Два раза я был свидетелем, когда приехавшие английские офицеры[20], коверкая фамилию Краснова, спрашивали на ломанном русском языке: «Где Атаман Краснов?» Однако, услужливые адъютанты и переводчики Доманова делали недоумевающие лица и отвечали, что здесь есть только Атаман Доманов. Последний, уже оповещенный, торопился на зов, представлялся им и, затем, все шли для ведения переговоров в отдельную комнату. Возмущенный этим, я спешил слышанное мною передать С. Н. Краснову. Но сразу отыскать я его не мог, а когда находил, то было уже поздно. Кроме того, английским языком он не владел, а переводчики держали сторону Доманова.
Конечно, это становилось известным П. Н. Краснову. Но он, как я заметил, это сообщение не принимал близко к сердцу, хотя и осуждал такие поступки Доманова. В это время отношения между ним и Домановым были для меня далеко неясными. Они, как мне представлялось, приняли довольно странную и ненормальную форму, как следствие известного приказа Ген. Власова. Я не видел, чтобы Доманов посещал Петра Николаевича и разговаривал с ним, хотя они жили в одном этаже, не говоря уже о каких либо служебных докладах. Сам Петр Николаевич, в беседах со мной на эту тему не говорил, даже имени Доманова, вообще, не упоминал. Небольшой контакт с последним, скорее полуофициальный, поддерживал Семен Николаевич, временами разговаривая с Домановым.
При оценке этих взаимоотношений надо принимать во внимание, что если отпал такой важный фактор, как немцы, благодаря которым приказ Ген. Власова об устранении Ген. Краснова был поставлен под знак вопроса, то теперь сам собою устранился и второй фактор, т. е. Ген. Власов. Им на смену появился третий — англичане. Они поддерживали контакт только с Домановым, что он сам весьма ревниво охранял. Они вели с ним переговоры, ему давали нужные указания и тем самым, как бы, признавали его главным лицом в казачьей группе. Все это постепенно способствовало занятию Домановым, всеми правдами и неправдами, положения, совершенно независимого ни от Краснова, ни от Власова.
Вспоминаю, как однажды Петр Николаевич сказал мне, что хотел бы послать письмо командующему английской армией Ген. Александер, но не может найти верный путь, чтобы оно дошло по назначению. Написал ли он такое письмо и послал ли его и когда, я не знаю.
Согласно указанию англичан, штаб Доманова должен был переехать в Лиенц. Казачьи части и станицы надлежало разместить, как в городе, так и в ближайших его окрестностях. Накануне отъезда Доманова я встретился с ним и мы долго разговаривали. Он был в веселом настроении и полон радужных надежд на будущее. Доманов спросил меня, что я предполагаю делать. Я ответил, что пока остаюсь, в Кетчихе, где уже нашел себе комнату, а что будет дальше, знает один Господь Бог. Из дальнейшего с ним разговора я понял, что он, почти убежден, что казаки будут англичанами использованы для несения военной службы и, в смысле довольствия, приравнены к ним. Ни его несбыточные, с моей точки зрения, надежды, ни его доводы, не могли изменить мое крайне пессимистическое настроение;и я ему сказал: «Не сердитесь, Тимофей Ивнович, но на Вашем месте я бы отбросил эти иллюзии и поступил так: в особой докладной записке предложил бы английскому командованию полное разоружение полков и станиц, а также снятие военной формы и, во всяком случае, всех знаков воинского отличия. Затем, в виду огромной потребности в рабочей силе, для восстановления железных дорог и других объектов, доказал бы необходимость сформирования из казаков, под командой бывших офицеров, рабочие команды, с придачей каждой небольшого обоза и предложил бы англичанам использовать таковые по всей Австрии, как простую рабочую силу.»
— «Что Вы, что Вы, Господь с Вами,» — почти закричал он и замахал на меня руками. «Через две, три недели мы все будем на английской службе,» — добавил он. Я видел, что дальше убеждать его было бесполезно. Он страстно желал, во чтобы то ни стало, сохранить форму и был уверен, что казаки устроятся на военную службу.
Между тем, в это время, ежедневно в полдень, советское радио сообщало, примерно, следующее: «Еще до сего времени в юго-западной части Германии находятся вооруженные до зубов казачьи банды, каковые, по неизвестным нам причинам, вопреки обещания, до сих пор не разоружены и не подверглись заслуженной каре, как бандиты.» Такие радио-сообщения, на мой взгляд, не сулили ничего доброго и они, конечно, были известны и Доманову.
Ген. Краснов решил тоже переехать в Лиенц. Перед отъездом я зашел к нему попрощаться. К сожалению, он был занят упаковкой вещей и весь наш разговор продолжался не более четверти часа. Я осведомился у Петра Николаевича об его планах на будущее. Он ответил, что сейчас его главное желание, если обстоятельства позволят, — найти себе угол, где бы он мог спокойно отдаться своему любимому занятию. — «Ведь Вы знаете Иван Алексеевич, что у меня накопилось уйма материалов, хватит писать на 10 лет, лишь бы было время,» — сказал он. Интересовался он и моей судьбой. Я ответил, что сейчас стою на распутьи, не зная, что делать, что предпринять и пока решил остаться в Кетчихе. На всякий случай Петр Николаевич записал мой адрес. Ни о будущей судьбе казачьего стана, ни о Доманове, он ничего мне не говорил. Избегал и я спрашивать его об этом, не желая лишний раз тревожить и бередить больные раны. Прощаясь с Ген. Красновым и искренне желая ему полного благополучия, я никогда не думал, что это будет последний мой разговор с ним. Однако, это фактически так было. Только еще один раз я издали видел Петра Николаевича.
Ген. Краснов оставил Кетчах днем, а вечером снялся и штаб Доманова.
В Кетчихе стало еще более тоскливо. Здесь осталось около 70 человек, переодетых почти все в штатское платье. Вскоре русскую речь сменила английская. Прибыло много английских частей, расположившихся здесь бивуаком. Как обычно, началась мена и торговля английскими папиросами, шоколадом и другими вещами, не виденными в Австрии уже несколько лет.
Наступила скучная, монотонная, но полная тревог за будущее, жизнь.
Для въезда в Лиенц уже требовалось специальное английское разрешение. Находились смельчаки, которые под всякими предлогами умудрялись получать таковое и ездили туда. Они рассказывали о казачьей жизни в Лиенце, о порядках там и эти рассказы, пройдя несколько лиц, временами, быть может, в искаженном виде, доходили до меня. На основании их у меня создавалось приблизительное представление о жизни казачьего стана Доманова. Передавали, будто бы казаки разоружены, станицы — полностью, а в полках оставлено оружие для несения караульной службы. Рассказывали также, что всюду на дорогах находятся вооруженные казачьи посты, а в Лиенце, перед главным английским штабом, рядом с английским часовым, стоит и казак в форме и, наконец, что все офицеры носят револьверы. Казачьи полки, по их рассказам, располагаются, каждый в отдельности, вне поселков, в палатках. Они производят учение, но без оружия. Что касается «станиц», то они расположились в лагере Пеггец. Особенно подчеркивали все очень хорошее продовольствие, полагавшееся казакам. Должен отметить, что позднее, уже из компетентных источников, я узнал, что все это действительно соответствовало фактическому положению в Лиенце.
В двадцатых числах Мая в Кетчах прибыл из Лиенца Полк. Б.[21] Он оповестил всех русских, что согласно приказанию Доманова, все они, в кратчайший срок, должны переехать в Лиенц. Чем вызывалось такое распоряжение он объяснить не мог.
Названный полковник посетил и меня. Передав мне привет Доманова, он сказал, что в отношении меня Атаман Доманов делает исключение, предоставляя мне свободный выбор: остаться или приехать[22]. Зная Доманова и опасаясь каких либо неприятных последствий, если я останусь, я счел за лучшее переселиться, но просил полковника обеспечить мне для жилья частную комнату. Он обещал, сказав, что это легко может устроить. Мы условились, что 26-го мая для переезда в Лиенц будут высланы грузовые машины. Несколькими днями раньше, я получил письмо от ген. П. Н. Краснова, в котором он советовал мне переехать в Лиенц говоря, что там я легко могу найти себе службу в качестве переводчика при сношениях казаков с немецким населением.
Действительно, в назначенный день утром пришел автомобиль и я с инженером М. поехал в Лиенц. На дороге Кегчах-Лиенц[23] мы встретили несколько английских застав. Они проверяли паши документы, но благодаря наличию у шофера специального для нас пропуска, нас нигде не задержали. Не доезжая километров 12–14 до Лиенца, я видел издали, по обеим сторонам дороги, бивуаки казачьих полков, а на дороге стояли вооруженные казачьи посты.
Мы подъехали к штабу Доманова и я пошел разыскивать Полк. Б. Но к моему огорчению его в тот день не оказалось в Лиенце. Ехать в лагерь Пеггец, как то сделали остальные, приехавшие из Кетчеха[24] я не хотел. С этим вопросом мне пришлось обратиться к начальнику штаба Дома нога Ген. Соломахину, которого я лично знал. Я ооъяснил ему положение, в котором я очутился и просил его помочь мне. При этом я категорически заявил, что в лагерь не поеду и что я приехал сюда, будучи в полной уверенности, что получу обещанную мне частную комнату.
В конечном итоге начальник штаба решил приютить меня в штабном бараке, рядом со штабом, но только на один, два дня, пока возвратится Полк. Б. и укажет мне частную квартиру. Не прошло и часа, как мне была отведена небольшая комната, в которой я поместился с инженером М.
Этот барак занимали офицеры штаба Доманова, а отчасти и бывшие чины Глав. Управ. Каз. Войск с их семьями.
Прежде всего я решил отправиться к Доманову и доложить ему о своем прибытии в его район. Я признавал необходимым это сделать немедленно, дабы не навлечь на себя с его стороны возможных нареканий. Но выполнить это оказалось не так легко. После долгих поисков, я нашел его канцелярию, но увидел, что его ожидают с докладами человек 10–12.
Вслед за мной пришел крайне взволнованный директор «Казачьего банка», которого я встречал еще в Толмецо. Он заявил, что он должен идти с докладом вне очереди, по чрезвычайно важному и срочному вопросу. Отведя его в дальний угол комнаты, я спросил его о причине такого его нервного состояния. Он рассказал мне следующее: Не больше получаса тому назад, к «Казачьему банку» подъехал английский грузовик с 4-мя солдатами и одним сержантом и, ссылаясь на распоряжение своего начальства, взяли от него ключи от кассы, заперли ее, а затем, погрузив на грузовик, куда-то увезли. Его протесты и заявление, что это не есть казенные деньги, а частные — казачьи сбережения, никакого впечатления на них не произвели. Они смеялись и, как он мог понять, говорили, что деньги казакам не нужны. Больше всего его мучила мысль, как его доклад примет Доманов. Он опасался, что последний поставит ему в упрек, почему он не вызвал Казачий караул или не принял каких либо иных мер, чтобы спасти кассу. Хотя этому факту я и придавал весьма важное значение, однако, должен сознаться, что будучи в Лиенце новым человеком, я никак не мог найти нужное и правильное ему объяснение. Но через день, т. е. 28-го Мая, когда офицеры были вызваны на «сообщение» английского генерала, а в действительности, увезены в Шпиталь, в лагерь, обнесенный колючей проволокой и тщательно охраняемый большим караулом, с установленными повсюду пулеметами, — можно было найти соответствующее обоснование. Надо признать, что это являлось одним из звеньев строго продуманной подготовки выполнения Ялтинского соглашения. Здесь было принято во внимание, что на «сообщение» вход «бесплатный» и на казенный же счет будет произведена доставка несчастных жертв до Шпи-таля и дальше в советскую зону. В этом случае, деньги им, конечно, были не нужны. В силу таких соображений было очевидно решено, своевременно отобрать собственные казачьи сбережения, дабы они не сделались случайной добычей австрийцев, как показали факты, весьма падких до чужого добра.
По словам директора банка в кассе находилось около 6 миллионов немецких марок и столько же миллионов итальянских лир, что в данное время составило бы ценность свыше 200 000 долларов. Я учитывал, что доклад директора банка займет много времени, а главное, сильно расстроит Доманова, а потому решил явиться к нему на следующий день. Отправившись осматривать город, я несколько позднее увидел Доманова на улице и представился ему. Встретил он меня сухо, говорил рассеянно и я заметил, что он был чем-то озабочен и взволнован.
В этот же день я узнал еще одну, очень печальную новость, оставившую на мне необычайно тяжелый осадок. Мне рассказали, что часов около 3-х дня в гостиницу, где жил Ген. Шкуро, приехавший тремя днями раньше в Лиенц, прибыл английский офицер. Он предложил Ген. Шкуро, а также бывшим с ним трем офицерам его штаба, собрать их вещи и поехать с ним туда, где теперь будет находиться его штаб. В этот момент у Ген. Шкуро случайно был Майор Г. Благодаря знанию английского языка, он очутился в роли невольного переводчика. По его словам, английский офицер не хотел сказать или действительно не знал, чем вызывается распоряжение о переводе Ген. Шкуро в «другое место». Достойно внимания, что только сам Ген. Шкуро угадал или предчувствовал истинный смысл этого предложения. Прощаясь с Майором Г., Ген. Шкуро заплакал и сказал: «Я чувствую, что меня выдадут советам.» Однако, никто из присутствующих не разделял мнение Ген. Шкуро. Все считали, что при таком дружеском и корректном отношении англичан к казакам, смешно предполагать, что либо подобное. Такова была точка зрения и С. Н. Краснова, которому Майор Г. подробно рассказал случай с Ген. Шкуро. Семен — Николаевич категорически утверждал и не допускал и мысли о возможности какой то выдаче советам, ибо отношение англичан к казакам столь прекрасное, что лучше и желать нельзя. Но, как известно, в своем предчувствии Ген. Шкуро не ошибся.
Когда казачьи офицеры были привезены в лагерь Шпиталь, то гам уже находился Ген. Шкуро. Он был в крайне подавленном состоянии духа, в ожидании своей страшной участи.
Эти новости глубоко меня потрясли и я вернулся в барак совершенно расстроенным, крайне сожалея, что я был столь неосмотрителен и приехал в Лиенц. Здесь, до глубокой ночи, я беседовал с Семен Николаевичем[25] и офицерами бывшего Гл. Управ. Каз Войск. Я надеялся, что они помогут мне разобраться в обстановке и дадут обоснованное объяснение только что имевшим место фактам. Но, скажу откровенно, мои расчеты не оправдались. Таким фактам, как отобрание англичанами казачьей денежной кассы или насильственному водворению куда то Ген. Шкуро, они серьезного значения не придавали, считая это возможным недоразумением и преувеличенным страхом Ген. Шкуро. Все они, как мне казалось, были довольны настоящим положением. Они хвалили английское продовольствие и ценили отношение англичан. Озабочивала их только неизвестность их дальнейшей судьбы. Касаясь Доманова, они не особенно лестно о нем говорили, жалуясь, что он по прежнему враждебно относится к бывшим чинам Глав. Управ. Каз. Войск. Он выселяет их из штабного барака и пользуется каждым случаем, чтобы уменьшить им число продовольственных пайков.
Из всего того, как они рисовали мне жизнь в Лиенце, у меня сложилось представление, что казачий стан уже приспособился к новым условиям жизни и что его положение мало изменилось. Переменились только хозяева: раньше были немцы, теперь стали англичане. Была разница в том, что боевые казачьи части прежде вели борьбу с партизанами, а сейчас они производили занятия мирного времени, но, правда, без оружия. В остальном все как будто бы, оставалось по прежнему. Существовал, как и раньше, штаб Доманова, но в уменьшенном виде, без оперативного отделения. Если прежде с вопросами продовольствия, обмундирования, расквартирования, снабжения бензином и другими требованиями обращались к немцам, то теперь все бумаги о нуждах казачьего стана направлялись по адресу английского Майора Девис, коменданта г. Лиенца. С внешней стороны такое суждение быть может и правильно, но с внутренней, психологической, конечно, нет. Раньше все жили глубокой верой, что, если военное счастье повернет на сторону Германии или она заключит сепаратный мир с Западными союзниками, то, в результате — свержение коммунистической власти неминуемо и, значит, все смогут вернуться на Родину. Теперь это отпало. Теперь каждого неотступно преследовал и терзал назойливый и неразрешимый вопрос: что же дальше будет с нами?
Весьма важно привести еще одну интересную и очень характерную деталь. Многие офицеры, в том числе и С. Н. Краснов, желая подчеркнуть доброжелательное отношение англичан, ссылались на новое их распоряжение, в силу которого, с завтрашнего дня, т. е. с 27 Мая, все казаки перечисляются на усиленное довольствие и будут получать полный английский паек.
Действительно, утром следующего дня, будучи гостем коменданта штаба Майора П., я получил весьма обильный за&трак, каковой, в сущности, был достаточен почти на два дня. Но радость получения усиленного продовольственного пайка продолжалась недолго. Уже около 10 часов, утра она была омрачена английским распоряжением. Всем офицерам без исключения, было приказано немедленно сдать оставленное им ранее оружие, т. е. револьверы. Эта весть молниеносно разнеслась по казачьему стану. Начались своеобразные толкования, предположения и догадки.
Невозможно передать, как каждый, с кем мне пришлось говорить по этому поводу, по своему объяснял это распоряжение. Скажу лишь, что только одиночки, как редкое исключение, если еще и не угадывали истинную причину отобрания оружия, то скорее инстинктивно чувствовали, что за ним кроется что-то таинственное, не предвещающее ничего доброго. Возможно, что известную роль в усыплении подозрительности офицеров, сыграло распоряжение об увеличении продовольственного пайка и, тем самым, облегчило, англичанам выполнение их коварного замысла. Целый день эта тема горячо обсуждалась. Но мне не пришлось слышать, чтобы кто-нибудь высказал предположение, каковое отвечало бы действительной цели этого распоряжения.
Значительную часть дня я провел в поисках комнаты, почему мой визит П. Н. Краснову отложил на завтра.
28 Мая был дивный, теплый солнечный день. Около 10 часов утра я вышел на двор и сел на каменный забор у дороги, проходившей непосредственно у барака. Дорога поднималась в гору. Издали я увидел спускавшегося по ней С. Н. Краснова. Одновременно, с другой стороны, поднимался в гору какой-то офицер. Около меня они встретились. Офицер, видимо, один из адъютантов Доманова, приложив руку к козырьку, сказал Ген. С. Н. Краснову: «Г-н генерал, Атаман приказал передать Вам, чтобы Вы в час дня были на площади перед штабом. Все офицеры должны ехать на «сообщение» английского генерала[26]. На это Семен Николаевич спросил: «А Генералу Краснову это известно?» — «Так точно, Г-н генерал», — ответил офицер. «К Ген. Краснову послан специальный курьер.»[27]
Семен Николаевич остался со мной, а офицер пошел к бараку. Мне было видно, как он останавливал офицеров и каждому что-то говорил. Вне сомнения, он передавал распоряжение о сборе всех на площади, откуда должны будут отправиться на «сообщение».
Из разговора с Семен Николаевичем я выяснил, что для него самого это распоряжений является полной неожиданностью и он не имеет никакого понятия, на какую тему будет с ними говорить английский генерал. В дальнейшем разговоре со мной он высказал предположение, что, быть может, всему казачьему стану будет предложено перейти на службу в оккупационные войска или же отправиться в английские колонии. В его голосе чувствовалась и надежда и даже некоторая уверенность. У него не было ни малейшего подозрения, что за этим кроется что-то совершенно иное. Тем более я, будучи еще далек от жизни казачьего стана в Лиенце, не мог сомневаться и видеть в вызове на «сообщение» какой-нибудь скрытый смысл.
Только коменданта Майора П. это распоряжение сильно встревожило. Он сказал мне: «Я боюсь, Ваше Превосходительство, не есть ли это какая либо ловушка?» но и он не мог догадаться в чем именно она могла состоять. Сопоставляя вчерашнее отобрание оружия и сегодняшнее приглашение на «сообщение», он бессознательно чувствовал, что оба эти факта между собой тесно связаны и за ними что-то кроется. Позднее я узнал, что он, как комендант штаба, уклонился от поездки на «сообщение». Под влиянием своего предчувствия, он, после отъезда офицеров, пошел домой на частную квартиру, с целью переодеться в штатский костюм и немедленно покинуть Лиенц. Но он не успел осуществить свое намерение. Как раз в тот момент к его дому подъехал военный автомобиль. Английский офицер, в сопровождении вооруженных солдат, вошел в комнату и сказал: «Вы, майор П., обязаны сейчас со мной ехать.» Точно таким способом были дополнительно увезены на «сообщение» и все остальные офицеры, которые, в силу своих служебных обязанностей, оставались тогда еще в Лиенце. Майор П. отбыв 10 лет на советской каторге, в 1956 году получил разрешение возвратиться в Германию. Из английских рук ускользнули и, значит, спасли свою жизнь, лишь отдельные смельчаки, преимущественно молодые офицеры. Они, вместо явки на сборный пункт для поездки на «сообщение», сразу же ушли в горы. Одни из них руководились соображениями, что все офицеры будут посажены в штрафной лагерь за колючую проволоку, другие — предполагали даже отправку в Советский Союз.
Около 12 с половиной часов дня, когда я находился у себя в комнате и разговаривал с инженером М., внезапно, без стука, открылась дверь и вошедшая супруга Полковника Н. Н. Краснова[28] обратись ко мне, сказала: «Иван Алексеевич, Вы тоже должны ехать» и затем моментально скрылась. Совершенно безотчетно, скорее машинально, я поднялся и, не успев ее спросить[29] — кто отдал такое распоряжение и почему именно я должен ехать, я обратился к инженеру М. и сказал: «Ну что ж, поедемте Михаил Васильевич». На дороге к площади я встретил коменданта штаба Майора П. и спросил его: «Должен ли я ехать на сообщение?» Он ответил, «что по его мнению, я не имею права это делать, так как не состою на службе у Доманова, но что лучше по этому вопросу обратиться к начальнику штаба. Около штаба стоял помощник начальник штаба Полк. К… Я попросил его выяснить у начальника штаба, могу ли я ехать на сообщение. Он согласился это выполнить и через минуту, через открытое окно, я услышал голос начальника штаба: «Передайте Ген. Полякову, что он не имеет права ехать, ибо у нас не служит, в списках не числится и на довольствии не состоит». В этот момент на площади, между автомобилями, я издали увидел П. Н. Краснова, окруженного высшими чинами Штаба. Они рассаживались по автомобилям^
У меня мелькнула мысль подойти к нему и я был уверен, что он пригласил бы меня с собой на сообщение. Но внутренний голос подсказал мне, что этим я могу обидеть начальника штаба, которого я спрашивал уже о поездке и получил отрицательный ответ[30]. Тогда я сказал своему спутнику инженеру М.: «В таком случае Михаил Васильевич пойдемте в деревню П. и окончательно договоримся о комнате».[31]
Через несколько минут колонна автомобилей тронулась из Лиенца. По пути к ней присоединялись офицеры казачьих полков, команд и других тыловых учреждений.
Впоследствии выяснилось, что по точному распоряжению английского командования, на сообщении должны были присутствовать только строевые офицеры штаба Доманова. Но Доманов, видимо от себя отдал приказ, что на сообщение должны ехать все офицеры и даже врачи и чиновники.
В результате такого распоряжения отправилось очень много, совершенно старых, дряхлых офицеров, числившихся в состате станиц, но вообще не принимавших никакого участия в военной службе. Конечно, они все также были выданы советам.
Уже смеркалось, когда я вернулся в барак. Заметно было, что все с нетерпением ждали с какими новостями приедут офицеры с «сообщения». Но время шло, а они не возвращались. В душу невольно закрадывалось и сомнение и даже страх за судьбу близких. С каждым часом росла напряженность ожидания. Немного позднее нервы уже не могли выдержать и из некоторых комнат, нарушая тишину барака, стали временами доноситься женские рыдания. Состояние было крайне подавленное, но все же еще теплилась надежда, что офицеры вернутся. Такая надежда зиждилась на словах коменданта города, английского Майора Девис, заверившего, что офицеры возвратятся домой через два, три часа и потому не должны с собой брать никаких вещей.
Поздно ночью в коридоре барака появились какие то подозрительные типы. Выключив предварительно электричество, они безнаказанно грабили пустые офицерские комнаты, взламывали замки и уносили вещи. Помешать им никто не мог, ибо большинство оставшихся были женщины и дети.
Почти всю ночь мы не спали. Рано утром, взяв наши вещи, я и инженер М., переселились на частную квартиру в деревню П., расположенную на окраине Лиенца.
К утру на всех перекрестках и мостах, а также на дорогах, ведущих в горы, уже стояли вооруженные английские заставы, тщательно проверявшие каждого встречного.
В 10 часов утра разнесся слух, якобы исходивший от английского Майора Девис[32], что никто из офицеров не вернется. Но одновременно утверждалось, что, будто бы, они подлежат временной изоляции, при чем ни о какой отправке в Советский Союз не упоминалось. Наоборот, с целью ввести еще в большее заблуждение несчастных людей, названный Майор лицемерно объявил, что жены, матери и дети могут передать своим родным посылки, вещи и письма[33]. Как офицеру английской службы, несчастные, поверили этим словам. Вскоре было принесено такое количество пакетов, вещей и писем, что для перевозки всего понадобилось 3 грузовых машины. Конечно эти вещи никуда отправлены не были и что с ними сталось, никто не знал.
Почти в это время от офицеров, привезенных в Шпиталь[34] потребовали, чтобы они, сдав все золотые вещи, вплоть до обручальных колец, изъявили согласие на добровольную отправку в Советский Союз. Это предложение с негодованием было всеми единогласно и категорически отвергнуто. Именно тогда некоторые предпочли смерть возвращению в Советский Союз и здесь же, разными способами, покончили свою жизнь самоубийством.
В полдень ко мне неожиданно пришел Д-р К., что меня и обрадовало и удивило. Его я хорошо знал еще из Югославии. Бледный и взволнованный, он рассказал мне, что вчера он с офицерами отправился из Лиенца на «сообщение» английского генерала. Вместо этого их привезли в Шпиталь и поместили в лагерь, обнесенный в несколько рядов колючей проволокой и бдительно охраняемый англичанами. По прибытии туда, врачей, в количестве 15 человек, отделили от офицеров и заперли в отдельный барак. Вечером им принесли тюфяки и ужин, но к пище никто не прикоснулся. Сегодня утром к ним в барак пришел англичанин с переводчиком. Он отобрал четырех молодых врачей, заявив, что они остаются здесь и будут сопровождать офицерские эшелоны, но не сказал, куда именно. Всем остальным было приказано возвратиться в Лиенц, никуда не отлучаться и ждать отправки казачьих эшелонов, дабы в каждом эшелоне было бы по два врача. Когда их доставили в Лиенц и поместили в госпиталь, то выбрав удобный момент, он сбежал. По его словам тоже самое сделали и остальные врачи, ибо-они уверены, что предстоит отправка всех казаков в Советский Союз.
Сколько мог, я его успокоил и мы условились встречаться и: обмениваться сведениями, дабы быть в курсе того, что происходит в Лиенце, в казачьем стане.[35]
На другой день меня посетил Д-р Д., бывший начальник санитарной части у Доманова. Его вид был еще хуже, чем Д-ра К. Дело было в том, что он, не зная ни одного слова по немецки, сбежал и должен был скрываться. С большим трудом он нашел себе приют, но очень опасался, как бы его не арестовали. Тем более, что англичане его разыскивали, как старшего врача. Через несколько месяцев обоим докторам удалось благополучно оставить Лиенц.
Вечером 29-го Мая, к лагерю Пеггец подъехало два английских автомобиля с громкоговорителями и объявили, что все должны готовиться добровольно на репатриацию в Советский Союз. Тоже самое было проделано и в местах стоянок казачьих полков, каковые были уже «обезглавлены», т. е. остались без офицерского состава и функции командиров сотен несли вахмистра. Свое оповещение англичане повторили 30 и 31 Мая.
Казаки везде единодушно и решительно ответили отказом на это предложение. В знак протеста они всюду вывесили черные флаги и объявили голодовку. Английские машины с провиантом, как обычно, подходили в определенные пункты и, так как приемщиков не было, они вываливали привезенное продовольствие на землю и уезжали. Но к продуктам никто не дотрагивался.