоришь, Кота! Разве об этом сейчас надо думать?
— Нет, позволь уж мне досказать до конца, раз начал... Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни.
Охрипший от волнения голос Коты, его сверкавшие неестественным блеском глаза заставили О-Сэн отшатнуться.
— С семнадцати лет я думал только о тебе. Представляешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полюбишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал заходить к вам, позабыв о мужской гордости. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом...
Гонимые ветром клубы дыма вынудили его замолчать. Он надолго закашлялся, потом прижал кулаки к лицу и голосом, полным тоски, продолжал:
— Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал...
Слушая его, О-Сэн всей душой звала на помощь Сёкити. Ей хотелось заткнуть уши и бежать куда глаза глядят. Снова в ее памяти всплыли слова Сёкити: «Когда я уеду, Кота обязательно начнет подкатываться к тебе. Но я спокойно уезжаю в Камигату, потому что ты, О-Сэн, обещала меня ждать». «Защити меня, Сёкити! Как я нуждаюсь сейчас в твоей поддержке», — мысленно обращалась к нему О-Сэн. Она закрыла глаза и прижалась лицом к младенцу.
— Но я решил больше тебе не досаждать. Эта ночь положит всему конец, — грустно продолжал Кота. — В жизни всему приходит конец. Забудь обо всем, что я тебе говорил. Прости меня, а я сделаю все, чтобы тебе помочь. Нельзя падать духом. Ты должна выжить, даже если ради этого тебе придется вцепиться зубами в эти камни.
О-Сэн молчала. Кота встал, принес воды и стал поливать надетые на нее башлык и куртку. Но ручеек воды из чайника не спасал от жара и сыпавшихся сверху искр. Тогда он полил водой матрас и накрыл им О-Сэн.
Кота огляделся вокруг и вдруг заметил, что на площадке, лишь недавно кишевшей людьми, никого, кроме них, не осталось. Брошенные вещи шевелились, словно живые существа, извергая красные огненные языки. Площадка, освещаемая ослепительным светом пожара, являла собой страшную картину, похожую на дурной сон.
Кота отбросил в сторону чайник. Не чувствуя тяжести, он начал подтаскивать к реке крупные камни и сталкивать их в воду. Набросав десятка полтора, он осторожно спустился в реку, держась руками за каменную облицовку берега, и встал на камни. Вода была по грудь. Он вылез на берег, столкнул еще несколько камней и вернулся к О-Сэн.
— Все в порядке. Я возьму у тебя младенца, а ты спустись в реку. Я здесь набросал камней, так что не утонешь. Слезай осторожно, придерживайся за облицовку.
— А ребенок в воде не простудится?
— В крайнем случае у него расстроится желудок, но это все же лучше, чем сгореть... А теперь не пугайся, я сверху опущу на тебя матрас.
Кота смочил матрас и накрыл им стоявшую в воде О-Сэн. Вода была по пояс — уже начинался отлив. Держа в руках ребенка, О-Сэн прижалась к берегу, опираясь ногами на сброшенные в реку камни.
— Терпеть осталось недолго. Как только рухнут горящие на набережной дома, пожар утихнет. Старайся не смотреть по сторонам и ни о чем не думать. Если будет тяжело дышать, наклонись поближе к воде, — говорил Кота, черпая рукой воду и поливая матрас. — Погоди, там, кажется, плывет деревянная бадейка. Надо ее перехватить. Бадейкой удобней набирать воду.
Кота вошел в реку и поплыл. Он был в легкой безрукавке и коротких узких штанах. Бадейка находилась метрах в пятнадцати, и он был уверен, что достать ее не составит труда. Но он, по-видимому, очень устал и, сделав несколько гребков, почувствовал, что силы его на пределе. К тому же чем дальше он удалялся от берега — тем сильнее становилось течение. Кота решил было повернуть обратно, но до бадейки оставались считанные метры, и он подумал, что, ухватившись за нее, легче будет продержаться на плаву и добраться до берега. Он дотянулся до нее рукой, но удержать не смог. Бадейка перевернулась и пошла ко дну. Кота, потеряв равновесие, тоже ушел под воду.
Услышав странный булькающий звук, О-Сэн приподняла матрас и поглядела на реку. На поверхности плавали лишь обломки обгорелых досок.
— Кота! — закричала она вне себя от охватившего ее ужаса. — Кота-а...
Она заметила его не там, где предполагала, а значительно ближе к устью Канды. Он лежал на спине, повернувшись к ней лицом.
— О-Сэн! — донеслось до нее издалека. И еще раз — едва слышно: — О-Сэ-эн...
В следующий миг Кота исчез под водой.
В полной растерянности О-Сэн еще долго, бесконечно долго смотрела на реку, на то место, где в последний раз видела Коту. Ее заставил очнуться громкий плач младенца, которого она инстинктивно прижимала к груди.
Камигата — район современных Осаки и Киото, а также прилегающих префектур.
Одиннадцатый месяц по лунному календарю.
Сивасу — двенадцатый месяц по лунному календарю, последни месяц года.
Моммэ — старинная мелкая монета.
Мисосиру — суп из бобовой пасты.
Таби — носки из плотной ткани.
Тюгэн — пятнадцатый день седьмого месяца по лунному календарю, соответствует последнему дню Бон — праздника поминовения усопших.
Дзидзо — божество, покровитель детей и путников.
Умэбоси — специальным способом замаринованные сливы.