- Из партии, - сказал Иван Карпович.
- Нет.
- Нет? не выгнали? - переспросил Иван и в голосе его возникла печаль, но кончил он бодро: - ну, не сейчас, так потом выгонят, всех ленинцев и троцкистов выгонят!
Дальше Иван Карпович бредил - в бреду рассказывал о своей коммуне, о том, как был первым председателем исполкома, какие были те годы и как они погибли, грозные годы, как потом прогнали его из революции и ходит он теперь по людям, чтобы заставлять их плакать, помнить, любить, - он опять рассказывал о своей коммуне, о ее равенстве и братстве, - он утверждал, что коммунизм, есть первым делом любовь, напряженное внимание человека к человеку, дружество, содружество, соработа, - коммунизм есть отказ от вещей и для коммунизма истинного первым делом должны быть любовь, уважение к человеку и - люди. Аккуратненький старичишка дрожал на ветру, перебирая худыми, тоже дрожащими руками, ворот пиджака. Двор кирпичного завода утверждал разрушение. Инженер Аким Скудрин был плотью от плоти Ивана Ожогова.- ...Нищие, побироши, провидоши, волочебники, лазари, странники, убогие, калики, пророки, юродивые - это все крендели быта святой Руси, канувшей в вечность, нищие на святой Руси, юродивые святой Руси христа ради. Эти крендели были красою быта, христовою братией, молъцами за мир. - Перед инженером Акимом был - нищий побироша, юродивый лазарь - юродивый советской Руси справедливости ради, молец за мир и коммунизм. Дядя Иван был, должно быть шизофрени-ком, у него был свой пунктик: он ходил по городу, он приходил к знакомым и незнакомым и он просил их плакать, - он говорил пламенные и сумасшедшие речи о коммунизме, и на базарах многие плакали от его речей, он ходил по учреждениям, и сплетничали в городе, будто некоторые вожди мазали тогда луком глаза, чтобы через охломонов снискать себе в городе необходимую им городскую популярность. Иван боялся церквей, и он клял попов, не боясь их. Лозунги Ивана были самыми левыми в городе. В городе чтили Ивана, как приучились на Руси столетьями чтить юроди-вых, тех, устами которых глаголует правда и которые ради правды готовы итти умирать. Иван пил, разрушаясь алкоголем. Он собрал вокруг себя таких-же, как он, выкинутых революцией, но революцией созданных. Они нашли себе место в подземелии, у них был подлинный коммунизм, братство, равенство, дружба - и у них у каждого была своя сумасшедшесть: один имел пунктиком переписку с пролетариями Марса, - другой предлагал выловить всю взрослую рыбу в Волге и строить на Волге железные мосты, чтобы рыбою расплачиваться за эти мосты, - третий мечтал провести в городе трамвай.
- Плачь! - сказал Иван.
Аким не сразу понял Ивана, отрываясь от своих мыслей.
- Что ты говоришь? - спросил он.
- Плачь, Аким, плачь, сию-же минуту за утерянный коммунизм! - крикнул Иван и прижал свои руки к груди, опустив на грудь голову, как делают молящиеся.
- Да, да, я плачу, дядя Иван, - ответил Аким Аким был силен, высок, громоздок. Он встал около Ивана. Аким поцеловал дядю.
Хлестал дождь. Мрак кирпичного завода утверждал разрушение.
Аким возвращался от охломона городом, через базарную площадь. В одиноком окне горел свет. Это был дом городского чудака музееведа. Аким подошел к окну, - когда-то он вместе с музееведом рылся в кремлевских подземельях. Он собирался постучать, но он увидел странное и не постучал. Комната была завалена стихарями, орарями, ризами, рясами. Посреди комнаты сидели двое: музеевед налил из четверти водки и поднес рюмку к губам голого человека, тот не двинул ни одним мускулом. На голове голого человека был венец. И Аким тогда разглядел, что музеевед пьет водку в одиночестве, с деревянной статуей сидящего Христа. Христос был вырублен из дерева в рост человека. Аким вспомнил, - мальчиком он видел этого Христа в Дивном монастыре, этот Христос был работы семнадцатого века. Музеевед пил со Христом водку, поднося рюмки к губам деревянного Христа. Музеевед расстегнул свой пушкинский сюртук, баки его были всклокочены. Голый Христос в терновом венце показался Акиму живым человеком.
Поздно ночью к Акиму пришла его мать, Мария Климовна. Тетки вышли из комнаты. Мать пришла в домашнем затрапезном платье, прибежала накинув на плечи платок. На глазах у матери были очки, перевязанные ниткою, - чтобы лучше разглядеть сына. И мать была торжественна, как на причастии. Мать обняла сына, мать прижала свою сухенькую грудь к груди сына, мать перебирала своими костяными пальцами волосы сына, мать прижала голову свою к шее сына. Мать даже не плакала. Она была очень серьезна. Не веря глазам, она пальцами отрагивала сына. И она благословила его.
- Не придешь - к нам не придешь, сынок? - спросила мать.
Сын не ответил.
- Зачем-же тогда - я-то - прожила свою жизнь?
Сын знал, что отец побьет мать, если узнает, что она приходила к сыну. Сын знал, что мать долгими часами сидит в темноте, когда спит отец, и думает о нем, о ее сыне. Сын знал, что мать от него ничего не скроет и - ничего, ничего не расскажет нового, - старое-ж проклято, - а мать - мать! единственнейшее, чудеснейшее, прекраснейшее, - его мать, подвижница, каторжница и родная всей своею жизнью. - И сын не ответил матери, ничего не сказал матери.
Наутро инженер Аким уехал. Пароход уходил вечером, - он поехал пятьдесят верст на лошадях, чтобы поспеть к ночному поезду. Ему подали тарантас и пару гнедых. День был голомяным, - то дождь, то солнце и синее небо. Дорога шла по московскому тракту. Грязи развезло по втулки колес и по колена лошадям. Ехали дремучими лесами, леса стояли пасмурны, мокры, безмолвны. Возница торчал на козлах, стар и молчалив. Лошади шли шагом. На пол-дороге, когда Аким начал уже беспокоиться, как-бы не опоздать к поезду, - останавливались покормить лошадей. В кооперативной чайной сказали, что водкой не торгуют, но водку достали напротив у шинкаря, у секретаря сельсовета. Возница подвыпил и заговорил. Он скучно рассказал свою жизнь, о том, что тридцать лет он работал, как сказал он, по мясному делу и бросил его за ненадобностью с революцией. Когда возница был окончательно пьян, он стал удивляться власти: - "ведь, вот-жа, поди-ж ты, прости господи, - я тридцать лет по мясному делу, а комиссар при-шел и в три недели все сделал, а через три недели моего брата сместил по мучному делу, а брат мой по этому делу тоже тридцать лет специализировался!" - и нельзя было понять, действитель-но ли изумляется возница, или издевается.- Покормили лошадей, поехали дальше, опять молчали.
Инженер Аким был троцкистом, его фракция была уничтожена. Его родина, его город ему оказался ненужным: эту неделю он отдал себе для раздумий. Ему-б следовало думать о судьбах революции и его партии, о собственной его судьбе революционера, - но эти мысли не шли. Он смотрел на леса - и думал о лесе, о трущобах, о болотах. Он смотрел на небо - и думал о небе, об облаках, о пространствах. Ребра лошадей давно уже покрылись пеной, лошади раздували животы в усталом дыхании. Грязь на дороге лежала непролазно, по дороге разлились озера - именно потому, что здесь шла дорога. Уже сумеречило. Лес безмолствовал. От мыслей о лесе, о проселках, которым тысячи верст, мысли Акима пришли к теткам Капитолине и Римме, - и в тысячный раз Аким оправдал революцию. У тетки Капитолины была - что называется - честная жизнь, ни одного преступления перед городом и против городских моралей, - и ее жизнь оказалась пустою и никому ненужною. У тетки Риммы навсегда осталось в паспорте, как было-бы написано и в паспорте богоматери Марии, если бы она жила на Руси до революции, - "девица" - "имеет двоих детей", - дети Риммы были ее позором и ее горем. Но горе ее стало ее счастьем, ее достоинством, ее жизнь была полна, заполнена, - она, тетка Римма, была счастлива, - и тетка Капитолина жила счастьем сестры, не имея своей жизни. Ничего не надо бояться, надо делать, - все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, - а ничто - ничем и остается.- И - Клавдия, - не счастливее ли она матери? тем, что не знает, кто отец ее ребенка, - ибо мать знала, что любила мерзавца. Аким вспомнил отца: лучше было-б его не знать! - И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, - он думал не о них, но о революции. Ревюлюция-ж для него была и началом жизни, и жизнью - и концом ее.
Леса и дороги темнели. Выехали в поле. Запад давно уже умирал, израненный красным закатом. Ехали полем - таким же, каким оно было пятьсот лет тому назад, - въехали в деревню, потащились грязями ее семнадцатого века. За деревней дорога шла в овраг, переехали мост, за мостом была лужа, которая оказалась непроезжей. Въехали в лужу. Лошади рванули и стали. Возница ударил лошадей кнутом, - лошади дернулись и не сдвинулись с места. Кругом была непролазная грязь, тарантас увязал посреди лужи, увяз левым передним колесом выше чеки. Кучер изловчился на козлах и ударил коренника в зад сапогом,- лошадь дернулась и упала, подмяв под себя оглоблю, лошадь ушла в тину по хомут. Кучер хлестал лошадей пока не понял, что коренник встать не может, - тогда он полез в грязь, чтобы выпрячь лошадь. Он ступил, и нога ушла в грязь по колено, - он ступил второю ногой, - и он завяз, - он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик - запла-кал, - заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния, этот человек, специалист по убиению коров и быков.
К поезду, как и к поезду времени, троцкист Аким опоздал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Искусство красного дерева было безымянным искусством, искусством вещей. Мастера спивались и умирали, а вещи оставались жить, и жили, - около них любили, умирали, в них хранили тайны печалей, любовей, дел, радостей. Елизавета, Екатерина - рококо, барокко. Павел - мальтиец, Павел строг, строгий покой, красное дерево темно заполировано, зеленая кожа, черные львы, грифы, грифоны. Александр - ампир, классика, Эллада. Люди умирают, но вещи живут, - и от вещей старины идут "флюиды" старинности, отошедших эпох. В 1928-ом году - в Москве, в Ленинграде, по губернским городам - возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавались,- ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали - "флюиды". Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали - живую жизнь мертвых вещей. И в почете был Павел - мальтиец - прямой и строгий, без бронзы и завитушек.
Братья Бездетовы жили в Москве на Владимиро-Долгоруковской, на Живодерке, как называ-лась Владимиро-Долгоруковская встарину. Они были антикварами, реставраторами, - и они, конечно, были "чудаками". Такие люди всегда одиночки и они молчаливы. Они горды своим делом, как философы. Братья Бездетовы жили в подвале, они были чудаками. Они реставрировали павлов, екатерин, александров, николаев, - и к ним приходили чудаки-собиратели, чтобы посмо-треть старину и работу, поговорить о старине и мастерстве, подышать стариной, облюбовать и купить ее. Если чудаки-собиратели покупали что-либо, тогда эта покупка спрыскивалась коньяком, перелитым в екатерининский штоф и из рюмок бывшего императорского - алмазного сервиза.
...А там, у Скудрина моста - там ничего не происходит.
Город - русский Брюгге и российская Камакура.
Яков Карпович просыпался к полночи, зажигал лампу, ел и читал библию, вслух, наизусть, как всегда, как сорок лет. По утрам к старику приходили его друзья и просители, мужики, ибо Яков Карпович был ходатаем по крестьянским делам. Мужики в те годы недоумевали по поводу нижеследующей, непонятной им, проблематической дилеммы, как выражался Яков Карпович. В непонятности проблемы мужики делились - пятьдесят, примерно, процентов и пятьдесят. Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук; ежели они покупали телку, они десять раз примеривались прежде чем купить; хворостину с дороги они тащили в дом; избы у них были исправны, как телеги, скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши; продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись; и считались они: врагами революции, ни более, ни менее того. Другие же прценты мужиков имели по избе подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, больше ничего не имели; весной им из города от государства давалась семссуда, половину семссуды они поедали, ибо своего хлеба не было, - другую половину рассеивали - колос к колосу, как голос от голосу; осенью у них поэтому ничего не родилось, - они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, - государство снимало с них продналог, и семссуду, - и они считались: друзьями револю-ции. Мужики из "врагов" по поводу "друзей" утверждали, что прцентов тридцать пять друзей пьяницы (и тут, конечно, трудно установить, - нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты), - прцентов пять - не везет (авось не только выручает!), - а шестьдесят прцентов - бездель-ники, говоруны, философы, лентяи, недотепы. "Врагов" по деревням всемерно жали, чтобы превратить их в "друзей", а тем-самым лишить их возможности платить продналог, избы их превращая в состояние, подбитое ветром. Яков Карпович писал чувствительные и бесполезные грамоты. Приходил к Якову Карповичу - враг отечества, - человек, сошедший с ума, Василий Васильевич. Был Василий Васильевич до революции управским - земским - письмоводителем, начитался в увлечении агрономических книг. В 1920-ом году он пошел на землю, дали ему десятину земли, пришел он на свою десятину с голыми руками и с горячим сердцем, сорокалетний человек: в 1923-ем году на Сельскохозяйственной Всероссийской выставке получил он золотую медаль на бумаге и похвальные отзывы от наркомзема - за корову и за молоко, и за председатель-ство в молочной артели; по весне 24-го года предложили ему сорок десятин земли, дабы построил он показательное хозяйство, - двадцать десятин он взял, к 26-ому году у него было семнадцать коров, нанял он тогда рабочего и - пропал: стал кулаком; к 27-ому году у него осталось пять десятин и три коровы, - остальное роздал податями, займами и налогами; по осени 28-го года он от всего отказался, решив вернуться в город в письмоводительское состояние, - не смотря на то, что по осени 28-го - на плотах через Волгу, на проселках, в трактирах и на базарах мужики толковали - о цифрах, о том, что сдать в кооператив пуд ржи - рубль восемь гривенников, купить в этом-же кооперативе - по ордеру - пуд ржи - три шесть гривен, а на базаре продать пуд ,- шесть рублей. Василий Васильевич вернулся в город и - сошел с ума, не имея сил вырваться из кулаческого существования. Села да деревни в этих местах не особенно часты, леса, болота.
Яков Карпович потерял время и потерял боязнь жизни. Кроме прошений, никому ненужных, он писал еще прокламации и философские трактаты. До тоски, до тошноты был гнусен Яков Карпович Скудрин.
Город - русский Брюгге и российская Камакура. В этом городе убили царевича Дмитрия, в шестнадцатом веке. Тогда Борис Годунов снял колокол со Спасской кремлевской церкви, тот самый, в который ударил поп Огурец, возвествуя об убийстве: Борис Годунов казнил колокол, вырвал ему ухо и язык, стегал его на площади плетьми вместе с другими дратыми горожанами - и сослал в Сибирь, в Тобольск. Ныне колокола над городом умирают.
Яков Карпович Скудрин - жив, у него нет событий.
В 1744-ом году директор китайского каравана Герасим Кириллович Лобрадовский, прибыв на кяхтинский форпост, принял там в караван некоего серебряника Андрея Курсина, уроженца города Яранска. Курсин, по наказу Лобрадовского, поехал в Пекин, дабы там узнать у китайцев секрет производства фарфора, порцелена, как тогда назывался фарфор. В Пекине, через русских "учеников прапорщичья ранга" Курсин подкупил за тысячу лан, то-есть за две тысячи тогдашних русских рублей, мастера с богдыханского фарфорового завода. Этот китаец показал Курсину опыты производства порцелена в пустых кумирнях в тридцати пяти ли от Пекина. Герасим Кириллович Лобрадовский, вернувшись в Санкт-Петербург, привез туда с собою и Курсина, и писал государыне донесение о вывезенном из Китая секрете порцеленного дела. Последовал высочайший указ, объявленный графом Разумовским барону Черкасову об отсылке приехавших из Китая людей в Царское Село. Почести Курсину были велики, но его воровство проку не дало, ибо на деле выяснилось, что китаец обманул Андрея Курсина, "поступил коварно", как тогда сообщалось в секретном циркуляре. Курсин вернулся к себе в Яранск, страшась розог. - Одновременно с этим, 1-го февраля 1744-го года, барон Корф заключил в Христиании секретный договор с Христофором Конрадом Гунтером, мастером по фарфору, обучавшемся, как он говорил, и познавшем мастерство в Саксонии на Мейссенской фабрике. Гунгер, сторговавшись с бароном Корфом, секретно на русском фрегате приехал в Россию, в Санкт-Петербург, Гунгер приступил к постройке фарфоровой фабрики, впоследствии ставшей императорским фарфоровым заводом, - и приступил к производству опытов, попутно учиняя дебоши и драки на дубинках с русским помощником его Виноградовым, - и бесплодно занимался этим до 1748-го года, когда был изгнан из России за шарлатанство и незнание дела. Гунгера заменил русский бергмейстер, ученик Петра, беспутный пропойца и самородок Дмитрий Иванович Виноградов, - и это он построил дело русского порцеленного производства, - таким образом, что русский фарфор ниоткуда не заимствован, будучи изобретением Виноградова: но родоначальниками русского фарфора, все-же, надо считать яранца Андрея Курсина, кругом китайцами обманутого, и немца Христофора Гунгера, кругом Европой обманывавшего. И русский фарфор имел свой золотой век. Мастера - императорского завода, старого Гарднера, "vieux" - Попова, Батенина, Миклашевского, Юсупова, Корнилова, Сафронова, Сабанина - цвели крепостным правом и золотым веком. И, по традиции Дмитрия Виноградова, около фарфорового производства были - любители и чудаки, пропойцы и скряги, - заводствовали светлейшие Юсуповы, столбовые Всеволожские - и богородский купец-чудак Никита Храпунов, поротый по указу Александра первого за статуэтку, где изображен был монах, согбенный под тяжестью снопа, в коий спрятана была молодая пейзанка; все мастера крали друг у друга "секреты", Юсупов - у императорского завода, Киселев - у Попова, Сафронов - подсматривал секрет поздно ночами, воровски, в дыру с чердака. Эти мастера и чудаки создавали прекрасные вещи. Русский фарфор есть чудеснейшее искусство, украшающее Земной Шар.
Ямское Поле - Волков дом,
15 января 1929 года.