На город уже опустилась белая июньская ночь, когда из дверей аэропорта «Пулково-2» одиноко вышел человек высокого роста с небольшим чемоданом и сумкой через плечо и осмотрелся по сторонам. К нему тут же подошли два милиционера.
— Что, он вас только сейчас отпустил?
— Если я угощу вас немецким пивом, — спокойно произнёс прибывший вместо ответа, — это не будет расценено, как дача взятки при исполнении?
Он достал из сумки и вручил молодым людям по банке пива.
— Я сейчас вам машину организую, — с улыбкой проговорил один из сержантов, отходя в сторону.
— Спасибо.
— Вам спасибо, — почти смущённо рассматривая «свою» банку, откликнулся второй блюститель порядка.
Они не успели даже толком помолчать, как его напарник вернулся с каким-то пожилым дядей.
— Вот, Афанасий… Батькович довезёт — с ветерком и недорого.
— Вам куда?
— На Петроградскую.
— Ясно. Идёмте, а то скоро мосты разведут.
— Ещё раз, ребята, спасибо за всё.
Вслед за Афанасием Батьковичем он направился к старенькой «Волге», сел назад и — едва отъехали — вынул мобильный телефон:
— Привет. Надеюсь, не разбудил?.. Да, как раз еду из аэропорта… Правильно понимаешь… Недели на две-три — максимум… Поэтому и спешу отзвонить, поскольку времени в обрез… Хорошо, буду ждать.
Олег Круглов не в самом радужном настроении возвращался с оперативки у генерала, когда встретил в коридоре одного из своих сотрудников.
— Товарищ подполковник, — почти весело доложил тот, — вам дважды звонила жена, чем-то или кем-то безумно озабоченная, и взяла с меня клятву, что вы объявитесь, как только появитесь.
— Спасибо. Я очень надеюсь, однако, что её звонки не помешали вам закончить отчёт по последней агентурной информации, как я просил? Так что, будьте любезны, — ко мне. С папочкой.
— Слушаюсь. Когда прикажете?
— Через три с половиной минуты, — ответил Круглов, открывая дверь своего кабинета.
Войдя, он сразу позвонил жене:
— Привет! Что случилось? Наташка?.. С каким напоминанием? Двадцатилетие? А, да-да, хорошо… Что пообещала? И ты туда же! Нет, ничего, это я так, о своём, о девичьем… Ладно, я ей сейчас перезвоню. Да, уже… Свет мой, у меня очень мало времени! Целую.
Повесив трубку, Олег достал из ящика стола и начал перелистывать записную книжку, когда в кабинет заглянул пунктуальный весельчак с зелёной папкой в руках.
— Заходи, — уже набирая номер, кивнул на стул Круглов. — Алло! Наташенька? Привет маклерам-передовикам! Да… Спасибо за напоминание… Что? Это вопрос некоррэктный, чтоб не сказать провокационный. Угу. Поэтому отвечаю ещё раз: спасибо за напоминание! Но видишь ли, золотко…
Сидящий напротив сотрудник с явным интересом и удовольствием наблюдал за постоянно меняющимся выражением лица своего шефа.
— …Да, я представляю себе, что значит собрать всех раз в двадцать лет. Да… Тем более что и учитель приехал издалека и ненадолго. И я обещал… причём, давно… Естественно. Да… Что? И ты обещала?! Интересный день сегодня… — Олег бросил свирепый взгляд на своего сотрудника, который не мог больше сдерживаться, — многообещающий. Да, я всё понял. — Он открыл ежедневник и взял ручку. — Уже записываю… Ну, так ещё куча времени! Нет-нет, не волновайся, уже не забуду. Только извини, если подъеду попозже… Договорились!
Начальник положил трубку и снова посмотрел на подчинённого — у того сразу пропала охота шутить, а улыбка как-то сама собой стекла с лица.
— Ну?
— Судя по всему, ты был прав: грядут серьёзные перемены. Во всяком случае, в ближайшее время должен состояться большой воровской сходняк — здесь, у нас.
— Давай подробности!
Капитан Свинцов (так звали весельчака) открыл заветную папочку.
Время приближалось к полуночи, но из чёрного «БМВ» с зеркальными стёклами, почти два часа назад тихо подъехавшего к большому старому дому на Моховой, так никто и не вышел. Четверым атлетам, находившимся в машине, терпения было явно не занимать.
— А если он опять будет не один? — чуть повернув голову, спросил сидевший рядом с водителем.
— Значит, возьмём биксу с собой, — не открывая глаз, сонно отозвался дремавший на заднем сидении «старшой». — И ты её обаяешь.
— Не смешно.
— А кто шуткует? Тянуть дальше нельзя. Сегодня — край.
Он достал из кармана заморзившую «Нокию» и, взглянув на высветившийся номер, поднёс к уху:
— Да… Один? Вутман![2]
И, убрав трубку, скомандовал:
— По местам, братушки!
Двое вышли. Проводив их взглядом и убедившись, что каждый занял исходную позицию, «рулевой» откинулся на спинку и бросил водителю:
— Давай!
Тот развернул машину и задним ходом медленно въехал в подворотню.
Спустя несколько минут к этой подворотне подкатил тёмно-вишнёвый «фольксваген-пассат», хозяин которого, увидев «встречную» машину, резко затормозил и чуть сдал назад. Водитель «БМВ», мигнув фарами, продолжил было медленно выезжать, но вдруг остановился и, высунув руку и указав то ли на переднее колесо, то ли на бампер «пассата», испуганно произнёс:
— Осторожно, браток!
Озадаченный владелец машины открыл дверцу, чтобы выглянуть, и… в то же мгновенье был оглушён сильным ударом по голове. Ударивший бесцеремонно запихнул его на соседнее сиденье, поручив заботам вскочившего в заднюю дверцу напарника, а сам сел за руль. Вся операция заняла не более десяти секунд.
И вот уже чёрный «БМВ» и вишнёвый «фольксваген-пассат», перескочив через Литейный мост, устремились по набережной в сторону Приморского проспекта и растаяли в прозрачных сумерках белой петербургской ночи…
Несколько дней уже Монах пребывал не в лучшем расположении духа. Самое паршивое, что для этого не было никаких, точнее, почти никаких объективных оснований. Просто в преддверии Нового года на него вдруг напала хандра.
«Старею», — подумал Владимир Алексеевич, взглянув на старинные бронзовые часы, заигравшие рондо Моцарта. Семь. Пора ехать ужинать. Вопрос только — куда?
Нынешний «Метрополь» он не любил — именно потому, что хорошо знал и помнил «Метрополь» двадцать и тридцать лет назад. Рестораны «Прибалтийской» и этого претенциозного новодела, взгромоздившегося на пепелище уютной, окутанной флёром таинственности гостиницы «Балтийская»[3], вообще не рассматривались. «Балтийская», «Прибалтийская»… Сама собой напрашивалась аналогия: «дурак» и «придурок». То-то их так облюбовали эти молодые… любители пострелять — сявки, не имеющие ни малейшего понятия о «понятиях». Монах усмехнулся невольной тавтологии.
Нет уж, он оставался верен «Астории» и «Европейской», хотя был убеждён, что ремонт не пошёл на пользу ни той, ни другой. Он бы с бо’льшим удовольствием обедал в «Садко», чем в современных интерьерах любого из ресторанов «Европейской». Хотя повара здесь всё-таки держали планку (в отличие от того же «Метрополя»).
По давно установившемуся правилу, он определялся с рестораном вот так, в последний момент. Поначалу это диктовалось соображениями безопасности, теперь же превратилось в некую обязательную, хотя и бессмысленную проформу. Впрочем, на сей раз, может быть, и не такую бессмысленную…
На этой неделе он трижды — да, обед и два ужина — посетил «Асторию» и два раза обедал в «Европе». И неизменно — за исключением сегодняшнего дня — одновременно с ним там оказывался этот незнакомый бородатый тип. Монах заметил его только на третий или четвёртый раз, и именно потому, что ему это показалось странным: сидя за своим столиком, тот словно ожидал его появления, как будто заранее знал, где и когда он будет «трапезничать».
Внешне субъект этот вёл себя совершенно естественно: неторопливо съедал обед или ужин, выпивал чашку кофе и рюмку коньяка и спокойно покидал ресторан незадолго до него самого. Тем не менее, это не могло быть простым совпадением. Монах не раз чувствовал на себе его пристальный взгляд, что отнюдь не прибавляло аппетита. Человек явно хотел обратить на себя внимание. И ему это удалось!
Кушнарёв поднялся из-за огромного дубового стола, медленно прошёлся по просторному кабинету и остановился перед книжным стеллажом. Выбрав небольшой томик восточной поэзии, он открыл его наугад:
«Да, в цвет! Что называется, в яблочко. Спасибо тебе, Мирза Магометов, — промолвил он про себя. — Посмотрим, прилетит ли этот „орёл“ сегодня…»
— И улетит ли! — добавил вдруг вслух, негромко, но жестко.
В дверь троекратно постучали.
— Входи, Гриша, — повысил голос Монах, поставив книгу на место и возвращаясь к столу.
В кабинет вошёл Григорий Кончак, или Гренадёр, — почти двухметрового роста шеф «службы безопасности» и его личный телохранитель.
— Куда поедем, Владимир Алексеевич? Если в «Асторию», надо бы предупредить — там сегодня депутаты гуляют.
— А ты где обычно питаешься, Гриша?
— Что? — не сразу понял тот.
— Шамаешь где, спрашиваю, в свободное от меня время?
— Да, по-разному… Когда — в «Москве», а когда — в «Подкове», у Феликса. Там варьете и… — он запнулся, — готовят на уровне.
— Значит, сегодня ужинаем в «Подкове».
Кончак вытаращил глаза.
— Это на Загородном, кажется? — спросил Монах, «не замечая» удивления Гренадёра. — Прекрасно. Тебе пятнадцати минут хватит? Действуй.
Ровно через четверть часа Кушнарёв спустился вниз, к ожидавшему у входа лимузину. Сзади, с уже включённым двигателем, стояла машина охраны.
«Вот и ещё год промелькнул, — подумал он, глядя в затемнённое стекло на мелькающие огни празднично украшенного и рассвеченного города. — Сколько их ещё осталось, этих замечательных новогодних праздников?»
Монах откинулся на спинку сиденья и снова вспомнил — в который раз! — об арифметических вычислениях на калькуляторе в день своего шестидесятилетия…
Отмечалось оно торжественно, но строго. Он бы с удовольствием вообще затихарил эту «похоронную репетицию», но — увы! Как там когда-то пела Пугачёва: «Всё могут короли… Но что ни говори…». Правильно пела. Тот самый случай. Особенно, если учесть, что полувековой юбилей вовсе не удалось отпраздновать — он тогда вынужден был ненадолго уйти на дно и отсидеться в тиши. Зато пятидесятипятилетие отмечал аж в Париже, у «Максима». Сбылась юношеская мечта идиота. Так что теперь можно было отдать дань условностям.
Вопроса, где проводить мероприятие, не стояло. Переполовинив предложенный ему список и прикинув количество приглашённых (не больше сорока), он, естественно, остановил выбор на «Астории».
Тамадой вызвался быть специально прилетевший из Москвы многолетний друг Тамаз Суладзе, с которым они когда-то топтали зону.
Он попросил его особо не затягивать «торжественную часть». Однако грузин есть грузин.
— Ты, конечно, можешь, дарагой, висказать свои пожелания, — заявил Тамаз, — и даже в пысменной форме, да? Но нэ мэшай мнэ работать!
— Работать? Ты о чём, Тамазик?
— Нэ прыдэрайся к словам, слушай…
Он не стал настаивать. В конце концов, уж коли не смог избежать всей этой беды, один раз можно и потерпеть. Тем паче — он окинул взглядом присутствующих — ещё неизвестно, сколько из этих, значительно более молодых, чем он, «друзей и партнёров» дотянет до следующего его юбилея. И вдруг — впервые! — поймал себя на мысли о том, что очередной, семидесятилетний юбилей ему самому вовсе не гарантирован. Поэтому, уже по пути домой, прямо в машине, достав мобильник, произвёл не совсем обычные вычисления на калькуляторе.
Вначале подсчитал общее количество прожитых дней. Получилась абсолютно нестрашная цифра: 21926. Затем отнял от неё другое странное число — 6969. Именно столько дней прошло с момента его появления на свет и до момента (чёрт, ну почему он не писатель!) его ухода «во тьму». Вышел вообще мизер — каких-то задрипанных 14957 деньков! А за вычетом почти семи тюремных лет — и вовсе пшик: двенадцать тыщ с хвостиком. Как, всё-таки, мало отпущено человеку… И как поздно приходит осознание этого!
…Он снова взглянул в окно. Машина свернула на Владимирский проспект и через несколько минут остановилась у ресторана.
Когда они вошли, выступление варьете уже началось. Сцена купалась в огнях, а зал был погружён в интимный полумрак. Освещения — чисто символического — хватало ровно на столько, чтобы не пронести рюмку мимо рта. Распорядитель проводил их в кабинет, больше напоминающий театральную ложу. Для четверых гладиаторов из гренадёрской команды стол был накрыт по соседству — в зале, прямо перед барьером их «кабинета».
— Давай, Гриша, — бросил Монах, садясь и в упор не видя мэтра, протянувшего ему меню. — Мои предпочтения тебе известны, здешняя кухня знакома, так что командуй! — И устремил дальнозоркий взгляд в зал.
Сцена его не интересовала. Публика — и того меньше. Тем не менее он дважды неспешно — насколько это в принципе возможно при таком освещении — «пролистал» физиономии присутствующих. Народу было немало…
Да, похоже, приезд сюда — не самая лучшая идея. Слишком много внимания уделил он этому чудиле (которого, конечно же, здесь нет да и быть не могло), вместо того чтобы просто поручить его заботам того же Гренадёра. Вот тебе и «орёл», оказавшийся наповерку воробышком…
Напоследок он взглянул на охранников. Двое из них ели, двое других спокойно-сосредоточенно ждали своей очереди, посматривая по сторонам. Цепким глазом проводили они официантов, которые принесли заказанные Кончаком закуски и — в соответствии со вкусами и привычками Монаха — тонко нарезанный круглый чёрный хлеб и хрустальный графин с водкой в ведёрке со льдом.
— Хороший аппетит у твоих бойцов, — усмехнулся Монах после того, как официанты вышли.
Он намазал прозрачный слой масла на хлеб, подцепил вилкой кусок сёмги, предварительно окропив её всю лимоном, и с видимым удовольствием выпил водки. Затем, лениво работая челюстями, слегка мотнул головой:
— Присоединяйся, Гриша! А то у тебя есть все шансы остаться голодным. Вряд ли наш ужин затянется — этот шум начинает действовать мне на нервы.
— Скоро будет перерыв, Владимир Алексеевич. Я попрошу, чтобы он продлился подольше. Уж коль мы тут, хотелось бы, чтоб вы попробовали здешнюю зайчатину под грибным соусом…
— Ты уверен, что они не выдают за зайца кролика или какую-нибудь там нутрию?
— Будьте спокойны, фирма гарантирует.
— Ладно, пока что садись, говорю. Одному пить скучно.
Кончак присел за стол напротив своего босса и налил ему ещё водки, а себе — минеральной воды. Однако выпить её не успел. Посмотрев на Монаха, он тут же перевёл глаза в зал, стараясь проследить за его взглядом.
— Видишь того бородатого у самого входа — он только что вошёл? Приведи его сюда…
Сегодня не видно звёзд. Значит, день опять будет серым и пасмурным. Но всё равно, для неё это не имеет значения. Она лежит в темноте с открытыми глазами и в тысячный раз перебирает в памяти этот кошмар…
До Нового года осталось всего ничего. «Нового», «ничего»… Ничего нового… Как страшно могут звучать совсем простые, самые обычные слова…
Почти полгода прошло после смерти Алёны, а она никак не могла заставить себя съездить на могилу дочери. И вот теперь решилась. Во что бы то ни стало! Муж бывал там каждую неделю, в один из выходных. На удивление часто вместе с ним ездил и Ростик. Сын был на год старше Алёны, и они очень дружили, несмотря на заметные различия в характерах, склонностях и темпераменте. Алёна явно гордилась статным братом, в которого попеременно перевлюблялись почти все её подружки, а Ростик — умудрившийся потом даже жениться на её тёзке, тоже Алёне! — ревниво оберегал «младшенькую» от постоянных заигрываний своих одноклассников. Впрочем, те мало интересовали её. Алёна была влюблена. Влюбилась она сразу, искренно и безоглядно, как влюблялись сто и двести лет назад романтические героини: Татьяна Ларина и княжна Мери, Лиза Калитина и Наталья Ласунская… И так же, как им, ей не повезло с героем романа.
Боже! Если бы только можно было повернуть ход времени вспять! Она бы уберегла дочь от чар этого казановы! Совратителя! Монстра-погубителя! Сексуального маньяка! Скольких трудов, скольких денег стоило ей оторвать от него дочь! А как Алёна скрывала, кто это… Никакие доводы, уговоры, угрозы на неё не действовали. Спасибо Ларисе — многолетней подруге, с которой они и Алёну, и Ростика ещё из садика забирали. Это она напомнила ей про Лидию Ивановну: «Слушай! А та старуха, которая твою печёнку лечила, жива? Ты ещё говорила, что она берёт дорого, но дело своё добре знает. Сходи к ней ещё раз! Помогла тогда, поможет и сейчас!» И помогла ведь! Ведьма… Хотя, тоже не сразу, вначале отказалась почему-то. Может, цену набивала?.. Так или иначе, она освободила дочь от этого наваждения, от этого растлителя малолетних! До конца дней своих будет она проклинать его… Ведь именно из-за него — не сомневалась она ни минуты — приключилась с Алёной эта беда, из-за него бросилась её девочка в наркотическую бездну!
Но мир не без добрых людей, и на каждого мерзавца всегда найдётся настоящий, порядочный человек! Провидение или сам Господь послал Алёнушке Юру. Он тоже был значительно старше её, лет на десять (но не на двадцать же, как тот извращенец!), сын генерала, сам большой умница, режиссёр. А уж как любил Алёну, как с ней носился, как баловал! В городе не осталось ни одного хорошего врача, к которому он не отвёз бы её… А потом положил в какой-то там специальный госпиталь, и доктора совершили чудо, освободили дочь от наркозависимости! Вот уж была радость — она и сейчас, вспоминая об этом, не может удержаться от слёз… Алёнушка — как заново родилась! И надо же, чтобы приключилась такая беда — ранний инфаркт! Только кому, как не ей знать: этот «ранний инфаркт» — не что иное, как позднее следствие той истории!..
Чуть повернув голову, она скосила глаза на светящийся циферблат будильника: половина шестого. Пора. Сейчас она разбудит вначале мужа, потом сына с невесткой, накормит, проводит и начнёт собираться сама.
Непременно съездить нынче к Алёне постановила она для себя позавчера, в субботу, когда ей приснился тот жуткий сон…
Она идёт по кладбищенской аллее и ещё издали замечает, что на могиле дочери вырос огромный куст — зимой, прямо из-под снега! С каким-то тревожным чувством подходит она ближе и видит, что куст этот весь усыпан распускающимися бутонами фиолетово-чёрных роз! И эти бутоны продолжают распускаться — как в убыстренной съёмке — прямо на глазах…
Она проснулась, кажется, от собственного крика. Дома никого не было: «мальчики», оба, вместе с Алёной — Господи! — спозаранку отправились туда, на кладбище. Так что ей пришлось ждать их возвращения, чтобы рассказать о приснившемся кошмаре. Но когда они вернулись и первыми сообщили, что обнаружили на запорошённой могиле две свежесрезанные, живые черные розы, она решила им про сон ничего не говорить. Это была её тайна, их с Алёной секрет…
Теперь она твёрдо знала, что в понедельник обязательно должна поехать туда!
И вот он — понедельник…
На кладбище оказалось-таки не по-зимнему сыро и оттого донельзя тошно и неприкаянно.
Она одиноко брела по аллее — совсем как во сне! — больше всего боясь, что не сможет сама, без посторонней помощи, найти дорогу — ведь она была здесь только раз, в день похорон. Однако опасения оказались напрасными. Несмотря на слабость, ноги будто сами понесли её в нужном направлении. Напротив того большого куста жасмина — берёзка, а за ней — третья могилка… Фух! Сил совсем не осталось. Она решила передохнуть и тут же заметила, как от берёзы отделилась тёмная фигура и направилась к ней. Это был высокий мужчина… Боже! Нет! Только не он! Она не видела его несколько лет, с тех самых пор, и надеялась, что не увидит уже никогда! Однако вот он, чуть постаревший, но, в общем — мало изменившийся. Демон во плоти…
Он остановился в каких-нибудь двух шагах и несколько секунд молча наблюдал за её реакцией. Потом, не поздоровавшись, глухо произнёс:
— Поберегите силы, Анна Александровна. Утешайте себя мыслью, что наше нынешнее свидание — последнее, это — во-первых, и вынужденное — во-вторых…
— Я очень жалею, что у меня сейчас нет пистолета.
— Да? — Он слегка скривил рот и, приподняв одну бровь, как-то пристально взглянул ей в глаза. — А у меня, представьте, оружие всегда с собой…
Она вдруг с удивлением почувствовала, что, несмотря на всю свою ненависть к этому человеку, всецело верит ему и готова выполнить любое его желание.
— Можете не сомневаться в том, — по-прежнему ровно проговорил он, — что мне общение с вами доставляет не большую радость, чем вам — общение со мной. Поэтому не будем удлинять обоюдное «удовольствие» и перейдём сразу к делу. Вы вините меня во всех возможных грехах, включая гибель Алёны. Я здесь отнюдь не для того, чтобы оправдываться или разубеждать вас. У меня более конкретная цель. В своё время я устроил аналогичную нашей сегодняшней «случайную» встречу с Ростиком на улице и достаточно подробно обрисовал ему ситуацию, сложившуюся вашими стараниями…
— Моими стараниями?
— Безусловно. Ибо во время заказанной вами «процедуры» было многократно усилено перешедшее от вас к дочери родовое проклятье. Так что вы заказали не отворот — вы, как теперь принято выражаться, «заказали» собственную дочь. И я предупредил вашего отпрыска, что его сестре грозит серьёзная опасность. Не знаю, рассказал ли он вам об этом, но судя по тому, что мы здесь, меня не пожелали услышать. Тем хуже. Если бы кто-то захотел наказать вас, он не сумел бы придумать ничего более страшного и основательного.
— И вы решили увидеться со мною сегодня, когда… Алёны уже нет… чтобы сообщить это всё? Очень гуманно с вашей стороны!
— Гуманность — не ваша тема, Анна Александровна, — ответил он и тут же добавил: — Впрочем, теперь уже и не моя, вы правы. Однако мы встретились не для запоздалых выяснений, а затем, — он вновь взглянул ей в глаза, — чтобы вы назвали мне имя и дали адрес той милой старушки, которая так профессионально, в своё время, выполнила этот ваш «заказ», — его глаза, казалось, ещё больше потемнели и увеличились, — а также — координаты вашего несостоявшегося зятя…
Она продолжала ненавидеть его! Но при этом, почему-то, не смогла не ответить…
— Хорошо, — только и сказал он. И, не попрощавшись, пошёл прочь…
Монах раскурил трубку и, прищурившись, сквозь голубую пелену ароматного дыма внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека. Высокий, почти одного роста с Гренадёром. Подтянут, хотя и не первой молодости, — малый определённо следит за собой. Превосходный костюм сшит по фигуре. Причёсывается уже, как говорят в Одессе, «с разумной экономией», однако подстрижен безукоризненно. Аккуратная борода и виски изрядно тронуты сединой. Несмотря на густое серебро порядком поредевшей шевелюры, навскидку ему было где-то от сорока до сорока пяти. Определить точнее мешали немного слишком затемнённые стёкла очков в дорогой итальянской оправе.
Тем не менее первое впечатление, неожиданно для самого Монаха, оказалось вполне положительным. Ему почему-то было приятно сознавать, что он не ошибся, почувствовав этого человека, обратив на него внимание. В нём действительно была некая не столько даже внешняя, сколько внутренняя сила, глубинная притягательность. Хотя он и являлся, безусловно, человеком совершенно иного «образа духа», никак не вписывающимся в его бытие.
Впрочем, возможно, именно это и привлекало…
— Присаживайтесь, — обратился он к незнакомцу. — Гриша, попроси принести чистый прибор и проследи, чтобы кто-нибудь не помешал ненароком. У нас, думаю, будет разговор. Меня зовут Владимир Алексеевич, если вам, вдруг, это неизвестно, — продолжил он после того, как Кончак вышел. — У вас нет желания как-то обозначить себя?
Хранивший до этого молчание «гость» блеснул белозубой улыбкой и произнёс с едва различимым акцентом:
— У меня не очень удобоваримое имя, поэтому можете называть меня просто Александром.
— Что ж, сейчас вам принесут прибор и за знакомство, по крайней мере, мы уже сможем выпить, — заметил Монах. — Надеюсь, вы пьёте водку?
— За наше знакомство я выпью.
Монах усмехнулся. Да, этот парень ему определённо нравился.
— У тебя ко мне, очевидно, какое-то дело, — плавно перешёл он на «ты», — и, если судить по проявленной настойчивости, не совсем пустяковое?
Александр не успел ответить. В дверь трижды постучали, после чего она открылась. В проёме стоял Гренадёр. Отступив на шаг, он пропустил официанта, который заменил приборы, и так же, вместе с официантом, вышел.
— Ну что, будь здрав, Алекс Неудобоваримый! — поднял свою рюмку Монах, и, после того как они выпили, вновь вопросительно взглянул на нового знакомого: — Прежде чем ты объяснишь мне суть дела, хотелось бы уточнить одну деталь, которая меня интересует. Заранее предупреждаю, что на этот вопрос желательно ответить чуть более полно, нежели на предыдущие. Каким образом удавались тебе вычисления по части мест моего питания? Поскольку наличие информатора среди моих людей — вариант исключённый, остаётся предположить только нечто запредельно невероятное.
— Это как раз не самый сложный вопрос. Тем более что вы совсем недалеки от истины. — Уважение к собеседнику в тоне «умника» удачно сочеталось со спокойным достоинством. — Начну с того, что я действительно занимаюсь этими самыми «запредельно невероятными» вещами. Собственно, именно по этому поводу нам и необходимо было встретиться. Но вы человек, скажем так, труднодоступный и, кроме того, слишком материалист. В силу этих причин мне и пришлось избрать несколько экстравагантный способ стимуляции нашей встречи. Судите сами, как ещё я мог добиться этого? Придти и сказать: «Здравствуйте, я маг и чародей, и нам с вами нужно обсудить пару вопросов»? Во-первых, меня бы к вам и на пушечный выстрел не подпустили. Во-вторых, даже если предположить невозможное и я бы смог вам высказать что-то похожее, пусть не в таких утрированных выражениях, то как долго вы меня слушали бы и, главное, как на это отреагировали? Наконец, в-третьих, мне совсем ни к чему привлекать к себе ещё чьё-то внимание самим фактом нашей встречи, что случилось бы почти неизбежно. Поэтому и пришлось пойти по так называемому «нетрадиционному» пути и попытаться убить сразу двух зайцев: заранее наглядно продемонстрировать, что это не бред шизофреника, и получить возможность объяснить вам всё вот так, наедине.
Монаха нелегко было чем-то удивить в этой жизни. Однако сейчас он должен был признать, что сидящий перед ним «орёл» с этой задачей справляется.
— Хорошо, предположим, в подобном объяснении есть доля здравого смысла. Но почему, скажем, сегодня ты проигнорировал «Асторию», а предпочёл явиться в эту забегаловку? Для усиления эффекта?
— Не столько для усиления эффекта… Пожалуй даже — совсем нет. Скорее — в силу третьей причины. Здесь значительно меньшая вероятность того, что наш контакт зафиксируют, назовём их так, нежелательные свидетели, коих слишком много и в «Астории», и в «Европейской». Повторяю, данный разговор носит чисто конфиденциальный характер — принимая во внимание сферу вашей и моей деятельности.
Монаху снова трудно было не согласиться. В логике ему не откажешь. На психа этот малый явно не тянул.
— Ладно, мой вопрос будем считать исчерпанным. Вернёмся к основному: для чего я тебе так сильно понадобился?
Александр вновь улыбнулся.
— Дело в том, что я понадобился вам, возможно, не меньше.
— Да? А мне об этом забыли сообщить.
— Я понимаю, всё сказанное звучит как полный бред. Поэтому одно ваше слово — и вы меня больше не увидите. Никогда.
— Обойдёмся без опереточных фраз, — чуть скривившись, перебил Монах. — Конкретно: чего ты хочешь?
На сей раз этот оригинал слегка затянул с ответом. Несколько мгновений он молчал, устремив на своего авторитетного визави странно изменившийся взгляд полускрытых очками глаз. Наконец проговорил — неожиданно глухо:
— Мне нужно ваше содействие — для кардинального решения вопроса с одним… подонком. Взамен я берусь уберечь вас от серьёзной опасности, угрожающей вам лично…
Помещение — наверняка, подвальное — напоминало больничную палату или, скорее, тюремную камеру образцового содержания: кровать, небольшой стол, два стула, унитаз, висящий прямо на стене, умывальник… Только окон не было предусмотрено. Лишь справа, под самым потолком находилось что-то вроде вентиляционного отверстия, через решётку которого внутрь едва проникал тусклый молочный свет занимающегося утра. Хотя на потолке и на стенах можно было различить несколько вмонтированных плафонов, выключателей найти не удалось. Подача электроэнергии, очевидно, регулировалась извне.
Осмотревшись (насколько это было возможно почти в полной темноте), молодой человек снова повалился на кровать. Голова разламывалась! Тем не менее он попытался сосредоточиться.
Кому и зачем могло понадобиться похищать его? Передел? Чушь. Себе дороже. Во-первых, Монах всё ещё в игре — значит, он пока прикрыт. Во-вторых, если б что-то такое произошло, с ним вначале попытались бы договориться. Лишь потом, в крайности (которой он не допустил бы), устроили «несчастный случай». Нет, даже просто убрать его вряд ли кто-то рискнул. А уж похищать не стали б однозначно! Менты? Смешно. Папашка не позволил бы — просто пристрелил самолично. ФСБ? Вышли на него в обход папашки? Нет, он бы всё равно знал. И зачем похищать? Просто взяли бы, без фокусов… Да и почерк — типично уголовный. Господи, как болит голова! И «ломает», кажется, всерьёз. Что ж за дурь эти падлы вкололи ему в машине? Итак… Мысли! Ау! Поехали дальше… Безутешные родственнички какой-нибудь из «посылок»? Маловероятно. И зачем им, опять же, с похищением связываться? Побежали бы, наивные, как обычно, в ментуру! На худой конец, попросту плеснули кислотой в очи ясные, проходя мимо, — и всех делов! Нет-нет, похоже, какая-то тварь решила «наехать» на папика, уворовав сыночка. Только зачем, суки, так грубо? Можно же было цивилизованно договориться… Ой, голова-головушка! Так и так надо ждать мучителей — уже, наверно, недолго осталось…
Он поднёс запястье c «Сейко» к самым глазам, пытаясь разглядеть, который час. Однако в этот момент щёлкнул замок, и яркий свет, ударивший по глазам, буквально ослепил его.
В комнату вошли сразу несколько человек. Он вскочил, но тут же был грубо отброшен обратно на кровать. Двое, лиц которых так и не удалось рассмотреть, сразу уселись к столу, а трое или четверо других заняли места около ослеплённого и растерянного пленника.
— Что, — глухо, но внятно обратился к нему один из севших за стол, — пытаешься вычислить, кто и почему?
— Я вообще не понимаю… — начал было он и тут же, получив несильный удар в челюсть, поспешил закончить: — Спасибо за предупреждение.
— Если ты думаешь, — как ни в чём не бывало продолжил «глухой голос», — что привезён сюда в качестве заложника, то ошибаешься. К твоему отцу у меня нет претензий, за исключением разве что одной: почему он не придушил тебя в колыбели. Могу обещать, однако, что генерал будет подробным образом проинформирован обо всём, что с тобой уже произошло и что ещё произойдёт… — говоривший сделал паузу, — …прежде, чем ты будешь отпущен домой. Равно как и об истинных причинах этого. Ты хотел, кажется, что-то сказать? Валяй, теперь можно.
Фраза о том, что его отпустят домой (как бы случайно оброненная и определённо услышанная), явно придала пленнику смелости:
— Будет очень большой нескромностью с моей стороны поинтересоваться этими самыми «истинными причинами»?
— Смотри-ка, мы, оказывается, мужественны, как Штирлиц в подвале у Мюллера. И чувства юмора пока не утратили, что свидетельствует о наличии гипертрофированного цинизма и полном отсутствии совести. А сам, значит, ты даже не догадываешься об этих самых причинах? Ты хоть раз подсчитывал, паскудник, скольким девочкам из тех, что посадил на иглу да продал, восемнадцать лет исполнилось? Сколько из них выжили… пока? Сколько калеками стали? Скольких родителей ты, «юморист», через их детей на тот свет раньше времени спровадил? Или эта статистика тебе до фени, а ты умеешь только баксы считать?
— Одних кассет с твоими шалостями, — вступил в разговор второй «невидимка» за столом (голос которого показался явно знакомым!), — сутками крути, не пересмотришь. И это лишь те, что ты сам снимал. Но ведь есть и другие: на них тебя запечатлели по-тихому на блатхатах — «в процессе»… Ты их увидишь. Все! Тебе предстоят обалденно-балдёжные дни сплошного кайфа и кино — сутками напролёт!..
Всё в их речи, тоне, словах настораживало и пугало. Нет, не пугало — наводило ужас, заставляло содрогаться. Он представил себе реакцию отца, попади ему на глаза хотя бы одна из его плёнок — самая безобидная! Впрочем, «безобидного кина» он не снимал…
— Что, удивлён? — вновь зазвучал «глухой голос». — Не спеши, сейчас я удивлю тебя ещё больше. Скажи, пожалуйста, а почему ты не заснял — на память, для истории, так сказать, — апофеоз своих дел?
— Не понимаю, о чём вы… — почти прошептал он, тщетно стараясь сдержать дрожь, которая била его всё сильней.
— Ууу, ты ещё и скромник, ко всем делам! Тогда взгляни — может, поднатужившись, вспомнишь?
Очевидно, этот растворившийся в ярком свете хмырь сделал знак одному из «быков», стоявших рядом, потому что уже в следующее мгновение тот с силой наклонил его голову и сунул под нос фотографию.
Алёна!!! Откуда он мог знать?! Ведь этого не знал никто…
— Освежил память? Вспомнил, как вколол ей «смерть»? Неужели даже не ёкнуло ничто и нигде? Ты ж с нею почти пять лет прожил… Папа твой, небось, о внуках уже мечтал? Только не рассказывай мне ужасов про детей наркоманов. Ведь на тот момент больше года прошло, как ты — «страстно любящий и любимый» — снял её с наркотиков! — Он ухмыльнулся. — Сам посадил на иглу, сам снял… Для неё рождение ребёнка, может, антинаркотической терапией было бы посильней инсулиновой! А ты и мать, и ребёнка — твоего, между прочим, ребёнка — собственноручно… Ну, что ты так побледнел? От избытка мужества или в шутку?
«Сучий потрох!!!» — хотелось крикнуть ему в ответ… Однако он молчал. И не потому что боялся очередной зуботычины. Просто он онемел. Впервые в жизни лишился дара речи, не будучи в состоянии выдавить из себя ни звука! Лишь теперь начал он осознавать истинное своё положение… А он-то, ушатый, купился на эту фразочку: «Будешь отпущен домой»!
— Я долго думал, как с тобой поступить, чтобы наказать, не убивая. Вначале хотел, прежде чем отпустить, отрезать яйца, утушить с чесночным соусом и заставить сожрать. Но ты ведь из тех, кто, и кастратом сделавшись, не успокаивается, а ещё больше волчеет: будешь кайфовать, наблюдая за другими садистами, заставляя их за твоей больной фантазией бегать…
— Сколько? — сумел-таки прохрипеть он. — Сколько вы хотите? Хотите миллион? Полтора миллиона баксов налом? Я отдам всё, только…
— Я вижу, с юмором у нас пока… «обстоит». Не уверен, утешит ли тебя это, только ты обошёлся мне многократно дороже. Хотя, на самом деле, не стоишь и свиного пятака.
— Послушай-йте… У ме-меня нет больше!..
— Да успокойся же же, богатенький Буратино! — В голосе этого, второго, звучала неприкрытая насмешка. — Твои вонючие бабки никому не нужны. Они тебе самому пригодятся ещё. Так что расслабься и тихо радуйся халяве, когда угощают.
— Что… Что… вы хо-отите делать?!
— Тебе ж сказали: крутить кино и ублажать тебя дурью. А через несколько дней — к папе поедешь…
— Нет!
— Да…
Он уже не чувствовал, как ему перетягивали жгутом руку, как кололи, как тёплая струя мочи, пропитав штанину, устремилась дальше — в носок и туфель… Он не помнил, как остался один, привязанный к кровати, в этой тёмной камере, на белых стенах которой заплясали кадры его «фильмов»…
Шестеро перепуганных девчонок, запертых в небольшой комнате, несколько часов провели в полумраке. Единственное окно было забрано снаружи тяжёлыми ставнями, и свет с улицы почти не проникал внутрь помещения, где они находились.
Но вот неожиданно зажглась люстра на потолке, и они, все шестеро, жмурясь и часто моргая, устремили взгляды на дверь, ожидая, очевидно, что сейчас кто-то войдёт и хоть что-то им объяснит. Однако, никто так и не появился.
Два молодых человека — те, по чьей злой воле их сюда привезли, обманом или силой похитив с ночных дискотек, — наблюдали за ними из соседней комнаты через стекло огромного зеркала (совсем, как полицейские в американском кино).
— Что скажешь?
— Ничего. Для съёмки они не подходят, а продать, пожалуй, можно будет всех шестерых. Только вот с этой беленькой я бы порезвился вначале.
— Но если у нас погорит заказ, Юра, мы потеряем такие бабки!
— С какой стати — мы? У нас с тобой чёткое разграничение обязанностей, Кит! Моё дело — найти заказ и снять кино. Заказ есть, и кино я готов снимать хоть завтра. А то, что твои кретины подходящих марух надыбать не могут — проблемы не наши, а исключительно ваши. Именно за это ты получаешь свою долю! И я вовсе не намерен терять свою. Я устал тебе объяснять: и для порнухи требуется качественный товар. А это что? По меньшей мере, две из этих шестерых уже плотно сидят на игле — и этого будет не скрыть. Тем двум, что справа, хорошо если четырнадцать исполнилось — так что они никак не под этот заказ. Из двух оставшихся можно было бы попробовать беленькую — ей уже верных шестнадцать, и пару «репетиций» я с ней проведу, будь уверен. Но вторая отпадает начисто: сексуальная кривизна её ног может вписаться и в европейский, и даже в азиатский бордель, однако в фильме не смонтируется с её же ушами. Поэтому извини, но либо твои дебилы к послезавтрашнему утру находят пару тёлок нужных параметров, либо я ищу нового партнёра.
Кит задумался. Ясно, что друг Юрик не шутит. Кроме того, он безусловно прав, и возразить ему трудно. Говорить о том, что он выдвигает какие-то непомерные требования, не приходится. Разъяснять же сложности и проблемы, возникающие ежеминутно, втусовывать[4] опасности, с которыми связано добывание заказанных герлух, — дело пустое. Это и впрямь не его головная боль.
— Есть у меня ещё одна в загашнике. Отдельно.
— Я что-то не понял, Кит…
— В отключке она… Клёвая девочка, похоже, только начала зависать. Может, и вовсе впервой вмазалась. Может, самая подсадка. Короче, откололась фундаментально. Эскулап её посмотрел, тут же взял кровь и посадил на капельницы. Поэтому я тебе и не стал её показывать сразу, а в нижний бокс упаковал и Надежду приставил…
— Веди уже, наконец!
Они спустились вниз, в подвальные помещения, где находились различные технические службы: щитовая и котельная, винный погреб и холодильник, сауна и мастерская. Кит стукнул в одну из дверей, которая почти сразу открылась. На пороге стояла стройная молодая женщина в светло-голубых джинсах и рубашке, завязанной узлом на животе.
— Вот, — бросил ей Кит, — зашли на твою подопечную глянуть. Как она, не оклемалась ещё?
— Один раз очухалась, — ответила та, отступая в сторону, — но ненадолго. До ветру сбегала — и опять… Сейчас, кажется, заснула после капельницы.
Молодые люди подошли к постели, и Кит осторожно поднял одеяло.
— Как? — почти шёпотом спросил он.
— То, что надо, — кивнул его партнёр и так же тихо добавил: — Ладно, укрой. Простудишь!
Они вернулись к двери.
— Что, чаровница наша, — Юра приобнял Надежду за талию, — придётся потрудиться малость. Постарайся поскорее привести детку в божеский вид. Ну и… просвети без лишних эмоций, подготовь, так сказать, к работе. Договорились?
Он слегка шлёпнул её.
Кисло улыбнувшись в ответ, девушка закрыла за ними дверь.
Уже сев за руль, Юра многозначительно взглянул на приятеля, вышедшего его проводить:
— Проследи, чтобы никто из твоих коблов к этой детке на пушечный выстрел не приближался.
— Будь спок! — понимающе ухмыльнулся Кит. — А про беленькую ты уже забыл?
— Беленькую тоже придержи пока. Остальных — отправляй… И заясни, наконец, своим муфлонам[5], чтобы привозили не младше шестнадцати! Педофилы долбаные…
В её замутнённом сознании всё сплавилось в один сплошной конгломерат какого-то фантастического кошмара. Снова и снова прислушивалась она к себе и вновь и вновь убеждалась, что это — не сон и не глюки. Болело всё: голова, руки, ноги… Тошнота приступообразно подкатывала к горлу… Неведомый до сих пор привкус обжигающей горечи иссушил всё во рту. Мучила дикая жажда, и какой-то мерзкий химический запах буквально изматывал, словно в нос были вставлены ватные тампоны, пропитанные неким ядовитым веществом. Так плохо ей не было ещё никогда.
Она, в который раз, попробовала открыть глаза, но вместо этого опять провалилась в темноту…
…Первое, что она увидела, придя в себя, — лицо склонившейся над ней незнакомой молодой женщины. И тут же услышала её голос:
— Наконец-то! Уж и не знаю, с прибытием или с возвращением!
— Где я? — еле слышно просипела она.
— Хороший вопрос, — ухмыльнулась девица, распрямляясь и отходя от её постели.
Она достала из кармана джинсов зажигалку, закурила и, сев в кресло, сквозь сигаретный дым щуро взглянула на девушку:
— Тебя как звать?
— Алёна, — слабо ответила та.
Незнакомка вздёрнула бровь:
— Алёна! Лена, что ли?
— Нет, Алёна.
— Ладно, Алёна, так Алёна. А меня зовут Надежда. Такое обманное имя.
— Почему обманное? Хорошее и…
Девушка закашлялась, недоговорив.
— Ах, какие мы нежные! — Надежда загасила окурок. — Ничего, это излечимо. Скоро будешь чадить как паровоз.
— Нет, — хотя и тихо, но твёрдо возразила Алёна, — курить я никогда не буду.
— Ну да, — согласилась женщина не без иронии, — и пить, конечно, тоже!
Она встала, подошла к небольшому столику в углу, на котором стояло несколько бутылок, плеснула себе что-то в рюмку и привычным движением опрокинула её в один глоток.
— Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, — почти продекламировала она и недобро уставилась на Алёну.
— Напрасно вы мне не верите, — спокойно сказала та, глядя на неё из-под опущенных ресниц.
— О, ещё и «вы»! Обидеть, что ли, хочешь?
— Нет, почему?
— По земле!
— Что? — не поняла Алёна.
Надежда налила себе ещё одну рюмку и выпила так же порывисто, как первую.
— Тебе сколько лет? — вместо ответа задала она вопрос.
— Семнадцать.
— Понятно. И хочется, и можется, да мама не велит.
— Зачем вы так?
— Так — это как? — в очередной раз усмехнулась новая знакомая и снова спросила, вдруг, как под дых дала: — Давно зависаешь?
— Да нет, — смущённо ответила Алёна. — Я этим вообще не балуюсь. Попробовала только. И сразу — вон как…
— Ага, первый блин — комом, значит… Слушай, а что ж ты, такая вся из себя положительная, на ночную дискотеку попёрлась? Сидела б дома, вышивала крестиком. Мамаша подыскала бы тебе такого же правильного очкарика из вундеркиндов. — Она и не думала скрывать насмешку. — Ходили б вы с ним в музеи и театры, а в свободное время плодили вундеркиндиков. «Только попробовала…» Скажи ещё, что впервой! Ты кому мозги полощешь, пацанка? Я ж тебя раздевала!..
— Зачем так волноваться-то? — Алёна села на кровати, кутаясь в одеяло. — Где мои вещи? Я в туалет хочу.
Надежда хмыкнула и, подняв сиденье кресла, внутри которого оказался ящик, достала оттуда огромную фланелевую рубашку:
— На пока, накинь «пальтишко»! Ты, как, сама дойдёшь или помощь нужна?
— Думаю, дойду. — Девушка действительно утонула в рубашке. — Знать бы только — куда?
— Идём уже.
Надежда нехотя поднялась, направляясь к двери…
— Нет, а всё-таки, — вновь спросила Алёна, когда они вернулись и она, зябко дрожа, прямо в рубашке, больше напоминающей халат, снова забралась под одеяло, — где я, а?
Надя пристально взглянула на неё, закурила новую сигарету и как-то мрачно-спокойно ответила:
— В аду.
Затем, вытянув губы и пустив кольцо дыма, добавила:
— Притом, похоже, вельзевул на тебя запал…
Около двух часов ночи к парадному подъезду дорогого казино в центре Петербурга подъехала шикарная иномарка. Пока «горилла»-водитель в безупречном костюме, выскочив из авто, обходил машину и распахивал заднюю дверцу, «орангутанг»-телохранитель, вышедший из заведения, держа руку за пазухой пиджака, подчеркнуто внимательно (эдак, почти по-голливудски показушно) осматривался по сторонам.
Наконец в дверях появился профессорского вида степенный «хозяин», лет пятидесяти пяти, который о чём-то неторопливо беседовал со своим заметно более молодым и энергичным спутником, одетым во всё светлое, лёгкое и дорогое. Вот они попрощались. Захлопнув за «профессором» дверцу, водитель поспешил на своё место, а «светлый молодец», приветливо улыбаясь, взмахнул на прощанье рукой. Однако за те несколько мгновений, что он смотрел вслед машине, улыбка сползла с его лица. Он достал сигарету, прикурил, щёлкнув золотым «Ронсоном», и, ухмыльнувшись непонятно чему, в сопровождении уже своих «бродяг», медленным шагом вернулся в казино.
Едва машина тронулась, «хозяин» приказал водителю:
— Давай-ка, Витя, покатаемся по городу, черпанём белой ночи.
И, помолчав, тихо, как бы про себя, добавил:
— На сон грядущий…
— Так мосты опять разведут!
— Вот и поспешай!
Когда минут через сорок они остановились около его дома на Васильевском, Профессор ещё с полминуты посидел с закрытыми глазами, откинувшись на сиденье и потирая пальцами переносицу.
— Ладно, — произнёс он наконец, как бы встряхнувшись, — счастливо, ребятки. Витя, завтра, то есть уже сегодня, можешь отсыпаться — мне ты не понадобишься. А ты, Лёша, в десять меняешь Арнольда в больнице…
И вдруг без малейшего перехода набросился на водителя:
— Почему опять эта музыка? Выруби радио, когда я говорю!
— Какая музыка, Геннадий Николаевич? Радио выключено, посмотрите!
— Ну, дык, включи, — ответствовал Геннадий Николаевич, выходя из машины.
В сопровождении Лёши-Кингконга он направился к дому, но у самого подъезда остановился и потянул охранника за рукав к большому сухому кусту:
— Смотри, эту сирень я сам посадил. Как она цвела, как благоухала! А нынче засохла почему-то, умерла… Знаешь, как обидно? Всё, идём уже! — приказал он, вероятно, самому себе.
Они поднялись на четвёртый этаж. Осмотрев квартиру, телохранитель пожелал хозяину доброй ночи и, закрыв дверь, быстро спустился к машине.
— Какой-то он в последнее время странный стал, да? — скорее констатируя, нежели спрашивая, изрёк Витя, когда Алексей сел в машину. И, заводя мотор, добавил:
— Как бы у моста торчать не пришлось!
Геннадий Николаевич открыл окно, облокотился на подоконник и, проводив глазами удаляющийся лимузин, покачал головой. Потом вдруг зажмурился и сдавил руками виски, как будто стремясь избавиться от нестерпимой боли. Опять! Опять звучала в ушах эта страшная музыка, эта ненавистная мелодия, сводившая с ума!
Он сделал глубокий вдох, медленно открыл глаза (а музыка звучала всё громче!) и, посмотрев на светлое июньское небо, также медленно перевёл взгляд вниз, на одинокий, серый скелет мёртвого куста сирени. Через мгновение этот куст неожиданно начал расти с неимоверной быстротой, увеличиваться и приближаться.
— Обидно!
Музыка оборвалась звуком упавшего с высоты человеческого тела.
Захлебнувшись темнотой, он ничего этого уже не слышал…
— Разрешите?
В кабинет начальника Регионального управления по борьбе с организованной преступностью генерал-майора Кривошеина вошёл человек в штатском.
— Да, полковник, прошу. — Кривошеин поднялся навстречу гостю, и они обменялись рукопожатием. — Так чем же заинтересовал ФСБ отрадный факт смерти очередного уголовного подонка? Не иначе, наследство большое оставил? Присаживайтесь.
Кривошеин нажал кнопку на селекторе.
— Подполковник Круглов, товарищ генерал.
— Олег, ты помнишь, что я тебя жду?
— Так точно, но вы назначили на десять, а сейчас… без семнадцати.
— Добро.
Кривошеин щёлкнул по другой кнопке.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Сейчас подойдёт Круглов, и — у нас совещание.
— Понял. Телефоны тоже перевести?
— Да.
Отключившись от селектора, Кривошеин обернулся к гостю:
— Круглов исполняет обязанности начальника оперативно-следственного отдела, но при этом остаётся лучшим следователем Управления. Мне бы ещё пяток таких, — добавил он с неожиданной теплотой, — и можно спокойно на пенсию. Засиделся. Да, так и что же вас?..
Генерал не успел закончить фразу — в кабинет вошёл подполковник Круглов, высокий, подтянутый, по-спортивному крепкий. Хотя видевшие его впервые находили что-то неприятное, что-то отталкивающее в его внешности, в лице с перебитым носом и белым рубцом на левой скуле, в чересчур пристальном и слишком холодном взгляде.
— Знакомьтесь, господа-товарищи: полковник Белов — из ФСБ, — почти весело произнёс генерал и, после того, как офицеры пожали друг другу руки, уже серьёзно добавил: — Тоже интересуется Лобановым. Так что давай, Олег, всё, что мы имеем на сегодня.
— Лобанов Геннадий Николаевич, он же Лоб, он же Профессор, сорок второго года рождения… — начал Круглов.
Он достал документы и фотографии, принесённые с собой, и, раскладывая этот «пасьянс» на столе, продолжил:
— Был наделён редчайшими математическими способностями и удивительной склонностью к всевозможным махинациям и авантюрам. За три с половиной года экстерном закончил с отличием финансово-экономический институт и вскоре защитил диссертацию. Делал весьма успешную карьеру, однако, будучи начальником отдела в Управлении Гострудсберкасс, в 1973 году был арестован за соучастие в известной афере с лотерейными билетами ДОСААФ. По делу проходило — в Ленинграде и Москве — четырнадцать человек, большинство — высокопоставленные работники Минфина, Госкомлотереи и ДОСААФа. Шестерых из них расстреляли, остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения. Лобанов получил пять лет строгого режима, с конфискацией. Заключение отбывал в Коми. Там и познакомился с Монахом, который хотя ещё и не короновался, тем не менее авторитетом был уже общепризнанным. С тех пор — почти четверть века — они не расставались. Лоб являлся не просто другом — может быть, единственным другом — Монаха, он был «казначеем». Причём не только держал кассу, но и вёл всю бухгалтерию Монаха, а это… — Круглов запнулся и слегка пожал плечами, — я думаю, уровень графа Монте-Кристо. Минимум. Вас ведь, очевидно, именно это интересует? — обратился он к Белову.
— Это длительное время не даёт спать подполковнику Никитину из УБЭП, — не без скрытой иронии ответил тот, — и мои коллеги из Управления экономической контрразведки, насколько мне известно, занимаются этой темой. У меня же несколько иной профиль.
— Если вас не очень затруднит, подполковник Круглов, — сверкнул глазами на своего подчинённого Кривошеин, — продолжайте по существу и без вопросительных предложений, по возможности.
— Извините. Так вот, к вопросу о деньгах, судимости Лобанова и его дружбе с Монахом. Дело в том, что у Лобанова почти ничего не конфисковали — ну, за исключением мебели там, да всяких бытовых мелочей. У него просто ничего не нашли: ни денег, ни ценностей. Этим, а так же тем, что среди подсудимых он был самым… нижним чином в «табели о рангах», и объясняется тот факт, что он получил меньше всех, по приговору. Но! Во-первых, дело рассматривалось как групповое, основного организатора так и не удалось выявить. Поэтому, собственно, и мера наказания определялась не столько степенью вины подсудимого, сколько уровнем занимаемой им до ареста должности — замминистра расстреляли среди прочих. Однако, по общему убеждению следователей и по линии Генпрокуратуры, и по линии КГБ, главарь определённо был. Во-вторых, больше половины похищенных средств так и не смогли найти. Притом, что в казну было возвращено больше миллиона рублей! В-третьих…
— Понятно, — перебил генерал, — мысль ясна: Лобанов поделился «кассой» с Монахом, заложив основной фундамент их совместного будущего могущества. Возвращаемся в день сегодняшний!
— Вчера, точнее, позавчера ночью, Лобанов неожиданно покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры на Васильевском острове. И хотя окончательного акта экспертизы ещё нет, тот факт, что он покончил с собой, а не был убит, у меня лично сомнений не вызывает. Тем не менее, в свете событий последнего времени, я также убеждён, что и эту смерть нельзя считать случайной…
— Ты опять за своё? — снова перебил Кривошеин.
— С вашего разрешения, — обратился к нему Белов, — пусть подполковник выскажется до конца.
— У подполковника, видите ли, в последнее время появился нездоровый интерес к мистике и наметилась тяга к оккультизму, что явно не идёт на пользу делу и вряд ли будет вам интересно.
— Извините, товарищ генерал, — твёрдо произнёс Круглов, — но я хочу изложить только голые факты, которые объяснить с позиций доисторического материализма довольно сложно. Если б вы смогли помочь мне это сделать, я был бы только признателен.
— Доисторического, говоришь? Ах ты, миляга! — Генерал смерил подчинённого «ласковым, беззлобным» взглядом и перевёл глаза на гостя. — А говорят, у нас демократии мало. Вот вы, полковник, могли бы позволить себе подобную заявочку в разговоре с вашим, куда более молодым, чем я, начальником? Ну давай, сынок, — он вздохнул, — излагай свои голые факты!
— Как известно, в последнее время на преступный мир нашего региона неожиданно обрушилась «смертельная эпидемия». — Хладнокровие подполковника не уступало генеральской сдержанности. — При этом почти во всех случаях смерть носит естественный или, по крайней мере, ненасильственный характер. Помнится, на одном из оперативных совещаний вы, товарищ генерал, даже пошутили по этому поводу, что наконец-то Бог шельму отметил и что если так будет продолжаться, то мы можем вскорости без работы остаться…
— Да уж, — с откровенной иронией изрёк Кривошеин, — этот «голый факт» подтверждаю, было такое.
— Да, товарищ генерал, — парировал Круглов, — это было после того, как стало известно, что Зимин, он же Чара, умер во время операции по поводу перитонита, неожиданно прорвавшегося прямо во время торжества по случаю его пятидесятипятилетия.
Круглов нарисовал на листе бумаги кружок и, надписав его: «Зимин», продолжил:
— А за десять дней до этого, так же неожиданно, от инфаркта умер Баташов. — Второй кружок. — Не прошло и недели, как после зиминских поминок, которые проходили там же, где и юбилей, — на его даче в Комарове, разогретые сотоварищи, отправившись по морозцу, на ночь глядя, на Щучье озеро освежиться, потеряли Ивцова, который фантастическим образом, незаметно для остальных провалился под лёд. Тело его выловили и идентифицировали лишь два месяца спустя. — Новый кружок. — Затем двое — Никешин, он же Гора, и Самсонов, он же Самсон, проживавшие, кстати, в одном доме, — были госпитализированы в НИИ имени Бехтерева с одинаковым диагнозом: отягощённая паранойя. Этот случай хотелось бы выделить особо. Первым привезли Никешина. Однако, несмотря на интенсивную терапию и круглосуточное наблюдение на так называемом «заднем коридоре», на четвёртый день утром он был обнаружен мёртвым в своей постели. Врачи считают, что Никешин умер во сне, от страха. — Очередной кружок. — И в тот же день туда же, в первое отделение института Бехтерева, как я сказал, с аналогичным диагнозом был доставлен его многолетний друг, соратник и сосед Самсонов. Он, на сегодняшний день, ещё жив, но уже более месяца никого не узнаёт, не разговаривает, подобно коматозникам, находится на искусственном кормлении. Короче, абсолютно невменяем. Медики утверждают, что процесс принял необратимый характер. — Кружок. — Чуть больше двух недель назад Косов, он же Ноздря, был застрелен на охоте собственным сыном. Несчастный случай чистой воды. — Ещё один кружок. — И наконец, вот теперь — самоубийство Лобанова. — Опять кружок. — Я бы с удовольствием разделил материалистический взгляд на складывающуюся в итоге ситуацию, товарищ генерал, если бы не одна маленькая деталь, связывающая эти такие разные смерти в единый двойной морской узел…
Подполковник соединил перечёркнутые кружочки между собой, а в центре нарисовал красным фломастером — покрупнее — квадрат и надписал его: «Монах».
— Это — основа основ власти Монаха, его ближний круг… Которого больше просто не существует. И это уже позволяет говорить о том, что перечисленные смерти — не череда совпадений, а вполне очевидная система бандитского передела, чреватого очень серьёзными последствиями.
Кривошеин (давно уже вставший из-за стола и прохаживавшийся по кабинету) остановился у окна и какое-то время молча смотрел на улицу. Затем тихо сказал: «Садись, сынок…», взял на подоконнике пластмассовую леечку и полил великолепный мандарин с аппетитно розовеющими плодами. Только после этого он обернулся, уперев долгий взгляд «глаза в глаза» в Белова, и, вдруг усмехнувшись, по-прежнему тихо произнёс:
— Так вот она, истинная причина вашего визита, полковник?!
Белов кивнул:
— Точно так. И для начала хочу сделать маленькое дополнение к сказанному подполковником, так сказать, последний мазок в нарисованной им, столь наглядной картине.
— Ну да, — «пошутил» генерал, медленно направившись к своему месту за столом, — чутьё мне подсказывает, что ваше маленькое дополнение вкупе с его маленькой деталью создадут гигантскую проблему… — Он сел в кресло и тяжело вздохнул. — Ладно, это я так, ворчу по-стариковски. Продолжайте.
— Позвольте, подполковник, ваш фломастер? — обратился Белов к Круглову и… жирно, крест-накрест перечеркнул красный квадрат в центре нарисованной тем схемы. — Несколько дней назад, — пояснил офицер ФСБ, — в онкологическом центре в Песочной Владимиру Алексеевичу Кушнарёву подтвердили поставленный в городской онкологической больнице диагноз: меланобластома. Копия заключения у меня с собой. — Он достал документ. — Это одна из разновидностей скоротечной формы рака. В Песочной Монах оставаться не захотел и был, по его желанию, переведён в медсанчасть, где два года назад его оперировали по поводу язвы. Там он находится и сейчас, в девятнадцатой палате на терапевтическом отделении, естественно, под круглосуточной охраной своих бойцов.
— Я же говорил… — Однако Кривошеину явно было уже не до шуток. — Значит, нашлась-таки некая сила, оказавшаяся способной расправиться с Монахом. Вот так вот, вдруг, по щучьему велению. А мы — ни сном, ни духом!
— Почему «ни сном, ни духом», товарищ генерал? — возразил Белов. — Если мы порознь, взаимонезависимо и самостоятельно пришли к одному и тому же — почти фантастическому — заключению, значит, наши ведомства вполне дееспособны. У нас, может быть, несколько разнятся взгляды на перспективное развитие событий. В этом смысле, конечно, хотелось бы придти к общему знаменателю и выработать максимально результативный план совместных мероприятий, дабы не допустить дестабилизации складывающейся ситуации, и, по возможности, малой кровью.
— Что вы имеете в виду? — спросил Кривошеин.
— Я имею в виду, товарищ генерал, что бандитский передел, являющийся основной проблемой для вас — РУБОП в целом и подполковника Круглова, в частности, — для моего ведомства вопрос не первостепенный. Рано или поздно это должно было произойти: короли, в том числе и преступные, не бессмертны. Но одно дело, когда они умирают естественным образом: от пули или по болезни, и совсем другое — вот так, как вы точно выразились, по щучьему велению. Сегодня некто расчищает себе путь, избавляясь таким… нетрадиционным методом от своих конкурентов в преступной среде, а завтра ему захочется попробовать себя в политике или на государственном поприще! Почему нет? Аппетит, как известно, приходит во время еды. А тут такой соблазн: сто процентов гарантии, недоказуемости и безнаказанности! Кто ж устоит? И вот не допустить не только малейшего поползновения преступников в этом направлении, а обезвредить их до того, как подобная мысль вообще мелькнёт в их мозгах, — задача, поставленная моим руководством. Так что, развивая аллегорию, товарищ генерал, ваша цель — Емеля, моя — щука, а путь у нас — один…
— Мнда. Видно, мне, с моим «доисторическим» мышлением, и впрямь пора на пенсию.
— Поработаем ещё, товарищ генерал! — откликнулся Круглов и осёкся под начальственным взглядом.
— Как я понимаю, — хмуро адресовался Кривошеин к Белову, — у вас уже разработан какой-то предварительный план?
— Конечно. Только… Как ни крути, а начать следовало бы с Монаха. Но мы даже его палату оборудовать не успели — так всё неожиданно случилось. Телефон он сразу отключил. Лишь через сотовый и пеленгуем, с нулевым КПД. Дважды пытались к нему пробиться — тщетно. Прямо хоть бери у вас ОМОН и штурмуй палату. Законным путём к нему уже не подъедешь — с таким диагнозом. При этом нельзя не отметить: силён. Уже испытывая нешуточные боли, категорически отказывается от инъекций — ну, от морфиносодержащих препаратов. Врач говорит, впервые такое наблюдает. Спрашивает Монаха, почему он так себя истязает, а тот скрипит зубами, но отвечает с улыбкой: «Милый доктор, наркотики — единственное зло, которому не удалось со мной договориться». Только водку пьёт. Да, он, думаю, смог бы дать нам ниточку, за которую можно было потянуть…
— Что ж, — как-то странно, почти через силу, проговорил Кривошеин, — тогда предлагаю прерваться и перенести продолжение нашего «Совета в Филях» на завтра, скажем, на восемнадцать ноль-ноль. Что смотрите, как рябчики на папашу? Поработаю Хоттабычем, уговорили: встречусь с этим … типом. В какой он санчасти?
— Товарищ генерал… — с сомнением начал Белов.
— Давайте адрес! — отрезал тот.
Спустившись по гранитным ступеням здания на Литейном, полковник Белов сразу же свернул налево, за угол и направился к стоящему неподалёку синему «форду». Из машины ему навстречу вышел молодой человек.
— Надеюсь на вас, лейтенант, — вполголоса произнёс Белов и, сев за руль, опустил стекло. — Однако напоминаю: вы имеете дело с крепким профессионалом. Если он что-то учует, не сносить вам обоим головы. Связь — круглосуточная, так что не стесняйтесь меня информировать.
— Ясно, товарищ полковник!
Машина мягко тронулась в сторону Таврического. Проехав пару кварталов, Белов достал трубку:
— Всё в порядке. Да, сегодня… Думаю, часа через два…
А генерал Кривошеин, оставшись один, вновь подошёл к окну да так и застыл, устремив слепой взгляд на улицу. И никак не отреагировал на позывные селектора. Когда же минуту спустя в кабинет осторожно заглянул помощник, Иван Фёдорович, не оборачиваясь, и внешне спокойно проговорил:
— Меня нет и сегодня не будет. И вызови, пожалуйста, мою машину.
Алексей и Фёдор дружили, можно сказать, с рождения и до смерти. Отцы их были потомственными корабелами, всю жизнь проработавшими на «Адмиралтейских верфях», так что судьба обоих этих питерских пацанов, живших в соседних комнатах большого рабочего общежития, с рождения же была предрешена: пришло время, и они заняли место родителей на родном предприятии.
Фёдор уже работал сменным мастером, когда на его жизненном пути появилась хорошенькая швея с фабрики «Большевичка» Варенька Зотова. Пролетарскую свадьбу играли в общаге, при огромном стечении родных, друзей, соседей, знакомых родных и друзей и друзей соседей и знакомых.
Среди прочих присутствовала на свадьбе и Катюша — младшая сестра невесты, с которой они были погодками. После окончания медучилища она работала в Снегирёвке и готовилась поступать на вечернее в медицинский институт. Алексей как её увидел, так и онемел на весь вечер. A через пару месяцев гости, почти в том же составе, гуляли на новой свадьбе, поздравляя приехавшую из Вологды старушку Зотову со вторым зятем.
Ну и дальше — всё «как положено»: через год, в августе тридцать девятого, Варенька родила Фёдору сына, а ещё через полгода, в самом конце марта, появился пацан и у Катюши с Алексеем. Фабзавком выделил им с родителями целую «квартиру» в общежитии — четыре соседних комнаты с общей кухней! Только обжиться там как следует они не успели…
В военкомате Фёдора и Алексея определили в одну часть. И погибли они тоже в один день. Вначале убили Фёдора, который остался лежать на нейтральной полосе, а ближе к ночи Алексей попытался вытащить оттуда тело друга. Неудачно…
Случилось это в суровом январе сорок второго. Ленинград уже был в блокаде, и похоронок овдовевшие сёстры тогда не получили.
А вскоре разбомбили общежитие, похоронив под развалинами родителей Фёдора. Спускаться в бомбоубежище по десять раз на дню, прячась от бомбёжек и артобстрелов, ослабевшие пожилые люди не могли, поэтому они чередовались, спасая внуков. В тот раз была очередь «стариков» Алексея…
Правда, до весны не дотянули и они. Первым — тихо, во сне — «ушёл» Василий Егорович, а меньше чем через месяц сгинула Мария Игнатьевна: пошла за водой и не вернулась…
Так остались сёстры с двумя малышами одни.
Ещё когда разбомбили общежитие, им выдали ордер на две комнаты в большом старом доме на 2-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами. И работу они нашли неподалёку: Катя — в лазарете, развёрнутом в школьном здании, построенном незадолго до войны на Съездовской, а Варя устроилась контролёром в обувной цех, который находился на углу 3-й линии, в помещении бывшей лютеранской кирхи.
Однако теперь стало очевидно: детей нужно увозить на Большую землю. И что необходимо спешить, тоже было ясно: весна хоть и припозднилась, но март есть март, а до следующей зимы нужно ещё дожить.
Только недаром говорят: «Пришла беда — отворяй ворота…»
Варя умерла неожиданно и как-то неправдоподобно, прямо у сестры на глазах.
В тот вечер они натопили «буржуйку» и искупали детей. Ванёк уже посапывал в постели, а полусонного Вовку Катя как раз укутывала, когда её вдруг тихо окликнула Варя.
Катя обернулась. Сестра стояла, держа в руках таз с водой.
— Что случилось, Варенька?
— Возьми, пожалуйста… — попросила та, но уже в следующее мгновение выпустила таз из рук и рухнула на мокрый пол, устремив застывший взгляд в потолок.
Как и большинство женщин блокады, Катя разучилась плакать. И только глубокий вдох, вернувшийся на выдохе стоном, тяжёлым сгустком повис в остывающем пространстве комнаты…
Словно сомнамбула, уложив спящих детей рядышком, вышла Катя в коридор, стукнула в дверь соседки:
— Валентина Андреевна!
— Заходи, Катюша.
Она вошла.
— Заночуйте сегодня у нас, с мальчишками.
— Ты что, дежуришь? А Варя?
— Нет, на дежурство мне утром, — монотонно ответила Катя. — А сейчас нужно Варю — на Голодай…[6]
Соседка тихо ойкнула и запричитала:
— Идём, родимая, идём…
В госпиталь Катя не опоздала, даже пришла немного раньше. Но, войдя в перевязочную и опустившись на стул у двери, вдруг почувствовала, что теперь вряд ли сможет встать.
— Слышала новость? — затараторила Настенька, забыв поздороваться. — У Виктора Николаича невестку осколком убило. Представляешь? Внучке трёх лет нет, а уже — круглая сирота, на сына-то похоронка ещё осенью пришла! Ой, мамочки, а что у тебя с руками-то?!
Катя посмотрела на свои окровавленные, как будто изрезанные ладони, хотела что-то ответить и… провалилась в темноту.
Очнулась она на кушетке, за ширмой, укрытая стареньким пледом, выручавшим обычно во время ночных дежурств. Забинтованные руки пекло огнём, в висках стучало. Лёжа с закрытыми глазами, Катя слушала, что происходит вокруг. Канонада была почти не слышна. Кто-то здесь, за ширмой, разговаривая вполголоса, вёл приём раненых: делал инъекции, перевязки, чистил и дезинфицировал раны. Настя? Нет, не она, но голос знакомый… Да это же Антонина, операционная сестра! Почему вдруг она здесь? Где Настя, Аня?
Катя скинула плед и села, прислушиваясь. Затем не без труда сунула ноги в свои бежевые бурки (предмет зависти всего госпиталя) и, улучив момент, вышла из-за ширмы. Она рассчитала правильно: Тоня как раз закончила очередную перевязку и, отпустив раненого, делала запись в журнале.
— Проснулась? — Она отложила ручку, встала и подошла к Кате. — Ну, как ты? Получше? Почти сутки проспала!
— Как сутки?! — встрепенулась Катя.
— Спокойно, не паникуй…
— Какое «не паникуй», когда у меня дети брошены!
— Подобраны дети, подобраны! Я ж говорю, успокойся. Настя вчера была у тебя дома, всё выяснила у соседки и сообщила Старшей. Та посомневалась, но потом, всё-таки, доложила Виктору Николаевичу. Он распорядился детей сюда забрать. Они сейчас в служебке с Настей. Его внучка тоже там. А тебе Главный велел, как очухаешься, сразу к нему.
Кабинет главврача находился на втором этаже, почти напротив лестницы. Немного отдышавшись, Катя постучала в дверь, но ответа не получила. Она постучала снова и, услышав на сей раз короткое «да-да!», вошла.
Виктор Николаевич сидел за письменным столом, сцепив руки и подперев ими голову. На бледном лбу розовело, постепенно исчезая, пятно, глаза глубоко ввалились, лицо покрыто серебристой щетиной… Ни разу ещё Катя не видела его таким осунувшимся и измождённым, никогда не замечала, что он ведь уже очень пожилой и не совсем здоровый человек.
— А-а-а… Вот и вы, — устало произнёс он и, не меняя позы, указал глазами на чёрный кожаный диван у стены. — Присаживайтесь.
Катя села.
— Времени у нас совсем мало, — продолжил главврач, — так что я сразу к делу. Через… — он взглянул на часы, — четыре с небольшим часа на Большую землю уходят три машины с детьми. В одной из них не хватает сопровождающего. Он… Она… погибла два дня назад. Поэтому поедете вы с вашими детишками. Здесь от вас — с такими руками — всё равно пользы мало. Кстати, что случилось с руками?
Онемевшая от радостной неожиданности Катя не сразу расслышала вопрос.
— С руками? — рефреном отозвалась она, взглянув на свои забинтованные ладони и кисти. — А, это — верёвка. От санок… с сестрой.
Виктор Николаевич тяжело поднялся, обошёл вокруг стола и присел рядом на диван.
— У меня к вам ещё и личная просьба. Большая…— он запнулся, подыскивая слова.
Катя поняла. Она коснулась его руки и, ласково заглянув в лицо, тихо спросила:
— Как зовут вашу внучку?
Старик благодарно улыбнулся в ответ:
— Лизонька…
Катя не любила вспоминать эти без малого три года, проведённые в эвакуации, в небольшом посёлке, в самом центре России. Причём если б кто-то спросил её почему, она не смогла бы ответить. Встретили их там, несмотря на тяжёлое время, более чем радушно, приняли с открытым сердцем, как родных, делясь самым последним. И чувство великой благодарности к этим простым людям Катя пронесла в душе через всю свою оставшуюся, не очень долгую жизнь.
Тем не менее… Никогда раньше не могла она, рождённая в вологодской глубинке, даже предположить, что будет так тосковать по Ленинграду, стремиться поскорее вернуться туда и вернуть Ленинград детям. Ведь все они были навсегда связаны одной пуповиной, имя которой БЛОКАДА …
Хромой домоуправ, с обожжённым лицом и, судя по заиканию, контуженный, не спешил прописывать их по прежнему адресу. Шевеля губами и бубня себе под нос, он долго изучал документы — Катины и детей — и, наконец, изрёк:
— По-положим, с пацанами — дело по-понятное: сынок, пле-емянник-сирота… Хотя свидетельство о смерти се-сестры тоже иметь должны бы. А ну как, понимаете, в другое какое место про-прописываться? Хорошо, у нас тут, в домовой книге всё указано. И я — не этот, значит, бюрократ какой. А так — не-непорядок. Ну, это, по-положим, оставим. А вот с девчушкой — не-непонятно. Откуда кроха? — «Небюрократ» заглянул в бумаги. — Вот, фамилии разные. У вас, гражданка, — одна, стало быть, у неё — совсем другая…
— Простите, вас как зовут?
— Меня зовут товарищ Е-егоров.
— А по имени-отчеству?
— Ну, Пётр Е-ермолаевич, если хотите знать. Но это к делу не-не относится.
— Пётр Ермолаевич, у вас дети есть?
Домуправ насупился:
— Это тоже, знаете, к делу не-не относится.
— Относится, Пётр Ермолаевич, очень даже относится. Потому что у неё, как вы точно сказали, у крохи в её пять с хвостиком, кроме меня — никого. Отец погиб осенью сорок первого, под Лугой. Мать убило весной сорок второго — могу показать, где именно. А дедушка был начальником лазарета — рядом, на Съездовской, там вам подтвердят. Так он в сорок третьем умер…
— Это что ж, — выдавил из себя ошеломлённый управдом, — Ви-иктора Николаича внучка, стало быть? А вы, стало быть, та медсестричка и есть? Я ж в этом, в нашем лазарете, се-сестрёнка, — больше года… И историю эту вашу знаю — от и до! Во, дела-то! Это ж, ведь, надо… — причитал он, уже старательно выводя каракули в домовой книге.
Со смешанным чувством переступила Катя порог своего блокадного жилья. Квартира оказалась не только незанятой, но и абсолютно пустой: ни вещей, ни мебели, ни печки-буржуйки, от которой остался лишь кусок ржавой трубы, торчащий из форточки. Даже пол был выломан (очевидно, на дрова).
— Я ж предупреждал. Может, всё ж, по-посмотрите другие квартиры? — в который раз и уже без особой надежды спросил управдом, занося баул с вещами и ставя его рядом с двумя чемоданами. Он снял ушанку, отёр ею вспотевшее лицо и, подмигнув детям, взглянул на Катю.
— Да, чего уж! От добра добра…
— Ну, ска-скажем, пол сделаем… на этих днях, — сдался тот, оглядываясь вокруг. — Стекло вставлю за-завтра. Керогаз дам. Кровати «при-придумаем»…
— Спасибо вам за всё, Пётр Ермолаевич!
— Чего там! Живите…
И они стали жить, как сотни тысяч других людей — трудно и радостно, светло и горько…
Время шло. Мальчишки так и росли без авторитетного отцовского слова: ссорились и мирились, гоняли в футбол и набивали карманы «ушками», лазили по чердакам и играли в «пекаря». И если главным дворовым футболистом (а затем и боксёром) стал Ванёк, прозванный Спартаком, то в «пекаре» вне конкуренции был неизменный «генерал» Вовка. Они вообще были очень непохожими — и в школе, и дома. Иван, не пропускавший ни одного футбольного матча, два года копивший деньги на боксёрские перчатки, немного свысока поглядывал на «романтика» Володю, рано пристрастившегося к чтению и не вылезавшего из библиотек. Правда, подобные жизненные воззрения не мешали Ивану периодически прибегать к помощи брата по части написания домашних сочинений.
Первые послевоенные годы Катя ещё ждала и надеялась. Она видела, каким взглядом провожают мальчишки каждого встреченного на улице мужчину, какими глазами смотрят на ордена и медали, звонко сияющие на кителях и гимнастёрках, особенно, в День Победы, и посылала письма в архивы, обращалась на радио. Тщетно. И надо же: когда стало ясно, что рассчитывать больше не на что, в самый канун нового, пятьдесят третьего года, пришёл-таки долгожданный ответ из Москвы, из архива Министерства обороны, в котором сообщалось о гибели Фёдора и Алексея. Только само по себе это уже мало что могло изменить в жизни их семьи.
Катерина, работавшая медсестрой в районной поликлинике, чтобы хоть как-то свести концы с концами, подрабатывала и на станции скорой помощи. Так что бывали дни, когда они с детьми не виделись сутками, а в доме за старшую оставалась Лиза. И если парни иногда могли огорчить мать невниманием или ленью, то неизменно тихая, спокойная и не по-детски рассудительная Лиза всегда дарила радость и согревала душу. Она была всего на три месяца старше Вани, однако, и он, и Володя признавали её авторитет безоговорочно. Они могли возражать и до хрипоты убеждать мать отпустить кого-то в кино или на каток, а потом, не добившись своего, два дня дуться, прыгая по комнате взъерошенными воробьями. Но «нет», тихо сказанное Лизой, неизменно принималось обоими, как аксиома — молча, без возражений и обид.
Никто никогда не слышал, чтобы Лиза повысила голос. Наверное, поэтому так страшно прозвучал её крик в тот, единственный раз…
До тренировки оставалось почти два часа, и Ваня заскочил после школы домой что-нибудь перехватить. Открыв дверь, он увидел одетую Лизу. Она ждала Вовку, который, сидя на корточках, завязывал шнурки.
— Мы — в магазин, — сказала Лиза. — Еда на столе. Если помоешь за собой тарелку, я поверю, что ты не окончательно потерян для общества.
— Твоего? — поинтересовался он, разуваясь.
— Советского!
Однако, поесть тогда ему не удалось. Он лишь успел помыть руки и выходил из ванной, когда раздался этот крик: «Ва-ня-а-а-а!»
Лиза!!! Как был, босиком, ринулся он на улицу…
Вовка, с разбитым носом и окровавленным лицом, лежал на земле. А к Лизе, со своей всегдашней финкой в руке, подступал гроза улицы Репина и прилегающих окрестностей «Кощей», Колька Кощеев:
— Заткнись, дура, пока не порезал…
В следующее мгновенье подскочивший Иван левой рукой схватил его за запястье, а правой с оттяжкой нанёс нокаутирующий удар в челюсть. Выронив «перо», Кощей рухнул к его ногам.
— Ты в порядке? — переступив через поверженного врага, подошёл он к Лизе и, впервые взяв за руку, заглянул ей в глаза.
Поднявшийся на ноги Вовка пару раз хлопнул в ладоши:
— Трогательно… Браво! — и выплюнул кровавый сгусток.
Лиза бросилась было к нему, но он остановил её взглядом, отрицательно покачал головой и, нагнувшись, подобрал кощеевский нож. Затем, пнув Кощея ногой (тот приоткрыл глаза и что-то буркнул), обернулся к брату:
— Что с «телом» делать будем?
— А что он хотел от вас?
— Точно я не успел выяснить. Но заняться боксом он меня уговорил. Мы ещё успеваем на твою тренировку?
— С таким носом тебя не пустят туда даже в качестве зрителя!
Усмехнувшись, Вовка взял протянутый Лизой платок, осторожно приложил его к носу, отёр лицо и, посмотрев на бурые пятна, медленно перевёл глаза на Кащея…
— Ваня, ты старше его на сколько? На полгода? А сколько лет ты — в секции? Почти пять! Так неужели тебе нужно объяснять, что не в четырнадцать лет начинают заниматься боксом? — негодовал тренер.
— Но он в отличной форме: второй разряд по бегу, а на коньках мне и вовсе за ним не угнаться. Я обещаю…
— Встань на ролики! Иван, ты говоришь ерунду! Обещает он!..
Однако, Иван знал, что говорит.
Уже через два с небольшим года, занимаясь в другом клубе и у другого тренера, Володя успешно выступил на юношеском чемпионате Российской Федерации. Ваня в этом чемпионате не участвовал (оканчивал школу и сдавал экзамены в Юридический институт), но был искренно рад успеху брата.
— Этак ты и меня бы побил, — сказал он, встретив Вовку на вокзале по возвращении, и крепко, по-мужски пожал ему руку.
— Подожди, ещё не вечер… — ответил тот, без тени улыбки. — Лучше поведай, как тебе удалось вступительные экзамены сдать?
— Знаешь, до сих пор понять не могу! Если б не твои консультации…
— Да ладно. А у Лизаветы что?
— Ой, у неё конкурс — вообще атас! Не знаю, кто в медицинский поступает. Между нами, Лиза не в курсе: мама документы её собрала — ну, что все предки — врачи, погибли «при исполнении», на боевом посту, что сирота — и через главврача своего как-то там в институт отправила. Теперь вот дрожит: если Лизка не поступит, документы назад получит с этими справками и ходатайствами. Представляешь?
— Да уж, представляю. Результаты-то когда объявят?
— Так там ещё два потока досдают, так что — две недели, минимум, ждать придётся. Только, смотри, не проговорись! Ты-то что делать думаешь? Последние каникулы, как-никак, через год — твой черёд потеть.
— Что будет через год — посмотрим…
Катерина Пахомовна вышла из поликлиники в начале седьмого вечера и медленно направилась по 3-й линии в противоположную сторону — к Малому проспекту. Сегодня она снова могла не спешить: детей опять не было дома. С Лизонькой, которая училась на вечернем в Первом медицинском, они расстались всего два часа назад, поскольку теперь вместе работали. Иван после института если и успел забежать домой перекусить, то всё равно ушёл уже либо на тренировку, либо в свою народную дружину. Потом, как обычно, он поедет встречать Лизу после лекций, и дома они раньше одиннадцати не появятся… Она улыбнулась, вспомнив, как неуклюже попыталась, в своё время, по-женски поговорить с Лизой, уверившись окончательно в их чувствах. Лиза, почти не смутившись, нежно обняла её тогда и спросила (лукавица!): «Ты это мне как мать говоришь или — как будущая свекровь?»
Да… За Лизу с Ваней она могла только порадоваться. Но ведь был ещё и Вовка. И здесь всё было значительно сложнее. Именно потому, что он тоже был её сыном и тоже любил Лизу…
Никогда не забудет она, как застала его однажды у окна, тайком наблюдающим за Лизой и Ваней, отправившимися в кино.
«Что ты не пошёл с ними, сынок? Они ж тебя звали!» — произнесла она негромко и попыталась по-матерински обнять, прижать к себе, забрать хоть часть его сердечной муки!
«Сынок», — повторил он, отстранясь. — Мне иногда кажется, что у тебя только один сынок. А я — так… В лучшем случае — пащенок!»
Так и сказал: «пащенок». Как ударил…
Катерина Пахомовна вздохнула и, подняв глаза, обнаружила вдруг, что стоит на углу Малого и 6-й линии. Тогда, с санками, она остановилась, кажется, на этом же самом месте. Сколько лет прошло с той морозной мартовской ночи? А ноги вот до сих пор отказываются идти дальше… И сердце саднит, как тогда… И по-прежнему нет слёз… И руки сами сжимаются в кулаки, пряча белые рубцы на ладонях…
Впереди, позванивая и разбрызгивая синие искры, с 8-й линии на Малый шумно свернул трамвай. «Шестёрка». Туда, в сторону Голодая и Смоленского кладбища…
Генерал-майор Кривошеин ехал на встречу с вором в законе Владимиром Кушнарёвым по прозвищу Монах, умирающим в больнице от рака.
Этот могущественный и авторитетный король преступного мира смог сделать то, чего до него не удавалось никому: собрать под свою руку все крупные и сколько-нибудь значимые криминальные группировки северо-запада России.
Умный и жестокий, он не останавливался ни перед какими жертвами во имя достижения высшей цели. Альтернатива была одна: подчиниться или умереть. Все, кто пытался поначалу противостоять ему, уничтожались — безжалостно и неотвратимо. Исключений не делалось ни для кого. Вознамерившись возглавить криминальную империю всея Руси, живущую «по понятиям», Монах начал со своего родного и любимого Питера. Он сумел-таки навести здесь, по крайней мере, видимый порядок и остановить бандитский беспредел с ежедневными вооружёнными разборками и многочисленными заказными убийствами. На него самого было совершено одиннадцать неудачных покушений! Четверо киллеров были убиты на месте, остальные — взяты службой его личной охраны, качественно сопоставимой с охраной главы государства. Им всем была обещана лёгкая смерть в обмен на имена посредников. В муках умирал только один.
Затем настал черёд посредников, которых было меньше, так как трое из них продублировали заказ (случай небывалый!).
Заключительным аккордом стала серия смертей криминальных авторитетов в Москве и Питере, после чего кто-то если и желал смерти Монаха, то лишь на уровне сладостной грёзы и по большому секрету от себя самого…
Однако теперь, похоже, нашёлся некто, сумевший не только свалить Монаха, но и — что было для того значительно страшнее — унизить его. Кто-то отчаянно дерзко и невероятно жестоко, в лучших традициях самого Монаха, буквально у него на глазах истребил всех его ближайших друзей, лишив даже возможности какой-либо защиты! Мало того, в итоге самого его поставили перед фактом скорой и неизбежной смерти!
Да, это был вызов, тихое, но очевидное оскорбление его воровского величия!..
— Вот что, — неожиданно обратился генерал к водителю, — давай вначале на кладбище. Только предварительно заедем за цветами…
Минут через двадцать генеральская «Волга» подъехала к кладбищенским воротам. Кривошеин вышел из машины и, держа в руках несколько алых роз, свернул в одну из боковых аллей.
Он не видел выскочившего из небольшого административного здания директора кладбища, которому сообщили о прибытии известного чёрного авто. Что-то впереди явно привлекло внимание генерала. Кривошеин нахмурился и заметно ускорил шаг. Лишь когда он остановился, наконец, у могил жены и матери, недоуменно осматривая соседний участок, подоспел директор.
— Здравствуйте, уважаемый Иван Фёдорович! — приветливо промурлыкал он.
— Не спеши радоваться, я пока своим ходом прибыл, — вместо ответного приветствия спокойно произнёс генерал и лишь теперь сурово взглянул на собеседника (тот сразу как-то съёжился и нервно сглотнул). — Что случилось? Куда делись могилы, что были здесь?
— Перезахоронили по просьбе родственников, — затараторил директор. — Всё официально: бумаги оформлены, как надо, и разрешение санэпидстанции. У них там кто-то умер, и родни, ещё живой, куча. А все хотят вместе, рядом. Вот им и выделили целую территорию в северной части. Там земли на всех хватит… Извините…
— Так это место теперь что, свободно?
— Никак нет. Уже продано.
— Когда ж успели? — Кривошеин вонзил в кладбищенского «коммерсанта» брезгливо-презрительный взгляд.
— А в тот же день, когда перезахоранивали, — по-прежнему суетливо ответил тот и отвёл глаза.
— Угу. И небось всё — под одну могилу, с мавзолеем из чёрного габбро? Может, ещё и моё место продашь?
— Да что вы такое говорите, товарищ генерал?! — взмолился директор. — И что я тут мог сделать? — кивнул он в сторону перерытого участка, — Меня же не спрашивают, меня только извещают!
— Кто?
— Кто… Начальство. Поставьте себя на секунду на моё место!
— Лучше я тебя в другое место посажу. Ладно, ступай, у меня мало времени!
Оставшись один, Иван Фёдорович положил цветы на могилу жены, затем — на могилу матери. Скромные надгробья были очень похожи, только у Лизы отсутствовал овал с её портретом. Просто потому, что он не нашёл подходящего фото.
Ему явилась вдруг совершенно неожиданная мысль: на фотографии мама была значительно младше Лизы на момент смерти, а сам он сейчас был раза в полтора старше, чем мама в тот далёкий и горестный день…
— Прибыли, товарищ генерал. — Голос водителя звучал необычно тихо. — Какие будут распоряжения?
— Распоряжения… — Кривошеин посмотрел на часы. — Сейчас четырнадцать сорок восемь. В семнадцать тридцать жду тебя здесь.
Выйдя из машины, он задрал голову и осмотрел огромное здание из красного кирпича. Мрачноватая архитектурка у этой медсанчасти. Впрочем, вон, родная эмвэдэшная больница выглядит не веселее — наверняка, один авторский коллектив работал. Ещё нужно не заблудиться и вход найти…
Однако вход нашёлся без труда. Не успел Кривошеин спуститься в просторный вестибюль, как к нему направился молодой человек, габариты и внешность которого не оставляли места сомнениям в его профессиональной принадлежности.
— Здравствуйте. Мне поручено вас встретить и проводить.
— Что ж… Провожай, раз поручено.
Они молча поднялись на лифте на пятый этаж, прошли по застеклённому коридору и остановились у одной из дверей.
«Красиво работают. Профессионально», — отметил про себя Кривошеин, не заметив по пути других охранников.
— Вам сюда, — произнёс его провожатый, трижды постучал и, чуть выждав, отворил дверь, которая тут же бесшумно закрылась, едва генерал вошёл.
У письменного стола в крутящемся кресле сидел человек. Он медленно повернулся, и несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, оба испытывая, очевидно, схожие чувства.
— Ну, здравствуй, — сипловато произнёс наконец Кривошеин.
— Привет! — ответил Монах и закашлялся. — Давненько не виделись… Что в дверях замер? Захады, — пригласил он и, не без труда поднявшись, направился к двум креслам в углу, возле журнального столика, уставленного фруктами, закусками и бутылками.
— Хорошая у тебя охрана.
— Ага, только правильнее было бы сказать «почётный караул». На кой хрен мне теперь охрана, от кого меня охранять? От этих говнутиков, которые уже в курсе, что могут хорошо сэкономить, и ждут приглашения на мои похороны — как в дешёвой американской кине! — чтобы постным глазом проверить, хорошо ли закопали… — Кушнарёв налил себе водки. — Выпьешь что-нибудь, надеюсь? Или генералам «при исполнении» тоже не положено? — Он мотнул головой и криво ухмыльнулся. — Генерал… Надо же, кликуху дворовую, и ту умудрился у меня стырить! Так что тебе налить?
— Водки.
— Плиз… А я знал, что ты придёшь. Третьего дня сон видел, — он снова усмехнулся, — вещий … Помнишь, как Кащей мне зуб выбил? Вот эта «приятность» и приснилась вдруг. Сколько лет мучился, не мог тебе этого простить!
— Простить? Мне? Не понимаю, о чём ты…
— Конечно, не понимаешь!
— Вообще-то, у меня к тебе дело…
— Кто б сомневался. Только — не спеши, успеется. Вначале, уж, меня послушай, а то, знаешь ли, я тут на днях должен сдохнуть. Однако прежде чем доставить очень многим эту долгожданную радость, мне нужно кое-что успеть. Чего-чего, а чувства долга нам с тобою всегда было не занимать, а? — Он поморщился и снова плеснул себе в рюмку. — Да, непросто это: на краю могилы заниматься делами мирскими. Мне бы священника позвать, а я, вот, среди тебя разъяснительную работу проводить должен! Дабы открыть глаза — так сказать, перед закрытием оных… Кстати, может, это помещение для беседы не очень подходящее?
Несмотря на боль, Кушнарёв вопросительно-насмешливо взглянул на генерала.
— Отчего же?
— Оттого, что разговор наш — на данный момент, по крайности — только нас двоих касается и твоим слухачам его знать незачем.
Кривошеин достал из кармана пиджака миниатюрную плоскую коробку (не крупнее маленького диктофона или портсигара) и положил на стол.
— Если тебе так будет спокойнее, смотри на него. В принципе, это абсолютно всё равно, в кармане он, на столе или в тумбочке.
— Мне-то, как сам понимаешь, глубоко одинаково! О тебе забочусь, братишка. И всё же спасибо за откровенность — жест хотя и несколько театральный, но красивый. — Кушнарёв взял прибор в руки. — Надо же, и не весит почти ничего! Слушай, генерал, а ты не можешь мне такую штуку подарить, а? Денег не предлагаю — знаю вашу «пшепетильность». Я бы её с собой в гроб взял! Она мне там ой как пригодилась бы!
Он положил «штуку» обратно на стол и деланно рассмеялся, пытаясь растворить в этом припадке смеха очередной приступ боли.
— Почему ты отказываешься от уколов?
— Из вредности, — процедил Монах сквозь сжатые зубы, полуприкрыв глаза и играя желваками. Но едва боль отпустила, откинулся в кресле и неожиданно зло уставился на «братишку»: — Неужели за всю жизнь ты так и не понял? Мы же с тобой — как Мефистофель с Фаустом. Остаётся уточнить лишь «ху из ху?». Опять не врубаешься? Говорил я тебе когда-то: читай классику!
Он вздохнул, поднялся и сделал несколько шагов по палате.
— Ладно, поясню. Только — уговор: ты меня выслушаешь до конца, не перебивая. А я обещаю с твоим делом разобраться. Идёт? Тем более что и у меня к тебе дело есть. Правда, сильно подозреваю, «дела» наши, как всегда, общим делом окажутся.
— Что значит «как всегда, общим делом»? Ты о чём?
— Всё о том же… Дык как? Договорились?
— Хорошо, — пожал плечами Кривошеин. — Договорились.
— Ну, смотри! — не сводя с него глаз, проговорил Кушнарёв вполголоса. — Ты, конечно, товарищ во всех отношениях положительный и со всех сторон заслуженный, только…
Он наклонился и, в упор глядя на генерала, почти прошептал:
— …за счёт чего и благодаря кому?
— Это вопрос?
— Если и вопрос, то риторический. Ты никогда не спрашивал себя, почему я стал тем, кем стал? Нет? А за что ты свои ордена да звания получал? Об этом тоже как-то не думалось?
— Не думалось. Но смею надеяться, что за дело.
Монах выпрямился и в очередной раз скривил губы в усмешке:
— Это ответ, а ты обещал молчать. Сейчас говорю я. Мы всё ж-таки не у тебя в кабинете беседуем, генерал, а у меня в палате. Чуть не сказал «в покойницкой». Уж поимей снисхождение…
Он сверкнул глазами и, наливая водку, произнёс едва слышно:
— А чтоб легче молчалось, помни, кто к кому пришёл!
Однако, выпив несчётную рюмку, не удержался, добавил — всё так же тихо:
— Могли, ведь, и не пустить…
Затем прошёлся по палате и после небольшой паузы заговорил вновь:
— Почти полвека! Тем кащеевским нокаутом ты, сам того не ведая, определил весь мой будущий путь! Просто не оставил выбора! Кащей, отца которого расстреляли за бандитизм ещё во время войны и который сам не расставался с финкой даже в постели, этот Кащей лежал в пыли, поверженный одним твоим ударом! А я, униженный навсегда, осознал вдруг, что ненавижу тебя! И себя — ещё больше! Ненавижу и презираю… Я еле сдерживался, сглатывая кровь и чувствуя — не боль, нет, а лишь как щекочет в носу… Но рядом стояла Лизавета. Это тебе было на меня начхать, а она, её глаза… Она меня жалела! Потом перевела взгляд на тебя… Да за один такой её взгляд я бы пять раз умер! А ты посмел этого вообще не заметить. Вот тогда, подняв кащеевский нож, я поклялся, и с Кащеем поквитаться, и тебе долг вернуть. С ним закрыть вопрос по-тихому, при помощи его же ножа, оказалось делом несложным. А вот с тобой… Много ты знаешь в боксе примеров, подобных моему: чтобы за пять лет «из грязи — в князи»? И всё — ради тех одиннадцати раундов нашего боя. Думал, положу тебя, и будем квиты — и за моё унижение, и за пять лет боксёрской каторги, и за Лизу… Что тебя выбрала… А вместо расчёта — утрата. И ведь не только Лиза! Ты же мать родную, и ту у меня отнял! И превратился я, в одночасье лишившись всего, в изгоя, в волка-одиночку. В монаха-отшельника… Что мне оставалось делать при условии, что ты пошёл в милиционэры? Попробуй возразить что-нибудь!
— Я вообще не уверен, что нам нужно выяснять всё это. К общему знаменателю мы так и так не придём. Но если ты тем не менее настаиваешь, могу ответить. Никто тебя ничего не лишал, и жизнь свою ты — только ты, лично — принёс в жертву собственным комплексам, непомерным амбициям и фантастическому эгоизму. Смотри-ка, полвека простить не мог! Что прощать? То, что этот урод тогда тебе кису начистил? В этом я виноват? Или я тебя унизил навсегда, заступившись за Лизу? Выбора не оставил? Тем не менее ты его сделал, сам! Пять лет боксёрской каторги?! Из них по меньшей мере два — первых, самых трудных — кто с тобой нянькался почти каждый день по нескольку часов? А тебе бокс нужен был, оказывается, не затем, чтобы в очередной раз суметь за Лизу вступиться, маму или ребёнка соседского защитить. Ты поставил перед собой более «достойную» цель: замарать себя кровью того же Кощея да постараться мне морду набить при случае! Обиделся, что Лиза меня выбрала? А могло быть иначе? Ты же сам себя любил за десятерых! Всего лишился, мать отняли?! Нет, Володя, никто тебя не сиротил, ты сам отказался и от матери, и от семьи. Причём, как выяснилось, сделал это задо-о-о-лго до наших раундов. И уж если на то пошло, ещё большой вопрос, кто у кого маму отнял — с её инфарктом через два дня после твоего ухода и смертью меньше чем через год, в неполные сорок три. Так что, думаю, нам было бы правильнее сменить тему.
— Вполне возможно. Только не выйдет, братишка. Просто не получится. Я же сказал, мы всю жизнь — с рождения и до смерти, моей, по крайней мере, — как иголка с ниткой. Ежеминутно рискуя шкурой, за несколько лет я один сделал работу всей твоей конторы. Мне давно «почётного мента» дать надо было бы. Но награды за выдающиеся успехи в борьбе с питерским криминалитетом, ордена и звания получал ты. Я, руководствуясь своим фантастическим эгоизмом, под страхом смерти запретил тебя трогать, а ты вместо «спасибо» меня четверть века на нары отправить пытался, будучи человеком высоких моральных принципов… Нет, Ванёк, извини! Тему нам с тобой поменять уже не получится. Но и затягивать нашу беседу, пожалуй, не стоит. Считай всё мною сказанное сопроводительным комментарием к основной информации…
— Может быть, всё-таки ограничимся комментарием?
— А как хочешь, — неожиданно легко согласился Монах. — Просто мне казалось, настало время узнать тебе правду и о гибели Лизы, и о смерти твоего лепшего другана Бовкуна, так самоотверженно покончившего с Богомолом… Да и о Юрике, вашем общем сыночке, подозреваю, ты далеко не всё знаешь. — Он остановился напротив генерала. — Но если тебе это неинтересно — настаивать не стану.
Кривошеин и бровью не повёл, хладнокровно выдержав устремлённый на него, углем тлеющий взгляд. Однако они слишком хорошо знали друг друга. И Кушнарёв удовлетворённо хмыкнул, скользнув глазами по побелевшим фалангам пальцев генеральских рук, «спокойно» лежащих на подлокотниках кресла…
С Николаем Бовкуном они подружились ещё в институте, куда того — сына погибшего героя — приняли по сиротской квоте. Отец Коли служил в каком-то секретном спецотделе в Большом доме и погиб уже в самом конце войны, в марте сорок пятого, оказавшись почему-то в Германии. Тогда, разумеется, никто так и не узнал (да и не пытался), чем именно занимался Бовкун-старший в этом своём спецотделе и какие подвиги совершил. Правда, однажды судьба свела его сына с человеком, который знал всё…
Курсом старше Ивана и Николая учились Олег Подкаминов и Сергей Кармин.
Отец Сергея был известным врачом и часто практиковал на дому. Поэтому одна из двух комнат их квартиры на Суворовском проспекте — а именно, комната его сына — служила одновременно и кабинетом Кармину-старшему. Этот факт, сам по себе не слишком значимый, превратился для Сергея в проблему почти вселенского масштаба. Поскольку доктор Кармин был гинекологом, главной достопримечательностью жилища молодого студента-юриста являлось… огромное раздвижное гинекологическое кресло. Существовало оно в единственном экземпляре и конструировалось специально с таким расчётом, чтобы доктор мог без особых затруднений принимать пациенток вне зависимости от возраста и, соответственно, любой, даже самой неожиданной комплекции. Агрегат сей, и в собранном виде занимавший добрую четверть довольно просторной комнаты, был похож скорее на ринг для японских борцов сумо, нежели на привычный аксессуар гинекологического кабинета. Это кресло стало притчей во языцех. В ассоциативном сознании многих оно заняло почётное место в одном ряду с Эрмитажем, римским Колизеем и Эйфелевой башней. Поэтому каждый из однокурсников или приятелей Сергея, хоть однажды побывавший у него в гостях, считал попросту гражданским долгом поделиться впечатлениями не только со своими домашними, но и в институте. Так что в конце концов Сергей был вынужден максимально ограничить количество вхожих в его дом молодых людей.
Иван и Николай оказались в числе этих немногих. Уже на первом курсе они довольно близко сошлись с Карминым, который был физоргом института, именно на почве спорта. Довольно скоро отношения укрепились и переросли в дружбу, что было вполне естественно, учитывая их спортивные достижения: мастер спорта по боксу, Иван являлся неизменным участником и, как правило, призёром или победителем многочисленных межвузовских первенств и спартакиад, а Никола — капитаном институтской волейбольной команды и одним из лучших самбистов.
Отношения не ограничивались только спортом. Сергей был значительно старше ребят, притом даже для своего возраста очень начитан и довольно широко эрудирован. С ним всегда можно было интересно, с пользой пообщаться, пошутить, а при необходимости — и посоветоваться. Сам обычно предельно вежливый и корректный, он довольно строго и избирательно относился к людям, с которыми сходился. Так что Ивану с Николаем где-то даже льстило, что он — их добрый товарищ. Почти все девчонки, которых они знали, становились жертвами демонического карминовского обаяния, однако, увы — без надежды на взаимность. У Сергея было несколько бурных романов, но все — вне стен института и, как правило, вне поля зрения друзей. Он как-то умел охранять мир своих интимных отношений и честь своих избранниц. Пожалуй, только его однокурсник Олег Подкаминов, с которым они дружили чуть не с самого раннего детства, был посвящён в его сердечные тайны. Поэтому все были удивлены и даже заинтригованы, когда Кармин, против обыкновения, явился на первомайскую демонстрацию не один, а в обществе удивительно привлекательной девушки.
— Разрешаю вам представиться… — в своей обычной манере обратился Сергей к присутствующим.
Так неожиданно и просто произошло их знакомство с молодой артисткой драматического театра Ниной Осининой.
Колонна демонстрантов Васильевского острова свернула со Съездовской линии на Университетскую набережную, где сразу приняла в свои дружные ряды сплочённый коллектив студентов и преподавателей Юридического института[7], а также примкнувших к ним друзей и подруг. Лёгкий невский ветерок лениво трепал флаги и транспаранты, из громкоговорителей доносилась музыка, кругом раздавался смех, то и дело громко лопались или взмывали в голубое весеннее небо разноцветные воздушные шары…
После демонстрации они всей компанией зашли в кафе, а на прощанье Нина пригласила их на спектакль. В новой постановке «Бесприданницы» она играла Ларису.[8]
Однако Лиза, работавшая в то время операционной сестрой в Институте скорой помощи, пойти в театр не смогла — её вызвали на дежурство. Иван тоже решил не ходить, но жена настояла: в кои-то веки исполнительница главной роли пригласила на спектакль, на который и билеты купить невозможно! Мало ей огорчения от того, что сама пойти не может, так ещё и он своей глупостью хочет расстроить её окончательно!..
Иван сдался, тем более присутствовавший при разговоре Николай напомнил, что им так или иначе нужно заехать за Олегом, с которым ещё накануне договорились об этом.
Подкаминов жил с родителями на Каменном острове, в квартире, занимавшей второй этаж небольшого особняка. И надо же, чтобы отец Олега — сдержанный и немногословный полковник Семён Подкаминов, вышедший незадолго перед этим в отставку, — оказался начальником того самого секретного отдела, в котором служил отец Бовкуна!
Когда сын их знакомил, полковник задержал руку Николая:
— Ты очень похож на отца. Он был одним из лучших у меня.
Это всё, что он счёл нужным сказать. Николай невольно перевёл взгляд на орденские колодки полковника. Олег как-то вскользь упомянул, что родитель его всю блокаду провёл в своём кабинете на Литейном. И вот за эту кабинетную работу он был награждён, помимо прочих (поражённый Никола пересчитал планки дважды), пятью орденами Боевого Красного Знамени…
Потом, когда они уже ехали в трамвае, Бовкун спросил Олега, сможет ли ещё встретиться и побеседовать с его отцом.
— Конечно, — ответил тот. — Отец — ходячая энциклопедия. Он с удовольствием поговорит с тобой об истории, о поэзии, об изобразительном искусстве… — Олег многозначительно взглянул на Николу. — Но и только! Кстати, об искусстве: нам сейчас выходить — нужно прихватить вон ту девицу с букетом, что ждёт нас на остановке…
«Девицей с букетом» была Ольга — очень миловидная и внешне хрупкая невеста Подкаминова, с которой они собирались вскоре пожениться. Она держала в руках удивительные по красоте, настоящие чайные розы. Это был сюжет для кисти большого художника: то ли букет оттенял привлекательность девушки, то ли она дополняла собой прелесть свежих цветов.
— Ваня, — шутливо «посуровел» Олег, — я вот всё Лизе расскажу — как ты на чужих невест заглядываешься!
И тут же сам, взглянув на Олю, не удержался, добавил:
— А они тебе, действительно, к лицу.
— Жаль, что ты заметил это только сейчас, дорогой, — вздохнула она и слегка улыбнулась. — Как говорится, и трёх лет не прошло.
— Ну, видишь ли… — не сразу нашёлся Олег, — не у всех же подруги работают в оранжерее!
— Да, — на сей раз улыбка была подчёркнуто ироничной — в отличие от своего суженого Ольга в карман за словом не лезла. — Но эта моя подруга никогда бы не отказала тебе в просьбе. Было бы желание. Господи, ребята, — обращаясь к Ивану с Николой, девушка состроила страдальческую гримаску, — и что я в нём нашла?
— Кучу огромных достоинств на фоне отдельных малозначимых недостатков, — «скромно» заявил Подкаминов и, взяв Ольгу под локоть, увлёк за собой. — Идёмте, опоздаем… Во! — кивнул он в сторону приближающегося троллейбуса. — Наш! Бежим…
— А где Сергей? — спросил Иван, когда они уже шли по улице Росси к Фонтанке, по очереди отстреливаясь кратким «нет» от атакующих их вопросами о «лишнем билетике».
— Он ждёт нас всех дома, — многозначительно ухмыльнулся Олег. — После спектакля забираем премьершу и едем к нему.
— Как? Он не пошёл? — удивился Николай, вспомнив, очевидно, разговор Ивана с Лизой.
— Коленька, — доходчиво пояснила Ольга, переглянувшись со своим всезнающим женихом, — неужели ты думаешь, что он ещё не видел этой постановки? Успокойся, дорогой! Видел и наверняка не однажды. Вот то, что Лиза не смогла пойти, действительно жаль. Но ничего, Ваня сходит с ней второй раз. Правда, Вань? Сводишь жену в театр?
— Обязательно. А вот к Сергею сегодня, наверное, езжайте без меня.
— И без меня, — эхом откликнулся Николай, — у нас сессия, как-никак.
— Тоже мне, причина! — фыркнул Олег. — У нас — госы! Ну и что? Проигнорировать приглашение к маме Мусе на фаршированную щуку можно только раз в жизни. Это — во-первых. А во-вторых, неужели вы оставите друга в трудную минуту без посильной поддержки?
— Ты — о чем?
— О том самом! Думаешь, Кармины часто принимают гостей в столь поздний час, пусть даже накануне праздника? Поверь, Серёге стоило больших трудов исхитриться сделать так, чтобы ритуал знакомства родителей с Ниной был не особо растянут во времени. И лишь нашего с Олей присутствия при этом может оказаться недостаточно. Непредсказуемость Марии Яковлевны известна, так что я не шучу.
Олег действительно не шутил. Мать Сергея на самом деле была женщиной особенной, можно сказать, эпохальной.
Рождённая в девятнадцатом веке, причём не в самом его конце, она оставалась верна ему и теперь. Мария Яковлевна была знакома с Шаляпиным, дружила с Верой Холодной, встречалась с Куприным. Рассказывая о каком-нибудь эпизоде своей богатой биографии, она могла запросто повергнуть слушателя в шок, ввернув фразочку: «Я как-то сказала Пастернаку…».
Родив долгожданного ребёнка уже после сорока и посвятив всю себя сыну, она очень трепетно и в то же время строго относилась к его окружению.
— Мне иногда кажется, — признался как-то Олегу Сергей, — что Фаина Георгиевна не шутила, когда сказала, что мама вполне могла бы составить ей конкуренцию.
— Конкуренцию — в чём и какая Фаина Георгиевна?
— Раневская, — уточнил Сергей спокойно, как если бы сказал «соседка этажом ниже». — Представляешь, звонит телефон, мама берёт трубку, затем зовёт меня. Потом спрашивает: «Кто это звонил?» — «Одна девушка», — отвечаю. «Это я сумела расслышать. И не только это…» — «Господи! А что ещё, мама?» — «Серёженька, — тоном трагической актрисы выносит мама вердикт, — она нам не подходит!» — «Но ты же её ни разу не видела!» — «Боже упаси! И не хочу, и не буду!» — «Да что такое она тебе сказала?» — «Сказала? В том-то и дело, что не сказала! Она даже не поздоровалась!»
Не менее ревниво относилась Мария Яковлевна и к друзьям сына, которые ей импонировали. Ивану она симпатизировала, а Лизе не раз говорила, что будь у неё дочь — она бы непременно походила на неё… Так что Олег, пожалуй, прав: в данном случае легче заехать на полчасика, чем потом оправдываться полжизни.
Народу в театре оказалось, как всегда, — битком. Пока Подкаминов штурмовал окошко администратора, Иван с Николой держали оборону, охраняя Ольгу с цветами.
— И где же мы сидим? — поинтересовался Бовкун у вернувшегося Олега.
— В буфете, — бросил тот. — Идёмте.
Никогда ещё не смотрел Иван спектакль из первого ряда партера. Эффект был удивительным, Лариса — восхитительной, успех — ошеломительным.
— Встречаемся у служебного входа через двадцать минут, — отдал последние «цу » Олег на ухо Ивану, пытаясь перекричать шквал аплодисментов. — Поймайте, пожалуйста, два такси — Серёга меня субсидировал! И не забудьте мой плащ в гардеробе!
Взяв у Ольги цветы, он вышел из зала.
К Карминым они приехали в одиннадцатом часу.
Дверь открыл Сергей. Хотя он и старался не подавать виду, было заметно, что настрой его далёк от идиллического.
— Где Лиза? — спросил он Ивана, едва ребята вошли в прихожую.
— На дежурстве, — коротко ответил тот.
Сергей поджал губы и досадливо кивнул головой.
Раздевшись, все прошли в комнату. Знаменитое кресло было спрятано под огромным покрывалом и в таком виде очень походило на какой-нибудь зачехлённо-замаскированный сверхсекретный танк новейшей конструкции.
Празднично накрытый стол, уставленный хрусталём, серебром и фарфором, манил, дразнил и завораживал.
Обняв и поцеловав в висок Нину, державшую в руках всё тот же букет чайных роз, Сергей что-то шепнул ей и обратился ко всем:
— Мойте руки, ребята, а я, — он снова ласково взглянул на Нину и многозначительно поправил галстук, — пойду позову родителей…
Через несколько минут семейство Карминых предстало в полном составе и во всём великолепии. Сверкая украшениями, первой в комнату вплыла Мария Яковлевна. Любой увидевший её впервые сразу мог понять, почему Григорию Максимовичу потребовалось специально заказывать свой легендарный раритет. Сам глава семьи — совсем немаленький и неплохо сохранившийся для своих шестидесяти восьми — рядом с супругой напоминал скромный командирский катерок, пришвартованный к борту современного крейсера.
— Добрый вечер, друзья, — нежным, грудным голосом произнесла Мария Яковлевна и с ласковой улыбкой устремила на Нину взгляд василиска[9]. — Рада нашему знакомству.
— Взаимно, — просто ответила девушка, вручая ей цветы.
— Это по какому же поводу, деточка? — поинтересовалась Мария Яковлевна.
— Именно по поводу знакомства, — улыбнулась Нина, которой уже пожимал руку Григорий Максимович.
— К столу, друзья, к столу! — поспешил возгласить он. — А то наш ужин грозит плавно перейти в завтрак.
Пока мужская часть компании, под руководством доктора, определялась с местами, дамы, возглавляемые его женой, принесли из кухни салат, блюда с закусками и знаменитую щуку.
После тоста за гостеприимных хозяев хлебосольного дома витавшее в воздухе напряжение как будто улетучилось. Даже к Сергею вернулись его всегдашние остроумие и уверенность в себе. Он много шутил, не сводя с Нины влюблённых глаз, и мало ел.
В отличие от него и Олег, и Иван с Николой, успевшие порядком проголодаться, отдавали должное кулинарному мастерству Марии Яковлевны и Даши — приходящей домработницы Карминых. Ольга вела неторопливую беседу с Григорием Максимовичем. Заядлая театралка Мария Яковлевна обсуждала с Ниной новинки завершающегося сезона.
Гроза разразилась неожиданно.
— Скажите, — обратилась хозяйка к своей потенциальной невестке, — а что это я не видела Зиночку Гусарову в последних премьерах? Надеюсь, она не сменила театр?
— Нет, — ответила Нина. — Мы даже должны играть с нею в очередь в новой пьесе.
— Уверен, она не составит тебе конкуренции, — вставил своё слово Сергей.
Никак не отреагировав на эту его реплику, Нина продолжила:
— Так что она по-прежнему в театре. А играла меньше потому, что поменяла не театр, а мужа.
— Да что вы?! — возглас Марии Яковлевны был подобен одновременному извержению пяти Везувиев. — Ведь Арсений — такой замечательный молодой человек, такой талантливый режиссёр!
На её лице отразилось страдание всех матерей мира.
— И кого же Зина ему предпочла?
Голос Марии Яковлевны вновь сменил окраску. Стало очевидно: она заранее не одобряет новый выбор Гусаровой.
— Понятия не имею, — беззаботно ответила Нина. — Какого-то… из публики.
Сергей воздел глаза, однако на помощь небес ему уже явно не приходилось расcчитывать.
— Что ж, милочка, — ледяным тоном промолвила Мария Яковлевна, когда к ней вернулся дар речи, — в таком случае, не могу не согласиться со своим сыном: она вам определённо не конкурентка. Дорогой, — повернулась она к мужу, — у меня что-то разболелась голова. Думаю, молодёжь простит, если мы удалимся.
Родители поднялись.
— Всем всего доброго. — Пожелание Марии Яковлевны прозвучало, как текст приговора. Напоследок она взглянула на «виновницу торжества». — Благодарю за приятную беседу.
Минут через двадцать отчалили и Иван с Николой. В этот раз они явно ощущали себя здесь не то чтобы лишними, но явно не в своей тарелке. Николай всё переваривал свою давешнюю встречу с отцом Олега, Иван же постоянно думал о Лизе, о том, что она сейчас в этой своей больнице, может быть, у операционного стола, а он здесь, в тёплой компании, пьёт хорошее вино и ест вкусную фаршированную рыбу. Он понимал, что это глупость, но ничего не мог с собой поделать — чувствовал себя каким-то предателем…
Что касается остальных, то они «незаметно» засиделись, пытаясь хоть как-то компенсировать неуспех предприятия. А когда наконец спохватились, выяснилось, что проводить дам по домам несколько затруднительно, поскольку мосты если ещё не разведены, то вот-вот будут. Так что ничего не оставалось, кроме как заночевать у Сергея. Нужно было только решить, где. На единственном диване могли поместиться в лучшем случае двое. А что делать остальным? Тут-то и пришёл на помощь знаменитый экспонат. Под приглушённые шутки и смех его привели в «спальное» состояние, раздвинув по максимуму.
— А что? — вполголоса проговорил Олег. — Вполне приличное ложе получилось…
— Ага, — не в силах удержаться, прыснула Ольга, — прокрустово. Вот тебя в него и уложим!
— Стоп! — Сергей озадаченно оглядел присутствующих. — Шутки шутками, но, — он улыбнулся, — в какой, с позволения сказать, конфигурации мы ляжем?
Очередная проблема вызвала оживлённую полемику и шквал новых острот. В самом деле, как быть? Укладывать обеих девчонок в гинекологическое кресло, а самим, как двум извращенцам, нежиться на диване?
— Ой, не могу, — хрипела Ольга, заходясь от смеха и стараясь говорить как можно тише. — Нам же с Ниной после этого никогда не рожать!
— Эгоистка, — вторил ей Олег, — а о нас ты подумала?
— Мальчишки, вы должны уступить диван дамам, — заливалась Нина.
— Нет уж! Лучше — сразу смерть, — ответил Сергей.
— Я боюсь только одного: чтобы завтра во время спектакля перед моим мысленным взором не всплыло видение всего этого фантасмагорического кошмара, — прошептала Нина, утирая слёзы. — Так как если это случится, я за себя не ручаюсь. Прямо на сцене!..
— Я вижу единственное возможное решение вашей проблемы, друзья…
Все разом обернулись и притихли. В дверях, держа руки в карманах шёлковой стёганой пижамы, стоял Григорий Максимович.
— Мы всё-таки разбудили вас, папа, — виновато констатировал Сергей.
— Нет-нет, не беспокойся, — подчёркнуто-бесстрастно ответил тот, — не разбудили…
И, сделав секундную паузу, договорил:
— Потому что мы просто не смогли уснуть. Так вот, приемлемый выход, как мне кажется, — в вашем разделении, так сказать, на джентльменские пары. Иначе говоря, ты, Серёжа должен лечь с Олей, а нашей уважаемой приме придётся разделить ложе с Олегом. Иного решения в приличном доме, каковым, я очень надеюсь, является мой дом, — доктор обвёл взглядом поочерёдно всех четверых, — иного решения быть не может. Серёжа, пройди, пожалуйста, в нашу комнату — за постельными принадлежностями и полотенцами для твоих гостей. Доброй ночи.
Стоя у окна, Монах видел, как Кривошеин вышел из здания больницы и уверенной походкой направился к чёрной «Волге».
Больше сорока лет ждал он этой их встречи.
Где бы ни находился — на нарах, в апартаментах фешенебельных парижских отелей «Лютеция» и «Ритц», под прицелами направленных на него стволов или в тишине кладбищенских аллей, когда, почти тайком, приезжал на могилы матери и Лизаветы, — представлял себе он эту встречу.
Поднимаясь выше и выше к вершинам своего преступного всевластия, проливая потоки крови и при этом ни разу не проронив ни единой слезы, готовился он к этой встрече.
И вот теперь, когда она уже пять минут как в прошлом, он вдруг понял, что не получил ожидаемого почти целую жизнь удовлетворения.
Он, быть может, и победил в результате. Только победа эта, как и та, сорок с лишним лет назад, не стала реваншем, не принесла ни радости сердцу, ни успокоения душе и опять больше напоминала поражение. Причём теперь — окончательное…
Окончив школу хоть и без медали, но всего с двумя четвёрками, он уехал в Москву, где поступил на юридический факультет МГУ. Чем его не устраивал юрфак своего, Ленинградского университета, ни мама, ни Ванёк с Лизой уточнять не стали. Все прекрасно понимали, почему он принял подобное — может быть, единственно верное — решение.
Домой он тогда не приехал даже на Новый год, который встречал в студенческой общаге — первый и последний раз в жизни. А в Питере появился лишь после зимней сессии — в составе сборной команды Москвы на межвузовской спартакиаде студентов-юристов Москвы и Ленинграда. Ещё когда ехал, он знал, заранее знал, что они с Ваньком встретятся — обязательно, всенепременно! Иван был победителем предыдущей спартакиады, и сойтись они могли только в финале.
Если в команде юридического института, кроме самого чемпиона, никто, пожалуй, не представлял для него интереса (не говоря уже об угрозе), имея ввиду уровень и весовую категорию, то в команде юрфака ЛГУ было несколько серьёзных конкурентов. Сборные же академии МВД вообще славились своими «кулачными бойцами».
«Тем не менее главное — стремление»…
По прибытии он лишь раз забежал к маме, в поликлинику — с цветами и подарками для них с Лизой. Она протянула ключи, сказала, что постарается пораньше придти домой, однако он… Он мягко отстранил её руку, что-то там наговорил про чувства товарищества и коллективизма, жёсткий режим и строгого тренера… Короче, «обосновал» необходимость своего проживания в университетском общежитии со всей командой.
А потом… Потом состоялось «знакомство». На «Зимнем стадионе», где им предстояло драться, боксёров-москвичей и их ленинградских противников представляли друг другу. Начали, разумеется, с победителей и призёров предыдущих турниров.
— Ты же, кажется, тоже из Питера? — спросил руководитель их делегации, подводя его к Ивану. — Может, вам раньше видеться доводилось? А нет — так знакомьтесь…
— Да, мы пересекались как-то. Но Иван вряд ли помнит, — ответил он громко, так чтобы Ванёк, в этот момент разговаривавший с кем-то, мог его услышать. И когда тот, поперхнувшись очередной фразой, повернул голову и их глаза встретились, поспешил добавить: — Меня зовут Владимир. Владимир Кушнарёв.
— Действительно, — играя желваками, сощурился Ванёк в ответ, — не припоминаю… — И, прежде чем вновь отвернуться к своим собеседникам, внешне бесстрастно добавил: — Но буду рад встретиться на ринге.
Для всех присутствующих эта фраза прозвучала не более как любезность чемпиона. И лишь ему было ясно её истинное значение: братишка понял всё…
— Самое гадкое даже не то, что ты оказался пророком, предрекая нам завтрашний бой около двух лет назад, — тихо скажет Иван пару недель спустя, после официального представления финалистов. — Самое поганое, что Лиза наверняка захочет придти поболеть, как обычно. А я не могу допустить подобной… неожиданности для неё. Про маму и вовсе молчу.
Они не спеша шли по Малой Садовой к Невскому. Медленно падал лёгкий снежок, искрясь и сверкая в огнях витрин и свете фонарей. Небольшой морозец при полном безветрии бодрил, но не холодил, позволяя набирать полные лёгкие сладковатого воздуха, слегка пьянящего своей свежестью.
— У тебя есть конкретное предложение?
— Пока нет. Утро вечера, как говорится… — Иван помедлил. — Но ты должен быть готов к тому, что бой может и не состояться.
Тут у него действительно всё похолодело внутри.
— Это как это?!
— Тебе, что, надо объяснять правила?
— Видишь ли, какая-то причина нужна даже для отказа, то есть добровольного поражения!..
— Поражения? — взметнул на него взгляд Ванёк, остановившись. — Знаешь, Владимир Кушнарёв, — не отводя глаз, всё так же негромко промолвил он, — я бы с удовольствием набил тебе морду! Так сказать, в неофициальном порядке, просто по зову сердца. И это — моё последнее тебе слово…
Уже отойдя на несколько шагов, он вдруг вновь обернулся:
— А причина есть. И вполне уважительная: смерть брата …
Однако, поединок состоялся. Одиннадцать раундов крепкой драки, которые могли бы украсить любое европейское или мировое первенство![10]
По сути, это был бой ученика с учителем, в котором ни техника, ни мастерство ничего решить не могли. Они слишком хорошо знали друг друга — и в нападении и в обороне. Поэтому победить можно было только хитростью, коварством или… жестокостью.
Ему не пришлось даже куражиться — он и так был зол до предела! Ясно, что Ванёк рассказал всё Лизе, и, раз вышел на бой, значит, она на этот бой согласилась, вольно или невольно разделив бремя ответственности с его участниками — «мёртвым» и живым, победителем и побеждённым! Что ж, смотри, милая, как дерутся братья-покойники!
Ванёк был зол не меньше него. Однако ему требовалось разозлить его ещё больше, чтобы он попался и допустил одну-единственную ошибочку! Ну!.. Ну!.. Ну же!!!
Десять раундов классного боя… Они оба не курили, так что «дыхалки» хватило бы ещё на десять раундов. Дыхалки — да, но не терпения! Ну!.. Ну же!!!
Каких трудов стоила ему отработка этого удара! А как тяжело было сохранить его в тайне во время предыдущих боёв, когда так велик был соблазн опробовать — уже в условиях ринга! Ага! Вот! Есть!!! …
Не дожидаясь окончания счёта рефери, склонившегося над теперь уже экс-чемпионом, он выплюнул загубник и взглянул в зал. Среди сотен обращённых к нему и на него глаз и улыбок он искал лишь одно, единственное лицо — лицо той, ради которой был готов на любой подвиг, безумство или преступление. Он упрямо не оторвал взгляда от зала даже тогда, когда объявили результат поединка, и судья, чуть не насильно, поднял его руку… Лишь после того, как, следуя правилам спортивного этикета, к нему подошёл Ванёк, и они посмотрели друг другу в глаза, он вынужден был принять то, во что отказывался верить: Лизы в зале не было!..
В ту же ночь одиннадцатичасовой «Красной стрелой» их команда возвращалась в Москву. Одолжив у руководителя под свою повышенную — чемпионскую — стипендию денег (по сути — забрав последние), он приехал к концу рабочего дня к маме в поликлинику. Однако там сказали, что она уже больше недели на больничном. Значит, всё-таки надо было идти… домой.
И он медленно побрёл по 3-й линии к Среднему проспекту.
На противоположной стороне улицы, в здании школы прозвенел звонок. «Вторая смена… Ничего не меняется в подлунном мире!» — усмехнулся он, автоматически посмотрев на часы.
То была школа, которую он окончил полтора года назад. Сюда, в 32-ю, перевёлся восьмиклассник Кушнарёв (не без труда, кстати) из родимой 35-й. Просто потому, что не хотел учиться в одной с Ваньком школе. «Легко быть смелым, имея брата-боксёра!» Именно эту фразу, которую разобрал тогда только он, пробурчал поверженный Кощей.
При этом воспоминании в глазах у него потемнело, и горячая волна захлестнула, казалось, всего — с головы до пят. На какое-то мгновение позабылись даже нынешние проблемы и переживания. «Ничего, — скрипнул он зубами, и, сунув руку в карман брюк, крепко сжал кощеевский нож, — я умею ждать. Главное, чтобы кто-то не опередил!»
Во дворе он первым делом взглянул на окна. Свет горел в обеих их комнатах и у соседей тоже. Тёмным оставалось единственное окно кухни. Поправив рюкзак, по обыкновению висящий на одном плече, и вдохнув напоследок полной грудью морозного воздуха, он вошёл в подъезд.
Дверь открыла Лизавета и, даже не поздоровавшись, спокойно-безразлично произнесла (словно он только что вышел и вернулся за забытыми ключами):
— А, пришёл сыновний долг исполнить, вспомнил — второй раз за две недели — про мать? Не поздновато? — Она отступила в сторону, пропуская его в квартиру. — Уезжать собрался, не иначе. День приезда, день отъезда…
Тон оставался, как будто, ровным, но глаза… Её глаза! Во всю свою жизнь потом ни разу не встретил он человека — ни женщины, ни мужчины, — который умел бы так разговаривать глазами…
Не успел он переступить через порог и закрыть дверь, как в прихожую из комнаты, зябко кутаясь в свою старенькую шерстяную шаль, вышла мать. Лиза молча обняла её.
— Здравствуй, мама, — слабо улыбнулся он. — Вот, уезжаем сегодня. Зашёл попрощаться, а ты болеть надумала.
Мать ответила не сразу. Она довольно долго и как-то… отрешённо-грустно смотрела на него своими (ставшими вдруг похожими на Лизины!) огромными, почему-то в тот момент застывшими, немигающими глазами. Затем вздохнула и, слегка кивнув головой, тихо, но отчётливо произнесла лишь два слова:
— Прощай, сын.
После чего ласково высвободилась из объятий Лизы и вернулась обратно в комнату, плотно прикрыв за собой дверь…
Только сейчас, спустя целую жизнь и совершив в конце её, быть может, главную, неискупимую ошибку в отношении брата своего, Владимир Кушнарёв в считанные секунды понял то, чего не услышал и не разглядел тогда, в полумраке длинной кишки-прихожей.
Ванёк совсем не сгоряча сказал ему накануне про смерть брата! Они все — и он, и Лиза, и мама — всё знали и всё это время ждали! Все две недели! До последнего ждали, что он отступится, одумается, перерешит! Причём, сам.
А не дождавшись…
Да, именно такие глаза бывают у людей, похоронивших кого-то из близких.
Выйдя из больницы, генерал Кривошеин твёрдым шагом (хотя, пожалуй, чуть медленнее, чем всегда) направился к уже ожидавшей его машине.
Против обыкновения, он сел назад, откинулся на сиденье и, закрыв глаза, тяжело и как-то странно вздохнул.
Громкий вздох этот больше походил на приглушённый стон. Водитель бегло взглянул на Ивана Фёдоровича в зеркало и, увидев бледное, перекошенное лицо, тут же обернулся:
— Вы в порядке? Может, врача, товарищ генерал?..
— Не дождёшься. Поехали!
— В управление?
Кривошеин ответил не сразу, вначале взглянул на часы. Пять минут седьмого. Конечно, он поцелует замок… Впрочем, почему? Есть же ключ, который — на всякий пожарный — Юрий вручил ему несколько лет назад, когда купил эту квартиру. На всякий пожарный… Куда уж «пожарнее»!..
— Ты помнишь, где живёт мой сын? — спросил он водителя.
— На Моховой? — отозвался тот полувопросительно.
На Моховой… За эти годы Иван Фёдорович лишь дважды побывал там. Первый раз Юра пригласил осмотреть своё новое жилище, а вторично он уже сам — без приглашения — заехал на часок поздравить сына с тридцатилетием. Юрий ещё познакомил его тогда с этой несчастной девочкой, которая потом неожиданно умерла…
— Там меня высадишь, и будешь свободен на сегодня. Только сейчас, давай, к Поклонке, а не через площадь Мужества.
Выехав на проспект Луначарского, водитель развернул и направил машину в сторону Озерков. Время от времени он поглядывал в зеркало на генерала. Можно было подумать, что тот задремал, если бы не гуляющие желваки и не пальцы, периодически постукивающие по небольшому пакету (формой и размерами напоминающему видеокассету), который он сжимал в руках.
Нет, Кривошеин не спал, а о чём-то напряжённо размышлял. И мысли его были явно невесёлыми…
Юрий предпочитал сам (раз в месяц или два) наведываться к нему в гости, нежели принимать у себя. Иван Фёдорович относился к этому спокойно. Вообще, в глубине души он испытывал двоякое чувство. С одной стороны — комплекс вины перед сыном за то, что и в детстве, и в юности так мало мог уделять ему времени и внимания; с другой — гордость за него, поскольку всего, чего он достиг, он добился сам, без посторонней помощи и особой поддержки. Юра без блата поступил в театральный институт и успешно его окончил. Первый же снятый им фильм — «Предисловие жизни» — удостоился сразу двух призов и принёс ему известность. Правда, потом он ушёл в какое-то элитарное кино, которое делается по специальным заказам и продаётся заказчику на корню, но… Этот богемный мир всегда жил по своим, особым законам, и слава Богу, если его способности и там оценили по достоинству! Сколько талантливых и знаменитых людей — артистов и художников, писателей и композиторов — потеряли себя в этих так называемых новых условиях, сколько из них погибло от алкоголя и наркотиков!
Жаль только, личная жизнь у Юры пока не задалась. Похоже, любил он ту девочку…
Так думал он до сих пор. А что думать теперь?
Всего несколько часов назад он — добровольно и по собственной инициативе! — отправился к Монаху для вполне конкретного разговора. И хотя прекрасно понимал — эта встреча не будет простой — никак не ожидал, что в результате её окажется так жестоко замарана и растоптана вся его прошлая жизнь.
Впрочем, что значит «прошлая»?..
Лизонька, Коля Бовкун и Юрий — по сути, всё, что было в его жизни. Точнее, они и являлись самой этой жизнью. Он не любил ни одной женщины, кроме жены, у него не было друга, ближе, надёжнее и вернее Коли Бовкуна, а Юра, усыновлённый им после гибели Николая, и до того был для них с Лизой больше чем сыном. И вот теперь, вдруг…
Да, кажется, Владимир Кушнарёв снова нокаутировал его, как тогда, — безжалостно и хладнокровно. С какой сатанинской усмешкой вручил он ему этот вещдок! Иван Фёдорович из-под опущенных век в очередной раз взглянул на пакет с кассетой, который держал в руках и который, казалось, жёг ему пальцы.
Откуда-то сбоку донёсся прерывистый вой приближающейся сирены. Кривошеин, сощурившись, посмотрел в окно.
Они стояли перед светофором на Светлановской площади, а со стороны «Пионерской» сюда неслась «скорая», раздражённо маневрируя в плотном потоке машин. Поскольку в пропитанном июньским солнцем воздухе на фоне голубого неба проблесковых маячков её почти не было видно, водитель пытался рёвом воздействовать на чутко спящую сознательность отдельных автолюбителей.
— Может, и мы мигалку задействуем, товарищ генерал? Вон, что творится…
В самом деле, проспект Энгельса — насколько хватал глаз — был забит машинами. После трудового дня люди спешили за город.
— Обойдёмся без мигалок, — Кривошеин вновь откинулся на спинку сиденья. — В отличие от «скорой», у нас цвет не тот.
Чем не угодил чёрный цвет старику, водитель не понял, так как не знал его известного высказывания о чёрных машинах, содержимое которых везут торжественно и аккуратно. Однако уточнять не стал, чувствуя, что генералу сейчас не до этого.
Действительно, вновь заставляя себя сконцентрироваться на дне сегодняшнем, так неожиданно жестоко перевернувшем всё и вся, Иван Фёдорович невольно уносился мыслями в далёкое прошлое. И прошлое это, будучи неотъемлемой частью его биографии, до сих пор, как выяснилось, для него самого оставалось неведомым.
Кривошеин горько усмехнулся: «Оказывается, это не всегда приятно — узнавать о себе что-то новенькое…»
Сессия у Ивана с Николаем выдалась горячей, Олег с Сергеем вообще защищались и сдавали госэкзамены, так что они почти не виделись. Однако, на церемонию торжественного вручения дипломов теперь уже четверокурсники Бовкун и Кривошеин пришли.
В переполненном актовом зале они не без труда разглядели Ольгу.
— Привет, подруга, — поздоровался Иван, протиснувшись к ней. Николай встал с другой стороны. — Примите поздравления.
— Спасибо, принимаю, — невесело усмехнулась девушка. — Хотя звучат они двусмысленно, с учётом того, что Олега распределили аж на Тихоокеанский флот, в военную прокуратуру.
— Военная прокуратура — не самое страшное, — попытался утешить её Николай. — Послужит с годик, а там, глядишь, переведут поближе. Да и отец…
— Ой, Коленька, давай не будем! Отец. Ты не знаешь этого человека!
— Что-то Нины не видно… — попытался сменить тему Иван.
Ольга удивлённо нахмурилась:
— Вы — не в курсе? Хорошо, ты не успел спросить Сергея! Я думала, они с Олегом навсегда раззнакомятся. Короче, про Нину можете забыть.
— Как?! Что произошло?
— Меня лучше не спрашивай. Сергей, найдёт нужным, расскажет как-нибудь сам. — Ольга тяжело вздохнула, устремив немигающие глаза на сцену. — Господи! И за что, за что только я люблю такое чудовище?
Опешившие ребята молча переглянулись, но от дальнейших расспросов воздержались.
Девушка же, мельком посмотрев на свои изящные часики, тихо ойкнула:
— Всё, опаздываю в парикмахерскую! Мальчики, передайте Олегу: я буду ждать его в метро, в «Гостином», как договаривались…
По окончании церемонии они подошли поздравить друзей.
— Отмучились? — с улыбкой спросил Иван, поочерёдно пожимая им руки.
— Поздравляю, братцы! И завидую, — вторил ему Николай. — Дайте, хоть «документ» подержать-порассматривать.
— Да уж, есть чему завидовать, — не очень весело ответил Сергей, протягивая диплом.
Улыбающийся Олег определённо искал глазами Ольгу. Пока Никола выяснял у Сергея, почему его диплом с отличием обычного синего цвета, а не красного, как положено, и интересовался куда он распределился, Иван выполнил поручение девушки.
— Что будем делать? — Олег обернулся к Сергею. — До ресторана больше двух часов, но заскочить домой уже не успеваем…
— А кто тебе сказал, что я собираюсь в ресторан? — перебил его тот.
— То есть как? — ошеломлённо выпучился Олег. — Ты что, Серый?!
— Могу предложить убежище, — вмешался Иван. — Пятнадцать минут пешком — и наше радушие и гостеприимство…
— Спасибо, Ваня, — не дослушал Сергей и его, — не тот настрой. Правда. Будьте!
И направился к выходу.
Помрачневший Олег проводил его глазами. Казалось, он раздумывал, не сделать ли ещё одну попытку остановить друга. Затем, отказавшись, по-видимому, от этой затеи, обратился к Ивану:
— Твоё предложение в силе или оно распространялось только на Кармина?
От приподнятого настроения не осталось и следа.
Они вышли из актового зала едва не последними. Однако в коридоре и на лестнице было многолюдно. То там, то тут мелькали знакомые и какие-то малоузнаваемые сегодня лица преподавателей. Они улыбались сейчас как-то по-особенному: одновременно и просветлённо, и снисходительно-грустно. А вокруг них толпились, поблёскивая свежей позолотой синих «поплавков» на лацканах пиджаков, новоиспечённые юристы. И в большинстве своём не замечали этого. Потому что слишком были увлечены собой, своими воспоминаниями, надеждами и мечтами. Перебивая друг друга («А помните…», «А я никогда не забуду…», «А как однажды…»), они прощались не только с институтом. Они прощались с юностью, ещё не осознав и не почувствовав пока горького привкуса этой первой в их молодой жизни настоящей и такой уже невозвратимой утраты.
На улице Подкаминов сразу достал папиросы и, взглянув на синхронно мотнувших головами приятелей — Иван не курил, Никола в очередной раз бросал, — закурил в одиночестве.
Они свернули за угол и пошли по Съездовской линии. В районе Большого проспекта, у отштукатуренного забора, огораживающего двор с типовым школьным зданием предвоенной постройки, Иван чуть замедлил шаг.
— Здесь в блокаду находился лазарет, где работала мама, а дедушка Лизы был начальником. Отсюда нас увезли в эвакуацию…
— Ты ни разу не говорил об этом, — удивился Николай. — Хотя мы чуть не каждый день проходим мимо.
Иван грустно улыбнулся:
— Да, Никола. Только никогда — по этой стороне. Мы всегда идём по Первой линии до Соловьёвского садика и там уже переходим. Привычка… А ещё здесь училась Таня Савичева.
На сей раз Олег не удержался от возгласа:
— Та самая?[ Таня Савичева — маленькая ленинградская школьница, сумевшая письменно зафиксировать — с точностью до минуты — смерть всех своих родных. На последнем из чудом сохранившихся листков этого её «блокадного дневника» детскими каракулями — три слова: «Осталась одна. Таня».
Не «осталась» — умерла в эвакуации…]
— А что, была другая? — Иван вздохнул. — Тут недалеко, на углу Второй линии и Большого — булочная. До войны её так и называли: «У Савичевых».
— Откуда ты-то всё это знаешь?
Иван усмехнулся и ответил просто:
— Кто-то же должен знать. Ладно, идёмте, а то ты, Олег, и чаю толком попить не успеешь.
Они перешли дорогу, метров через двести нырнули в какую-то подворотню и, пройдя через двор, оказались в переулке Репина.
— Вот и прибыли…
Пока Лиза, призвав Николу в помощники, на скорую руку накрывала на стол, Иван с Олегом уединились в маленькой спальной комнате.
— Ты мне прости этот вопрос. — Иван посмотрел Олегу в глаза. — Мы не виделись больше месяца, а теперь и вовсе неизвестно, когда встретимся… Скажи, что произошло у вас с Сергеем? Почему сегодня не было Нины?
Олег с полминуты молчал, прежде чем ответить.
— Ладно, одной ногой я всё равно уже на Тихом океане, — решился он наконец. — Что произошло… После того как вы бессовестно бросили нас на произвол судьбы — больше месяца назад, а на самом деле тому почти два месяца — мы были вынуждены остаться там на ночь… Мосты развели, куда деваться? При этом у Серёги, как ты знаешь, кроме его дивана, лечь особо негде. А нас было, всё-таки, четверо…
Судя по выражению лица, Иван догадался, куда клонит Олег. Хотя он и прикусил нижнюю губу, спрятать улыбку не удалось.
— Тебе уже смешно? Я ведь могу и не рассказывать, потому что, на самом деле, не всё смешно заканчивается, как выяснилось! Я, между прочим, чуть друга не лишился!
— Не обращай внимания. — Иван взял себя в руки. — Рассказывай.
— Рассказывать особо нечего. Явился Григорий Максимович и разбил нас на пары — знаешь, как в детском садике? Дабы сохранить непорочность и нравственную чистоту их жилища, он уложил мою Ольгу со своим отпрыском на диване, а нас с Ниной, соответственно, бросил в стальные объятия своего монстра. Сон был, как ты догадываешься, «глубокий», и встали все через три часа отдохнувшими по самую маковку — как после допроса в священной инквизиции. Но это так, для общего сведения, в качестве предисловия… Что там у них произошло потом, я могу только догадываться. Думаю, родители остались верны себе. Так или иначе, дней десять назад Сергей вручает мне фотопортрет своей «бесприданницы» с просьбой вернуть его ей. Знаешь, как в плохом водевиле: она, говорит, всё поймёт. А у самого глаза — как у побитой собаки. Я фотографию-то взял сдуру, а номер телефона — нет! Звоню ему на следующий день — мама Муся отвечает, что его нет дома. Звоню вечером — снова нет. Раньше хоть в институте встретились бы, а тут — последний гос, что в институте делать? И тянуть с этим заданием тоже — удовольствие ниже среднего. Короче, достал с грехом пополам вшивый билет «на потолок» — на какие жертвы ради дружбы не пойдёшь! В антракте устремляюсь по известному маршруту. А там стоит чучело-пожарный и не пущат. Я к нему и так, и эдак — нет и всё! Потом, правда, сжалился: пиши, говорит, записку — передадим, скажет — пропустим. Легко сказать: пиши. А на чём? Выпросил у билетёрши листок — как фантик. Пишу — максимально кратко: «Нина! Нам необходимо встретиться! Олег». Уже хотел отдать, а про себя думаю: поди-ка поймёт она, что за Олег и зачем с ним встречаться?! Тут ещё мурло это пожарное над душой стоит, ждёт. Сосредоточиться мешает, паразит. Ну, я и поторопился немного с пояснением! Причём без всякой задней мысли, понимаешь?
— Так что, что ты сделал?
— Что сделал…Уточнил. Малость неудачно, правда. Бумажка была микроскопическая. И этот стоит за спиной, торопит… В общем, поставил я запятую и дописал: «который спал с Вами в гинекологическом кресле». А у них же там народ беспардонный… Пока до Нины донесли эту записку, с её содержанием ознакомился весь театр!
Возникший в дверях Никола сообщил, что Лиза приглашает за стол.
Иван пристально взглянул на него… Почему явилась ему вдруг эта неожиданно странная мысль?
Об Олеге он уже не думал. Олег сейчас попьёт чаю и уйдёт из его дома и из его жизни навсегда. Их уже никогда и ничто не будет связывать.
Но почему он тогда, глядя на друга своего Бовкуна, задал себе этот страшный вопрос: неужели и Никола смог бы так… нечаянно поступить? С ним, с Лизой, с их дружбой… Неужели смог бы?
Они решили вновь собраться вместе через двадцать лет — учитель и его первый выпускной класс, почти в полном составе.
«Девочки» суетились на кухне, не переставая носиться в комнату с блюдами, салатницами, тарелками, вазами и попутно успевая обсудить свои, женские проблемы.
«Мальчишки», оккупировав лестничную площадку, что-то шумно обсуждали, курили, обменивались какими-то координатами, номерами телефонов, е-мейлами…
Юрий Андреевич Мартынов, не самый удачливый из питерских предпринимателей, и в школе не отличавшийся, как бы помягче выразиться, ни выдающимися способностями, ни особым прилежанием, неожиданно спросил, не обращаясь ни к кому конкретно и в то же время — сразу ко всем:
— А что, сегодня и Антиподы будут? Оба?
Несмотря на шумную атмосферу «парадных обсуждений» этот вопрос расслышали все. И не только его. На какое-то время стало слышно, как за закрытой входной дверью о чём-то спорят девчонки (в комнате или на кухне), а у соседей по телевизору смотрят футбол.
— Наташка говорила, что обещались оба, — нарушил тишину большой и сосредоточенно-немногословный Василий Васильевич Громов. — Белого она не приглашала, но он ей сам позвонил — узнал откуда-то. Слушай, Мартыша, ты же, вроде, пока водочку не пил, а вопросы у тебя уже хорошие! Как всегда…
Из тех, кто определённо должен был быть, не приехали «основные действующие лица», а именно сам учитель и двое, которых ещё в девятом классе он же и прозвал Антиподами. Прозвище сразу закрепилось, и сами носители его ничего не имели против, даже наоборот. Правда, в какой-то момент возник один спорный вопрос, и не вопрос даже, а так, вопросик, который сразу нашёл своё разрешение. «Антиподы» — число множественное, и порознь они оказались тёзками. Предложение «Антипод-1» и «Антипод-2» даже не обсуждалось, поскольку изначально было очевидно, что каждый из них будет претендовать только на №1. Спасибо природе-матушке, создавшей их: одного — русоволосым, другого — тёмным шатеном. Так каждый из Антиподов получил по персональному имени, соответственно — Белый и Чёрный. И когда речь заходила о ком-нибудь из них, то его называли кратко, «по цвету», хотя для одноклассников эти ребята по-прежнему оставались Антиподами.
Но самое удивительное, что они остались ими и в жизни. Закадычные друзья, неразлучные со второго класса, вечные соперники в учёбе, спорте, любви, многократно выручавшие друг друга и готовые один ради другого на всё, превратились в непримиримых врагов: старшего следователя, начальника следственного отдела Регионального управления по борьбе с организованной преступностью подполковника Олега Круглова и крупного криминального авторитета, вора в законе Петра Светловидова, и в уголовном мире известного под кличкой Белый.
— Ну что, братцы-кролики, — выглянула на лестницу хозяйка дома Наталья Петровна Румянова, Наташа. — Ой, соседи пожарных вызовут! Тут не то, что топор — штанга зависнет! Вася, открой вторую фрамугу!.. Не пора ли садиться?
— За что, тётенька? Я чту уголовный кодекс! — запричитал с деланным кавказским акцентом Карен Аванесович Азрумян, симпатяга, весельчак и балагур, любимец всего класса, ныне — владелец автомагазина и нескольких автостоянок. — У меня ж ничего нет, ничего. Сюда и то приехал на «мерседесе» двоюродного брата одной из моих немногочисленных жен. За что же садиться?
— За стол, — с улыбкой ответила Наташа, — пошли.
— Так вроде ещё не все подгребли…
— Я не расслышал, Мартыша, ты у нас нонче лодочник или могильщик? — раздался приятный мужской голос откуда-то с нижнего пролёта лестницы. Мартынов обиженно насупился.
— Дождались, — тихо пробурчал Громов, — Аль Капоне пожаловали. Лёгок на помине…
— «Подгребли» или «погребли» ты изрёк? И когда ты уже оставишь эти околоблатные выражения? Ведь вон, плешивый уже!..
Произнося этот монолог, на лестничную площадку медленно поднялся Пётр Светловидов: в лёгком, умопомрачительно белом и баснословно дорогом костюме от Бриони, импозантный и стройный, источающий аромат настоящего «Живанши» и сверкающий белозубой улыбкой. Его сопровождали три танкиста[11] — «три весёлых друга», рядом с которыми Шварценеггер или Сталлоне показались бы грудными детьми. Первый вышагивал впереди хозяина, обхватив обеими ручищами фантастический по красоте и количеству сноп роз — от белых до тёмно-лиловых. Цветов было так много, что некоторые из них, задевая о стены и лестничные перила, осыпались. Таким образом, путь «его преступной светлости» на тёплую встречу с друзьями детства в буквальном смысле был усыпан розовыми лепестками. Двое других тащили совершенно неподъёмные картонные коробки (надо полагать — с напитками и продуктами питания).
— Все нормальные люди с возрастом умнеют, а у тебя, Мартыша, процесс идёт в обратном направлении, — Светловидов сочувственно вздохнул, — и, судя по всему, неостановим. Общий привет, други! Здравствуй, Наташенька! Милая, не пугайся так — это цветы для всех девчонок, а на лестнице приберут. И покажи, пожалуйста, куда ребятки могут поставить коробочки.
— Проходите сюда, — Наташа, с признаками частичного онемения на лице, широко распахнула дверь перед «ребятками». Те вошли внутрь, но вскоре вернулись, уже без груза и сопровождаемые воплями оценивших «букет» женщин.
— Если бы ты ещё сказал, что с этими «коробочками» делать! — озаботилась хозяйка дома, к которой постепенно вернулся дар речи. — Еды, питья столько, что…
— А почему ты решила, что там еда-питьё?
— А что ещё, интриган?
— Лекарство от скуки.
— Что?..
— Ты звала уже всех за стол или мне послышалось?
— Нет, не послышалось.
— Тогда, в чём дело, господа? — почти серьёзно обратился Светловидов к однокашникам, молча слушавшим их диалог. — Мальчики — в зал![12]
И первым вошёл в квартиру.
После взаимных приветствий, объятий, поцелуев и комплиментов, которыми вновь прибывший щедро одарил каждую из присутствующих «девчонок», все стали рассаживаться за огромным столом. Он был установлен в двух смежно-изолированных комнатах, превращённых благодаря раздвижной двери в общий зал.
— Ты Алексашу там сажаешь? — спросил Светловидов Наталью, указывая на место во главе стола, с левого торца.
— Да. А что?
— Ничего. Просто, я тогда где-нибудь здесь приземлюсь. — Он отодвинул один из стульев в некотором отдалении. — Целее буду.
— Ты о чём, Белый?
— А ты что, не знаешь? Я слышал, он у нас теперь — маг и волшебник, колдовской салон открыл в своих заграницах. Это тебе не баба Нюра из метрошной газетки: «верну любимого, закодирую от пьянства». Там народ деньги на ветер не бросает.
— Да ну! — изумилась Света Петрова, непоседа и хохотушка, ещё в школе получившая прозвище «Информбюро», поскольку все новости узнавала со скоростью звука, а сплетни распространяла со скоростью света. — Не может быть!
— Слушай больше, — вмешался Вася Громов. — Саныч ведёт семинар в каком-то берлинском универе, книгу пишет, статейки всякие для русской прессы. Будет он такой мурой заниматься…
— Нет, ребята, это правда, — улыбнулась Наташа. — Я ж ему помогала квартиру купить, так что мы общались довольно плотненько, и он мне кое-что рассказывал.
— Ну дела-а-а!
— А на фига ему в Питере квартира?
— Кстати, он точно будет? Не заблудится? Может, привезти старичка?
— Старичка! Ты знаешь, сколько ему лет?
— Во всяком случае, догадываюсь, что разница у нас с ним не такая большая, как казалось когда-то. Лет семь?
— А четыре не хочешь?
— Неужели? Ты, Наташка, сегодня, точно решила всех поразить на следующие двадцать лет вперёд!
— Так я не получил ответа, насчёт съездить за любимым учителем?
— Давай, налей лучше. Саныч уже, наверняка, сам на подходе-подъезде.
— Налей-налей… Неудобно как-то без него начинать. А там, чьё место сиротствует? Кого стульчик ждёт?
— Олега Круглова.
— А… Ясно.
— Так… — резко поднялся со своего места Светловидов. — Карен, Мартыша и ты, Андрэ! Мне без вас не справиться.
— Что? — не понял «Мартыша».
— Идём со мной, — «ласково» пояснил Белый, не удостоив друга детства даже взглядом.
За столом молниеносно воцарилась тишина.
— Как принимающая сторона могу я поинтересоваться, что вы надумали, Пётр Ильич? — обеспокоенно спросила Наташа. — Куда вы их уводите, да ещё и с моим мужем в придачу?
— Сюрприз, ласточка. Забыла? Где коробочки? На кухне?
— Ты слишком хорошего мнения о габаритах нашей кухни. Эти ящики в детской. Андрей покажет…
Через несколько минут все четверо вернулись: Мартынов с Азрумяном, кряхтя и потея, притащили один из пресловутых ящиков, Андрей Румянов внёс, как знамя, два больших цветных полиэтиленовых пакета, Светловидов — с присущими ему грацией и изяществом — держал в каждой руке по три бутылки ликёра «Baileys» и коньяка «Remy Martin».
— А сейчас, дамы и господа, — возгласил он, — прошу сосредоточенности и внимания. Впервые за последние двадцать лет, только сейчас и только здесь — Большая БЛЯ для всех желающих!
— Чтооо?
— Пётр Ильич! — воскликнула Наташа под общий смех, — ты же в приличном семейном доме! Имей совесть!!!
— Уж чего нет, милая, того нет! А что, собственно, за «хиханьки»? Вы не знаете, что такое «БЛЯ» или что такое «большая БЛЯ»? Чему вас только в школе учили! Аббревиатура сия расшифровывается, как «Беспроигрышная Лотерея из Ящика». А вы что подумали? По глазам вижу — определённо, что-нибудь непристойное. Безобразие! Итак, я ещё раз призываю всех к вниманию! Перед вами два пакета. Один останется у Андрея — тот, что синий, а на самом деле голубой. Второй — оранжевый, а в действительности розовый — он сейчас отдаст своей жене. Наташенька, возьми у него пакет — осторожно, он тяжёленький! Так, прекрасно. Теперь объясняю правила лотереи! Учтите, делаю это только раз! В этих кулёчках (голубой — для мальчиков, розовый, соответственно, — для девочков) лежат довольно симпатичные фанты, выполненные в виде небольших и в меру скромных коробочек с надписями «Диор», «Шанель», «Лоран», «Роше» и так далее. На них наклеены номера. Такие же номера и на призах, которые находятся в той самой коробочке побольше, которую столь самоотверженно припёрли Каренчик с Мартышей. Так что сейчас каждый из присутствующих собственноручно вытащит себе какую-нибудь дельную безделицу на память о сегодняшней нашей встрече. Когда-то ещё повидаться удастся…
— Да! Вон, Регина всё ждала, готовилась… Прям, чувствовала, — как всегда вовремя и на тему высказался Мартынов. — А мы и на похороны-то не выбрались. Кажись, только ты, Маринка, и была от класса, да? Ну, и Вера, конечно…
— Так, — Светловидов достал портмоне. — Мартынову не наливаем, он уже превзошёл самого себя. Вот тебе сто баксов, Мартыша. Получишь ещё двести, если я тебя сегодня не услышу больше. Итак, — убирая лопатник, вновь обратился он к присутствующим, — кто первый тянет-потянет? Карен, давай — как истинный джигит…
— Как истинный джигит, я уступаю даме. Марина хочет — по глазам вижу. Только стесняется…
После того как Марина Павлушина, вытащив духи от «Диора» с наклееным на коробочке номером, получила новейшую модель сотового телефона «Нокия», дело пошло явно быстрее, и спрашивать: «Кто следующий?» уже не приходилось.
Телефоны сотовые и домашние беспроводные, различная бытовая техника и даже… вполне приличный ноутбук.
Все были в восторге и от лотереи как таковой, и от её результатов. Гул стоял — почти как в классе во время перемены: взрослые дяди и тёти, подобно детям, демонстрировали друг другу свои новые «игрушки». Светловидов с нескрываемым удовольствием (хотя и несколько насмешливо) наблюдал за результатами своей благотворительной акции.
— Беленький, — простонала Света-Информбюро, взгромоздив картонку с микроволновкой на свой стул и тщетно высматривая вокруг более подходящее для этого сокровища место, — ты такой… лапочка, слов нет.
— Не надо слов, золотко, я это и так знаю, хотя держу в тайне, с присущей мне застенчивостью, — откликнулся «лапочка», доставая из кармана блестящую трубку, ожившую мелодией Вивальди. — Да… Хорошо…Что? — Светловидов всё с той же улыбкой поглядывал на окружающих, но различить его слов не смог бы уже никто. — Сколько их? Может, они с ним?.. Очень интересно. Ладно, присматривайте пока за ними… Ну вот, — объявил он громко, пряча свой «VERTU»[13], — и наш долгожданный заклятый друг! И суток не прошло! Бегите, встречайте. А учителя нет как нет…
И добавил — снова вполголоса:
— Не иначе, помело в трубе застряло!
Действительно, через минуту коротко звякнул звонок, и затем, под громкие приветственные возгласы присутствующих, в комнату вошёл Олег Круглов.
Наташа набросилась на него, что называется, прямо с порога:
— И где твоя гражданская совесть? Или ты, как сказал бы Саныч, часы на рояле забыл?
— Радость моя, я же предупреждал, что задержусь. Дела-с…
— Натали, ты его не ругай, — «заступился» Светловидов с самым строгим выражением лица. — У него служба, знаешь какая серьёзная, работа какая ответственная? Радуйся, что вообще появился.
— Этот-то здесь, наверное, с раннего утра…
— А вот и не угадал — с вечера… позавчера!
— Началось! Антиподы в своём репертуаре!
— Хватит пикироваться, мальчики! Ты, Чёрный, лучше иди приз свой тащи, — предложила непосредственная миротворица Ира Гусева, и в школе не входившая в первую сотню самых сообразительных.
Светловидов расплылся в блаженной улыбке. Так улыбается чревоугодник, в предвкушении праздника живота глядя на стол, уставленный изысканными яствами.
— Какой приз?
— У нас тут лотерея… беспроигрышная…
— Да? — ещё более помрачнел вновь прибывший. — И за чей счёт… банкет, разрешите полюбопытствовать?
Он обвёл взглядом присутствующих, большинство из которых всё ещё держали в руках свои призы и фанты…
— Надо же, какие громкие ходики, — вместо ответа выдал вдруг целую тираду — всем на удивление — Костя Панфиленко, прозванный в школе Тихим за свою редкостную немногословность.
И все с ним дружно и молча согласились.
— Всё! Садимся за стол! — нарушила тишину хозяйка дома.
— Что, Саныча больше не ждём?
— Нет, почему же, ждём. Только уже за столом.
— Правильно, Наташенька, — подытожил Светловидов. — Как сказал бы Остап Бендер, не будем делать из ожидания культа! А от себя добавлю: выпивка стынет, закуска вянет! И вообще, время бежит неумолимо…
Скорчив полубрезгливую-полупрезрительную гримасу, Круглов тяжело вздохнул:
— Пропал вечер!
И тут же услышал насмешливый ответ:
— Естественно, с такими-то способностями людям настроение подгадить!
— Ну всё! Хватит, в конце концов! Что вы тут устраиваете, в самом деле?!
В этот момент зазвонил телефон. Все вновь притихли. Наташа сняла трубку.
— Да… Здравствуйте… Конечно, ждём!.. Что?! Это шутка такая?.. В какую милицию?.. — нетерпеливо махнув рукой, она обернулась к Олегу. — Будьте добры, объясните ещё раз товарищу… — и передала ему трубку.
— Слушаю… Да… — Круглов сощурился, достал ручку и повернулся к стоящей рядом Наташе, которая тут же придвинула ему блокнот. — Какое это отделение? Прямо напротив вокзала? Хорошо, я понял, спасибо. На всякий случай дайте мне какие-нибудь свои координаты. Уже записываю… Да, конечно! Ещё раз большое спасибо…
Как раз на четвёртом курсе студентов-юристов разбили на пары и стали отправлять на так называемую «недельную практику» в другие города. Считалось, что тамошние уголовные элементы, знающие в лицо местных оперов, на незнакомых молодых ребят не обратят особого внимания и непременно будут задержаны — возможно, даже с поличным. На самом деле эта «практика», получившая у студентов название «каторжанка», чаще всего сводилась к банальному и довольно бессмысленному уличному патрулированию. Дважды побывали Иван и Никола с этой «ответственной» миссией в Москве, один раз съездили в Минск, а зимой, в лютый мороз, оказались в Казани. В местном Управлении их встретили очень радушно: снабдили пропуском в общежитие, напоили чаем с сушками, выдали комплект фотографий разыскиваемых уголовников и бандитов, объяснили, как и где они должны «гулять», изображая двух праздношатающихся маменькиных сынков, пожелали успеха и… выставили до вечера на тридцатиградусный мороз: служба есть служба.
На исходе второго часа, когда стало ясно, что они вряд ли встретят сегодня не только преступников, но и случайных прохожих, исправно хранивший молчание «праздношатающийся» Иван, с трудом разомкнув смёрзшиеся губы, спросил «маменькиного сынка» Николу, также предпочитавшего всё это время помалкивать:
— Как ты думаешь, если мы зайдём вон в тот лабаз и возьмём хотя бы «маленькую», чтобы не окочуриться окончательно и хоть немного согреться, это нельзя будет квалифицировать как «употребление при исполнении»?
— Во-первых, мы никому не скажем… — ответил тот, круто заворачивая в сторону магазина.
Не дождавшись окончания фразы, Иван спросил максимально кратко:
— А во-вторых?
— Тут и полумерами не обойтись, а ты — о четвертинке!
Красноголовую пол-литру Никола спрятал за пазуху, точнее, куда-то под мышку, где у него, как выяснилось, был пришит некий потайной карман. Но для половинки ржаного кирпичика и двухсот граммов докторской колбасы места там уже не нашлось. Колбасу, завёрнутую в плотную бумагу, Иван, недолго думая, сунул в карман пальто, а вот хлеб…
— Ничего, хлеб — продукт некриминальный, донесём в руках, — изрёк Никола, употребляя почему-то первое множественное лицо вместо второго единственного и услужливо открывая дверь. — Это ж только до парадняка!
Однако там, уже на месте, возникла новая непредвиденная проблема: посуда, точнее говоря, стакан. Пить в подъезде — занятие малопристойное, хотя в качестве вынужденной меры ещё допустимое. Но пить в парадняке, к тому же и «из горла», как последние алкаши, пятная честь родного города, полномочными представителями которого они себя ощущали, ни один, ни другой не согласился бы и в тридцатипяти градусный мороз. Это значило бы просто навсегда уронить себя в собственных глазах. Даже если бы то была не «красная головка», а самая что ни на есть «Московская»!
— Может, просто позвоним, вон, в любую дверь и попросим?
— Ага, — хмыкнул Никола. — Одолжите стаканчик цветочки на клумбе полить, а то они от мороза подвяли малость. Давай! Ты звони, а я понаблюдаю!
Всё же Иван рискнул. Он поднялся на один лестничный пролёт и нажал на кнопку звонка.
— Входите, — послышалось из-за двери.
Иван решил, что ему показалось и он принимает желаемое за действительное. Однако на всякий случай (махнув хлебной краюхой приятелю, как бы призывая того в свидетели) позвонил ещё раз.
— Да входите же, открыто!
Голос явно не был слуховой галлюцинацией и принадлежал реальному человеку. Дверь и впрямь спокойно открылась, едва Никола взялся за ручку и потянул. Друзья вошли в небольшую прихожую. Слева находилась кухня, а прямо — комната, где в противоположном двери углу, на диване лежал мужчина, лет сорока трёх, одетый в тёплый спортивный костюм. Его лицо, довольно приятное, чуть портили немного навыкате глаза, придавая ему несколько обиженное выражение.
— Что, ребята, — добродушно усмехнулся незнакомец, понимающе взглянув на нежданных гостей, — так замёрзли, что без посуды не пьётся? Заходите, заходите!
— Спасибо большое. Нам бы только стаканчик…
— На кухне. И не стаканчик, а стаканы! Берите и проходите сюда.
— Мы, собственно… — начал было Никола, в то время как Иван, сунув ему наконец хлеб, отправился на кухню.
— Тебя как звать?
— Николай. А его Иваном, — Бовкун мотнул головой в сторону приятеля, вернувшегося с тремя стаканами.
— Ну, а меня — Василием Иосифовичем. Вот и познакомились. Да проходите же вы, в конце концов! Стулья берите!
Ребята вошли в комнату и мельком огляделись: письменный стол у окна, стеллаж с книгами, шкаф в углу, несколько фотографий на стене… Ничего лишнего. Однако было в этой аскетичности что-то… не совсем обычное, какая-то неуловимая подчёркнутость, эдакий налёт снисходительного безразличия. Мебели немного, но она вся, включая тумбочку, — из красного дерева. Чёрный массивный телефон на письменном столе одинокого человека, живущего в отдельной квартире, «отрезанной» от соседней коммуналки, тоже свидетельствовал о том, что человек этот не совсем «простой».
Иван поставил стаканы на тумбочку рядом с диваном, чуть отодвинув полупустую пачку «Казбека» с лежащим на ней коробком в серебряном футляре. Затем взял пепельницу, наполовину заполненную окурками, и, осмотревшись, остановил вопросительный взгляд на новом знакомом, который, как ни в чём не бывало, продолжал лежать на диване, с улыбкой наблюдая за всеми манипуляциями.
— Мусорное ведро на кухне под раковиной, Ваня, — почти весело сказал он и устремил глаза на Николу. — Где же ты, Коля, пузырь-то прячешь? Не иначе — под мышкой кармашек. Не стесняйся, дружок, доставай.
— Да я… — малость смутился тот, вынимая бутылку.
— Да ты, — перебил Василий Иосифович, нехотя переводя себя из положения лёжа в состояние сидя. — Да ты не бойся, я на вашу поллитровку покушаться не стану.
Он открыл дверцу тумбочки и поманил Николая:
— Глянь-ка…
Наклонив голову, Никола заглянул внутрь и обмер: там стояло, по меньшей мере, десять-двенадцать бутылок (он таких и в Елисеевском не видел!) отборного грузинского коньяка.
— Так что вначале заглотите по полстаканчика своей отравы — для согрева, а потом уж попробуете, что такое настоящий „КВ“. Ну и я пригублю за компанию… Что, освоился? — обратился хозяин к Ивану, который снова вошёл в комнату, держа в одной руке тарелку с наструганным крупными ломтями хлебом, в другой — водружённую на чистую пепельницу тарелку с колбасой. — Ставь сюда — в тесноте, да не в обиде! Погоди-ка…
Он поднял сбоку тумбочки совершенно незаметную панель, откуда-то изнутри что-то выдвинул, и полезная поверхность увеличилась вдвое, превратив тумбочку в небольшой столик.
— Вот так. — Гостеприимец неожиданно хлопнул в ладоши и с заблестевшими вдруг глазами приказал: — А теперь, хлопцы, сели и налили! Себе — как положено, мне — ровно столовую ложку.
— Это как? — спросил Никола, открывая бутылку.
— Да как тебе удобнее, — в голосе Василия Иосифовича промелькнула нотка раздражения. — Хочешь — на глаз, а хочешь — возьми ложечку!
Иван всё понял. Во дворе их дома находился пункт приёма утильсырья, и он не раз видел, как пьёт, закончив работу, беспалый старьёвщик Архип — «тихий» алкоголик. Поэтому, молча забрав у Николы бутылку, он плеснул в один стакан, наполнил до половины два других и обратился к новому знакомому:
— Ваше здоровье!
— Давайте, ребятки! — Сделав свой глоток и поставив стакан, радушный хозяин вновь откинулся на диван и прикрыл глаза. — Закусывайте и повествуйте, кто вы такие, чем занимаетесь? Я так понимаю, студенты и, судя по всему, нездешние?
Поскольку Никола уже жевал, ответил Иван:
— Студенты. Из Ленинграда.
— Хороший город… Красивый… И люди… А отец не любил…
Собеседник замолчал и, казалось, задремал.
Никола вопросительно взглянул на Ивана. Тот отрицательно покачал головой и, спокойно откусив бутерброд, спросил:
— А как вы догадались, что мы — не местные?
Василий Иосифович, не открывая глаз, слегка усмехнулся:
— Местные вряд ли зашли бы ко мне за стаканчиком… — И вдруг порывисто сел на диване. — Вот теперь — наливай, как положено, по полной. Только уже не эту бодягу. — Он открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. — На, Ваня, ты у нас виночерпий сегодня. Однако ещё одной малости не хватает. Я сейчас…
Он впервые поднялся со своего ложа (оказавшись, к удивлению ребят, совсем невысокого роста) и вышел на кухню. Иван вновь наполнил стаканы, а Никола, затолкав в рот остатки второго бутерброда, встал, подошёл к фотографиям на стене и… чуть не подавился. Усиленно работая челюстями и не отводя взгляда от фотографий, он сделал шаг в сторону и стукнул друга по плечу. Тот отмахнулся было, но, увидев выпученные глаза приятеля, нехотя оторвал себя от стула и подошёл к нему.
Никола поочерёдно указал пальцем на два фото. На одном, сделанном, по всей видимости, на даче, улыбающаяся девочка лет пяти сидела за столом между родителями, полуоблокотившись-полуприльнув к матери — красивой женщине с восточными чертами лица и большими печальными глазами. На втором, явно «южном», на фоне пальм и кипарисов, та же девочка, но уже значительно старше, жмурясь от солнца, грустно смотрела в объектив. Она как бы выглядывала из-за отца, который сидел в шезлонге и что-то писал, попыхивая трубкой. Обычные семейные фотографии. Обычные — если бы не одно обстоятельство: на обеих был изображён Сталин.
— Я-то думаю, что вы тут приумолкли, — хозяин квартиры вернулся в комнату, держа в руках блюдце с нарезанным лимоном и тарелку с толстыми кусками чего-то бледно-жёлтого цвета. — А вы, оказывается, фотографии рассматриваете. Кстати, довольно редкие…
Пристраивая тарелки, он попутно достал папиросу, закурил и удовлетворённо кивнул:
— Вот теперь — полный комплект: лимон и сулугуни. Вы ели когда-нибудь сулугуни?
— Нет. А что это такое?
— Овечий сыр.
Василий Иосифович сделал пару глубоких затяжек, после чего броcил папиросу в пепельницу и, подняв стакан, нетерпеливо-трепетным жестом пригласил ребят. Те, переглянувшись, последовали его примеру.
— За знакомство! — кратко возгласил хлебосольный хозяин и, выпив, занял своё место на диване. — Не забывайте закусывать! Сулугуни — это вкусно, так что не стесняйтесь. — Сам же лишь отправил в рот кружок лимона, откинулся на подушку и вновь посмотрел на молодых «собутыльников», переводя заметно оживившийся взгляд с одного на другого. — Ну, что случилось? Можно подумать, вы никогда не видели фотографий Сталина.
— Таких не видели, — серьёзно ответил Иван, передавая Николаю хлеб с сыром, — откуда они у вас?
— А это имеет значение?
— Да нет, просто интересно. Сейчас, когда и обычные портреты все поснимали, увидеть вдруг такие, чисто семейные фотографии у кого-то на стене…
— У кого-то на стене! Могу сказать тебе в утешение, — неожиданно жёстко перебил Василий Иосифович, — что раньше, когда у всех висели, у меня не было тех самых «обычных портретов». Да-да, представь себе, никогда. Зато теперь висят эти «необычные» фотографии.
Затем, уже другим тоном, спросил:
— Как вам коньяк? Нет желания повторить?
— Благодарствуем, но нам пора, — ребята поднялись. — Ещё раз спасибо за угощение! Сулугуни действительно очень вкусный сыр.
— На здоровье, — мрачно усмехнулся Василий Иосифович, разливая тем не менее коньяк. — Всё ж-таки давайте на посошок…
Через пару месяцев — в марте — их опять отправили на «каторжанку», и снова — в Казань. Это была последняя поездка — вскоре их отменили. Однако она запомнилась благодаря новой, неожиданной и почти мелодраматичной встрече с Василием Иосифовичем.
В тот день исполнился год со дня смерти мамы, и вечером Иван повёл друга в ресторан. Им повезло: народу было не очень много, к тому же никто из присутствующих не выказывал особого желания веселиться. Небольшой оркестр также был явно настроен на лирический лад — довольно пожилой солист вполне прилично спел лишь несколько популярных романсов.
Ребята помянули Екатерину Пахомовну, выпив водки и закусив дежурным салатом «Столичный», в который здесь — во всяком случае, если верить «меню-прейскуранту» — вместо курицы, почему-то, клали баранину. Отчаявшись найти следы оной в своей тарелке, оптимист Никола изрёк:
— Фиг с ним, с мясом! А хлеба всё-таки лучше нашего, питерского, я нигде не встречал. Вот ведь загадка: вроде ржаной кирпич — тот же, а вкус — совсем другой.
Иван грустно усмехнулся в ответ:
— Как раз в этом — ничего удивительного. Ленинградский хлеб теперь девятьсот лет будет самым вкусным. По году — за каждый день, по крошке — за каждую жизнь.
Помолчав, он как-то странно взглянул на приятеля и вдруг сказал:
— Спасибо тебе, Никола.
— За что?
— Маму Катю мы с тобой помянули; теперь, давай, помянем маму Варю…
— Какую маму Варю?
Иван не успел ответить. Подошедший к ним официант, загадочно ухмыляясь, поставил на стол бутылку «КВ»:
— Это — вам.
— Но мы не заказывали коньяк! — со свойственной ему непосредственностью воскликнул Бовкун.
— Не беспокойтесь — вас угощают.
— Кто?
— Сейчас вы всё узнаете.
— Слушай, — зашептал Никола, едва официант ретировался, — до боли знакомый пузырь! Я такой только раз и видел! Точно, глянь!..
Иван обернулся.
Из-за столика в дальнем углу поднялся невысокий человек в чёрном костюме. Это был он, их странный знакомый. Проходя мимо и направляясь к оркестру, он им дружески улыбнулся и незаметно подмигнул.
Уже в следующую минуту в зал вошли сразу несколько официантов с подносами, уставленными рюмками с коньяком, и стали обходить присутствующих. После непродолжительных объяснений общее недоумение сменилось любопытством, и все повернулись к эстраде.
Василий Иосифович подошёл к микрофону. Речь его была краткой, но впечатляющей:
— Добрый вечер, уважаемые товарищи! Я понимаю, что вы несколько удивлены. Между тем всё очень просто: сегодня у меня день рождения, который я, к сожалению, вынужден отмечать в одиночестве, вдали от друзей. Поэтому и решил — по доброй грузинской традиции — угостить вас хорошим, грузинским же коньяком. Кто не захочет, конечно, может не пить. Да, я забыл представиться, извините. — Сделав небольшую паузу, он бросил как бы мимолётный взгляд в сторону, где сидели ребята. — Меня зовут Василий Сталин.[14]
И в воцарившейся тишине, молча кивнув музыкантам, сын Сталина вышел из зала.
А утром, придя в Управление, Иван с Николой узнали, что ночью он умер — во сне…[15]
«Денёк выдался — на удивление!» — подумал Круглов, захлопнув дверцу своей видавшей виды «тойоты» и заводя мотор.
— По-моему, ты хочешь что-то сказать, — обратился к нему с заднего сиденья его бывший учитель. — Выскажись — легче станет!
— Да нет, ничего. Просто подумал, что очень «вовремя» подгадалась эта затея с общим сбором, — спокойно ответил Олег, выезжая из подворотни на Лиговский проспект.
— Ты имеешь в виду вообще или конкретно моё вызволение-освобождение?
— Причём тут это?! Скорее, наоборот. — Он взглянул на Саныча в зеркало заднего вида. — Если бы все так же, как вы, не проходили мимо в подобных случаях…
— Перестань, Олег! — перебил его тот, поморщившись. — Говоришь заведомую ерунду! Это что — первый или единственный случай? Это чёткая, отработанная система! Ребята дополняют гаишников по части пешеходов. Причём в «час пик», на глазах у сотен людей! Я спросил того парня, за что он заплатил этим двум мерзавцам? Подумаешь, перебежал дорогу на жёлтый свет! «А что мне оставалось? — ответил он, взглянув на меня, как на инопланетянина, и сунул под нос полупустую бутылку пива. — Сейчас заведут в участок, надают дубинками по рёбрам и оформят „сопротивление в нетрезвом виде“! Деньги же отберут так и так.».
— Об этом я и говорю! Не хватает людям сознательности. Вот если бы несколько человек, а не вы один вмешались…
— Да почему кто-то вообще должен вмешиваться? Ты вдумайся в этот… идиотизм! Прохожий должен «вмешиваться», когда те, кто призван его охранять от грабителей, средь бела дня у него на глазах грабят другого такого же прохожего! Можно придумать что-то более циничное? И самое страшное, что это уже стало нормой! О какой сознательности ты говоришь, если тот же ограбленный искренно считает, что ему повезло, поскольку его лишь обобрали, а не избили и не посадили?! Просто так, за здорово живёшь!
— Положим, никто бы его никуда не посадил …
— Ага, сразу бы «положили»! Мне импонирует твой каламбурный оптимизм. А скажи, пожалуйста, что было бы с «вмешавшимся» в моём лице, не окажись у него заступника — подполковника милиции в твоём лице?
— Вы — о себе в целом спрашиваете, — улыбнулся Круглов, — или конкретно — только о своей физиономии лица?
— Вот лица моего попрошу не касаться, — в тон ему ответил Саныч. — Оно — не тема для шуток, начальник! И хватит уже «выкать», наконец. Тоже мне, мальчик-одуванчик!
— Кто ж спорит, — проговорил Олег, чуть помолчав, и снова взглянул в зеркало, — проблемы и у нас, в системе МВД есть, как везде и у всех…
«Сейчас, похоже, тоже!» — добавил он уже про себя, опять заметив эту синенькую юркую «восьмёрку».
Он обратил на неё внимание, ещё когда торопился за Санычем по оживлённым в восьмом часу июньского вечера улицам. Очевидно, ребята в той машине также очень спешили, причём в одном с ним направлении. Они неизменно оказывались неподалёку, хотя и на почтительной дистанции — даже если он допускал небольшие вольности с обгоном. Лишь когда парковался около отделения, эти мальчики на скорости проскочили мимо. А теперь вот проявились вновь…
— …и дерьма, вроде сегодняшних подонков, хватает, — продолжал он между тем вслух. — И не только — «снизу», к сожалению. А у вас там, за кордоном, конечно, ни коррупции, ни рэкета уже нет — изжили!
— Там проблем тоже достаточно. Но полицейские в Германии взяток не берут и выполняют функции по поддержанию порядка и законности. А наша милиция была и остаётся — уж извини! — структурой насилия и подавления. Иначе как объяснить творящийся ныне беспредел, притом, что в России, значительно уступающей Америке по народонаселению, вашего брата милиционера в четыре раза больше, чем там полицейских. Ты вдумайся в эти цифры!
— Цифры серьёзные, конечно. Только тамошней демократии сколько лет? А поначалу, ведь, царил тот же «дикий капитализм» — вы ж сами нам об этом на уроках рассказывали!
Логичнее всего предположить, что это «друг детства» решил поучаствовать в освобождении учителя. Так, на всякий случай. Да… Это было бы возможно, если б не одно маленькое «но», по сути, заставляющее сразу от подобного предположения отказаться: «восьмёрки» этот пижон не допустил бы даже у своего полотёра или чистильщика обуви!
«Во, свернули! Всё правильно, догадались, куда возвращаемся…»
Олег перевёл глаза и вдруг заметил, что Саныч смотрит на него в зеркало.
— И какие у тебя соображения по поводу этого отвалившегося хвоста? — спокойно поинтересовался он.
— Ты о чём? — опешил Олег, от неожиданности сходу перейдя на «ты». Он мог поклясться, что увлечённый разговором учитель за всю дорогу ни разу не обернулся.
— Наконец-то, — усмехнулся Саныч вместо ответа, — а то — как в моём любимом мультике: «Всё „мама“, да „мама“!»
И, сделав небольшую паузу, тихо добавил:
— Ладно, долг платежом красен. Так что, понадобится помощь — не стесняйся, обращайся.
— Спасибо. Как там, в «Блондинке за углом»: «Непременно воспользуюсь.»?
— Зря смеёшься, — всё так же тихо проговорил Саныч, — я редко предлагаю помощь вот так — сам. Можно сказать, всего-то второй раз. — И почти совсем неслышно договорил: — А ошибаюсь — и того реже.
— Вот, мы и на месте! — Олег остановил машину, заглушил мотор и повернулся к нему. — Нет, правда, спасибо! Просто я очень смутно представляю себе, о какой помощи может идти речь, принимая во внимание мою службу и ваше заграничное существование.
Саныч по-прежнему сидел, откинувшись на заднем сиденье, и доброжелательно смотрел на своего бывшего ученика. И тут того как током ударило!
— Постой-постой… Наташка что-то моей Светке рассказывала! Сейчас же все сдвинуты на гаданиях, гороскопах и прочих дульках. Они даже на пару к одной астрологине периодически ездят… Вы что, действительно, там занимаетесь всем этим?
— Мне только не нравится тональность твоего вопроса, потому что, если ты скажешь, что не сталкивался с этим здесь, я, конечно, сделаю вид, что поверил тебе.
— Нет, просто в этом случае мне вас действительно сам Бог послал сейчас…
— Не поминай имени Господа всуе, — перебил его Саныч. — Скажи лучше, что это за красавцы с таким трогательным вниманием наблюдают за нами? Их глаза просто излучают любовь и нежность!
— А-а-а! Это — бандиты, — мрачно-спокойно ответил Круглов, — из свиты одного вашего ученичка. Которого убить легче, чем посадить, — добавил он со вздохом. — Во повезло с однокашником! И сейчас я с этим другом детства должен буду водку пить! Ладно, идёмте. Только по окончании «мероприятия» я отвезу вас домой! Мне на самом деле нужна консультация специалиста.
Они вышли из машины и направились во двор.
Олег старался не смотреть в сторону терминаторов из «БМВ» и «лэндровера», оккупировавших не только двор, но и подступы к нему. И всё же заметил, как один из них поднёс к уху трубку…
— Гип-гип ура!!! Саныч с Чёрным прибыли!
— Ой, а где ваша борода? Встретила бы на улице — не узнала!
— Вспомнила бабка, как девкой была! Боюсь, Леночка, ты скорее меня с бородой не узнала бы.
— Мы уже собирались вас во всероссийский розыск объявлять, сэр… нет, мистер… нет… Как это по-немецки? Я только «партайгеноссе» знаю.
— Паша, по-немецки это звучит настолько неприлично, что я скорее соглашусь называться «товарищем» — пусть даже партийным. Поверишь ли, сколько лет живу в Дойчляндии, а до сих пор вздрагиваю, когда меня там обзывают господином.
— Мы все дружно и каждый в отдельности вам сочувствуем, товарищ. — Несмотря на шутливый тон, в голосе хозяйки дома сквозила озабоченность. — Поскольку большинство присутствующих — после трудового дня и на третьем часу ожидания — оказались на грани голодного обморока, пришлось малость заморить червячка, не дождавшись — уж извините! Занимайте наконец свои места и рассказывайте, что произошло…
— Хотелось бы вначале помыть руки, Наташенька. Олег, наверняка, присоединится. Мы постараемся скоренько.
— Если скоренько, то вторая дверь от кухни.
— Вы даже представить себе не можете, фройнды… — промолвил Саныч, вернувшись через две минуты. — Куда садиться? Ага! — Они с Кругловым начали пробираться к своим стульям. — Представить себе не можете, какое это везение — иметь в добрых знакомых милицейского начальника!
— Что вы, всё-таки, натворили?
— В том-то и дело, что ничего!
— А ещё учитель! Просто так у нас в милицию не забирают! Это вам даже Круглов подтвердит, — заявил Светловидов, вновь усаживаясь на своё место. И добавил — «со знанием дела»: — И выпускают оттуда тоже, как правило, не за простое «мерси».
— То было мнение крупного специалиста, — отозвался Круглов, наливая водку.
— Так, — Саныч повысил голос, — во избежание выработки у меня комплекса педагогической несостоятельности призываю всех наполнить рюмки-бокалы и сменить тему! За кем первый тост?
— Да уж — по старшинству. Зря, что ли, столько времени вас ждали?
— Вот слово «старшинство» мне явно не нравится. Посему, принимая во внимание давность нашего знакомства, не очень значительную разницу в возрасте, а также тот факт, что с некоторыми из присутствующих — включая гостеприимных хозяев — мы уже давно на «ты», предлагаю распространить данное правило на всех. Пусть это станет нашим коллективным брудершафтом (кстати, тоже немецкое словцо). Цум воль, либэ лёйтэ! Будьте здоровы, дорогие мои!..
После второго тоста — за присутствующих дам — Саныч вновь оглядел «сотрапезников»:
— Ну и? Может, хватит обжираловкой заниматься? Кто первым готов поделиться с бывшим учителем своими жизненными достижениями?
— Видите ли… Ах, да, пардон! Видишь ли, учитель, — ответил за всех Вася Громов, — мы, в принципе, уже почти всё друг о друге знаем. Во-первых, потому что иногда всё-таки пересекаемся по жизни, а во-вторых, за то время, что ждали тебя сегодня, успели наговориться до донышка. Ты же у нас нынче — человек «импортный», можно сказать, с неизвестной, обновлённой биографией… Слухами, опять-таки, земля полнится всякими. Так что логичнее было бы тебе поведать нам всем о себе, чем кому-то из нас свою среднестатистическую жизню обмусоливать.
— Здрасти…
— А что? Вася прав. Рассказали бы о своём житье-бытье в Европах! Это правда всем интересно. А то о вас действительно никто ничего толком не знает…
— На самом деле, ребята, в Европе не так много интересного. Нет, правда, это не кокетство! Там нет абсолютно ничего такого, чего бы не было в Питере. Самым сильным потрясением для меня, например, стало посещение Версаля. Я уж не знаю, кто и что брал за образец, но Версаль тянет в лучшем случае на роль средненькой пародии на наш Петергоф. Серьёзно! Про Германию — просто молчу. Вы хоть раз слышали об экскурсионных поездках, например, в Берлин? Лондон, Париж — да, Берлин — нет. Почему? Да там после войны смотреть практически нечего. Всех достопримечательностей: рейхстаг, который постигла судьба «Авроры» — после реставрации от него осталось одно название; четыре-пять музеев — для питерского глаза скучноватых; «Аквариум»… И всё, пожалуй. Ну, русских обязательно ещё в Трептов тянет, по старой памяти. Дрезденская галерея, Кёльнский собор — больше в Германии делать нечего.
— А как же хвалёная немецкая культура, образование? Сейчас считается престижным отправлять туда детей на учёбу…
— Ага. Только когда я говорю немцам, что в Питере больше трёхсот театров, они мне не просто не верят, а обижаются, причём на полном серьёзе, считая, что я держу их за идиотов. На весь Берлин им хватает нескольких театров, одной филармонии и двух опер. При этом одну из них уже который год пытаются закрыть — не могут решить только, какую именно. Образовательная сфера — отдельная песня. Сколько университетов в Питере? А в Берлине — всего три! И то считается, что один лишний. Среди присутствующих есть кто-нибудь, кто не знает, как зовут канцлера Германии? А из пяти немецких школьников только один может назвать это имя. И чтобы уж закрыть тему окончательно — общедоступная информация, почему-то совершенно неизвестная здесь. В Германии больше четырёх миллионов человек — иначе говоря, почти двадцатая часть населения — неграмотны, то есть не умеют ни читать, ни писать. Угу…
— Всё это очень интересно, конечно. Только непонятно, что же ты-то тогда там, а не тут? Или тебе нравится ощущать себя эдаким Миклухо-Маклаем среди европейских аборигенов? — ухмыльнулся Громов.
— Вопрос действительно большой и интересный, хотя не очень корректно сформулирован. Основная беда сегодняшней Германии как раз в том и заключается, что «аборигенов» — то есть настоящих, коренных и хорошо образованных немцев — с каждым годом становится всё меньше. Немецкие женщины не хотят рожать — как правило, из экономических и карьерных соображений. А пришлые восточные мужчины — с перцем в крови — наоборот: не очень любят работать и учиться, зато стабильно и добросовестно заполняют демографическую брешь, пропорционально этому увеличивая финансовую. У них в некоторых семьях по десять-двенадцать детей — и все сидят на социале! Так что, как это ни парадоксально, но на мой «иностранный» взгляд, именно в неправильной политике в отношении иностранцев, с одной стороны, и вынужденной послевоенной американизации — с другой, причина кризиса и постепенного угасания по-настоящему великой немецкой культуры. Что же до меня конкретно, Вася, то в Германии я отдыхаю — пока, по крайней мере, — от вонючих неработающих лифтов и государственного бандитизма и беззакония на всех уровнях. Там я знаю, что меня не выкинут на улицу и не позволят умереть с голоду — ни в какой ситуации. Кроме того, за границей жить не только спокойнее и комфортнее, но уже и дешевле, чем здесь.
— Шутить изволите?
— Ничуть! Вот, кстати, вопрос, на который не могу найти ответа: как наш народ умудряется, получая в десять-двадцать раз меньше, платить за всё в три-пять-десять раз дороже? Кто-нибудь из присутствующих может объяснить сей экономический феномен?
— «Всё» — понятие растяжимое. Конкретизируйте, по возможности.
— В том-то и дело, что конкретнее не получится! От картошки и обуви до машин и недвижимости! Не говоря уже о том, что во всём мире продают квартиры, и только в России, почему-то — квадратные метры! Я просто выпадаю в осадок, когда выясняется к тому же, что пресловутый метровый квадрат не самого чистого бетона стоит сколько-то тысяч долларов! И что это за «элитное жильё», состоящее из голых стен и дырки для сортира? У меня приятель полгода назад за шестьдесят тысяч евро купил в Гамбурге трёхкомнатную квартиру — причём не из самых дешёвых — площадью в сто с лишним квадратных метров, в которую въезжаешь без унитаза под мышкой, потому что он там уже стоит и скучает…
— Приятель — приятелем, а мы тут слышали, что у тебя там чуть ли не свой салон магических услуг и эзотерических исследований…
— «Вы тут слышали», — перебил Саныч, молниеносно и заметно посуровев. — Хорошая формулировочка. По радио слышали, или по телевизору, в программе «Время»?
Он бросил многозначительный взгляд на Наташу.
— Конечно, — улыбнулась та, — „чуть что — сразу Косой“! Я только подтвердила…
— Это правда, Саныч, — не дал ей договорить Светловидов. — Но неужели немцы готовы платить за приворотные зелья? И их защитники животных закрывают глаза на высушенные лапки лягушек и отрубленные кошачьи хвосты?
— Не обращайте внимания, — мрачно прокомментировал Круглов. — Это он пожелал нам всем приятного аппетита. Со свойственным ему ослоумием…
Пётр Ильич положил нож и вилку, медленно, сверкнув бриллиантом, вытер губы салфеткой и встал из-за стола. Металл в его голосе слегка контрастировал с томной грустью во взоре.
— Увы и ах, други, но мне пора! Рад был повидаться! — Он поднял рюмку и осушил её в один глоток. — Надеюсь, не в последний раз…
Судя по вновь зависшей тишине, заключительная фраза была воспринята, по меньшей мере, как предупреждение о готовящемся теракте. Поэтому — очевидно, во избежание кривотолков — Светловидов счёл необходимым притормозить на выходе и демонстративно бесстрастно уточнил, обращаясь непонятно к кому:
— Мне этот хам уже должен был, садясь со мною за один стол. Теперь его долг утроился…
Не успел Белый показаться в дверях парадного, к нему подъехал длинный тёмно-синий «БМВ». Тяжёлый «лэндровер» с заработавшим мотором остался стоять на месте в ожидании пассажиров, устремившихся к нему с разных сторон двора.
Сев в машину, Пётр Ильич закурил и откинулся на мягкую спинку.
«Это надо было так подставиться и подставить! Вот она — цена одной неосторожной фразы расслабившегося идиота. Спасибо, Олежек — сам того не ведая! — выручил… Ты уж прости, Чёрненький, за финальную дешёвку — на что-то подороже времени не было. А кто из нас кому подыграл в итоге — стыдливо умолчим!»
Он взглянул наконец на сидящего напротив молодца:
— Ну что?
— Всё путём. Они не по нашу душу, а действительно пасут его. И похоже, это не менты, а фээсбэшники.
«А говорят, дурость не заразна!» — вздохнул Белый про себя. Вслух же произнёс:
— И это ты называешь «всё путём»? Мне бы твоего оптимизма, Барон, а тебе моего ума толику — цены б нам не было!
Он снова погрузился в размышления, дымя сигаретой и поигрывая золотым «Ронсоном».
«Не вовремя они это придумали. Очень не вовремя. Чем мог заинтересовать контору мой кристально чистый заклятый дружок? И именно сейчас, когда занимается таким важным для нас обоих делом?»
Белый выкинул окурок в окно и тут же закурил снова.
«Ясно, что Монах рассёк быковку — собственно, иначе и быть не могло. Понятно и то, что он и в гробу не успокоится, стремясь развинтить всё до упора и отомстить… А у него в ФСБ кто-то был… Точнее, есть пока, — поправил он себя. — Причём довольно «крутой». Монах им дорожил, скрывая от всех. Лишь Лоб — царствие ему небесное! — знал этого кадра. Да, похоже, крёстный задействовал его. Спешит старик… А тот, естественно, вышел на Олежека. Только вот зачем понадобилось его пасти? Это вопрос… Вопрос!.. И потому, может статься, не так и не вовремя, а совсем наоборот!»
Выбросив недокуренную сигарету, Светловидов вновь поднял глаза на Барона:
— Значится, так…
После окончания института их пути было разошлись. Иван, получивший диплом с отличием, стал следователем вначале транспортной, затем — городской прокуратуры, а Николай распределился (судьба-насмешница!) всё в ту же Казань, в «родимый» уголовный розыск. Однако не прошло и трёх лет, как он вернулся в Ленинград — конечно, не без участия друга.
— Я так и знал, что этим счастьем тебе обязан, — проговорил Бовкун, сжимая Ивана в объятиях прямо в коридоре горпрокуратуры.
— Так кому ж ты ещё, кроме нас с Лизой, нужен? — с улыбкой ответил тот. — Разве что своей Казанской Божьей Матери! Идём ко мне в кабинет, потолкуем…
— Вот тут ты ошибаешься, прокуратура! — Николай озорно подмигнул, входя в скромные «апартаменты» Кривошеина и осматриваясь. — А с мебелью у вас небогато. ОБХСС[16] тряхнули бы, что ли. — Он с видимым удовольствием уселся на единственный, помимо хозяйского, стул. — Да. Так вот, насчёт «никому не нужен». Теперь уже нужен! И даже, надеюсь, очень!
Лишь сейчас Иван, присевший на край своего письменного стола в непосредственной близости от Николая, заметил у того на пальце тонкую змейку обручального кольца.
— Что?! И как же это ты умудрился скрыть такое от меня? В последнем твоём, с позволения сказать, «письме» об этом — ни полслова! Друг называется! На свадьбу не пригласил! Зажал свадьбу…
— Вань, так ведь её и не было, свадьбы-то, ей-Богу!
— Оправдываться будешь знаешь где?
— Если не здесь, то уж и не знаю, — рассмеялся Николай. — Нет, правда! Сразу свадьбу сыграть не получилось — дежурство проблемное было, мне и в загс-то только на оперативной машине сгонять удалось, туда и обратно. Через день — командировка почти на две недели. А потом уже как-то…
— Вот задним числом и организуем! — перебил Иван. — Таки и кто эта самосожженка, согласившаяся подписать себе приговор?
— Ты спрашиваешь про счастливицу, выигравшую «Зим» по трамвайному билету? Скажем так: одна девушка…
— Неужели? Умеешь ты утешить! Как хоть зовут-то жену?
— Марина.
— Хорошее имя.
— Она и сама — ничего!.. Между прочим, они с матерью тоже жили на улице Гагарина, через дом… — Николай запнулся, — …от Василия Иосифовича. Представляешь, если бы мы в их подъезд тогда забрели да к ним позвонили?
— Кстати, — Иван взглянул другу в глаза, — ты у него на могиле-то был?
Бовкун насупился и ответил не сразу:
— Не только был. Поверишь, пришлось засаду устраивать?!
— Какую засаду?
— Какую… Обыкновенную! Жена — ну, вдова, то есть — ему небольшой такой, скромный памятник установила. Так какая-то сволочь повадилась регулярно в день его смерти разбивать об этот памятник бутылку с битумным лаком. Вроде бы «сын за отца…», понимаешь?[17] Вот, на сей раз уже людей туда заранее и направили.
— Тем не менее какая-то сволочь осталась непойманной, как я понял?
— Правильно понимаешь. Больше суток ребята просидели. Утром снялись — всё было в порядке. А после обеда звонят — опять! В будущем году специально поеду, сам эту падлу выловлю!
— Вместе поедем, — тихо поправил друга Иван, коснувшись его плеча. И после паузы добавил: — А сегодня вечером приведёшь Марину к нам. Знакомиться будем. — Он соскочил со стола.
— Не приведу, дружище! Она пока в Казани осталась.
— Как так? Не понял…
— Она же у меня учительша, девушка ответственная, стало быть. Так что — ждём окончания учебного года. А там уже можно будет и её перевозить, и семью, так сказать, доводить до кондиции.
Иван хотя и был в глубине души немного задет неожиданной скрытностью друга, всё же искренно порадовался за него. Никола заметно возмужал и посерьёзнел за то время, что они не виделись. И чувствуется, что влюблён без памяти, о детях мечтает! Они вот с Лизой не могут иметь детей — война и блокада оставили им бездетность в наследство. А тут — перспектива с Колькиными детишками понянчиться!
— Ладно, уговорил. Тогда давай тоже проявим ответственность и вернёмся к нашим делам. — Иван сел за стол, положил на него локти и чуть подался вперёд. — Ты вообще-то знаешь, по какому поводу призван в родные «пенаты»?
— Нет, без понятия.
— А о событиях в Москве имеешь представление?
— Каких событиях? Ты что меня пугаешь?
— Не особо страшных, скорее, даже смешных. Однако — имевших последствия. Начальник УВД Москвы по… как бы помягче выразиться… по неосторожности, отрапортовал на торжественном заседании в Колонном зале, что в Москве покончено с квартирными кражами.
— А-а-а! Про это мы читали в газетах и долго смеялись!
— Тут вы поспешили, потому что о самом смешном газеты не писали.
— Не томи уже!
— Где-то неделю спустя, когда означенный товарищ комиссар вернулся домой после напряжённого трудового дня и открыл собственным ключом дверь в собственную квартиру, находящуюся, как ты понимаешь, в охраняемом милицейским постом доме, он обнаружил там голые стены. Воры средь белого дня вывезли на двух меблевозах — кстати, сержант-охранник помогал им грузиться! — всё: от мебели и холодильника до дамских шпилек и бигудей. И оставили — в сортире прикнопили — довольно лаконичную записку: «Ты нас обидел и должен ответить. А барахло своё, которое нам без надобности, можешь забрать в лесу на 101 км Ленинградского шоссе.» Вернули опять-таки всё и даже пару белых тапочек присовокупили.
— Лихо!
— Ты находишь?
— А о каких последствиях ты говорил?
— Эта невинная выходка была по достоинству оценена и КГБ, и МВД, и Генеральной прокуратурой. Принято совместное решение создать при республиканских министерствах и управлениях Москвы и Ленинграда специальные подразделения по экстренному расследованию особо дерзких и циничных преступлений.
— «Особо дерзких и циничных», — усмехнулся Николай. — Конечно! Ограбить старушку на улице — не так дерзко и не особо цинично. Значится, комитетчики из 9-го управления будут охранять сами «тела», а мы — их барахло сторожить?!
— Какими соображениями руководствовалось начальство, я не знаю, — продолжил Иван, никак не отреагировав на замечание друга, — но мне предложено сменить форму и — пока в звании капитана — возглавить питерское подразделение.
— И ты согласился?! — вскинулся Бовкун. — Уйти из прокуратуры в уголовку, пусть даже такую привилегированно-перспективную?
— К вопросу о привилегиях: мне дано право привлечения — в рамках штата, разумеется — любого сотрудника МВД в звании до майора включительно. Вот я с тебя и начал, старший лейтенант. Но не только и не столько потому, что ты мой друг. — Кривошеин серьёзно взглянул на товарища. — Видишь ли, Никола, подобных московскому случаев — как лейкоцитов в моче: «единичные в поле зрения». А спецподразделение должно работать эффективно. Так что ограбленных старушек оставим на совести райотделов, сами же определимся с нашими приоритетатами-авторитетами.
— Что ты имеешь в виду, начальник?
— Я имею в виду, что данный эпизод, на самом деле — не что иное, как вызов уголовного мира. Нам. И мы должны на этот вызов достойно ответить. Поэтому формулировку «особо дерзкие и циничные» следует рассматривать шире, ориентируясь не столько на отдельные преступления и бандитов, их совершивших, сколько на банды в целом и их руководителей, в частности. Не размениваться по мелочи, а рубить головы уголовной гидре — вот наша задача. Паханы, воры в законе — основная цель.
— Да, оптимизма тебе не занимать. Только, знаешь, Вань, оптимизм этот — типично прокурорский. И я, как рядовой сыскарь, разделить его не могу. Пахан — он и есть пахан. Попробуй его взять. А и посчастливится посадить — на год-другой, в лучшем случае, — что толку? Ему зона — не более чем смена квартиры в Сочи на квартиру где-нибудь в ближнем Подмосковье. Только цирикам лишняя головная боль.
Иван выслушал друга с лёгкой улыбкой, хотя глаза его при этом оставались серьёзными.
— Ты, Никола, тоже верен себе. Спасибо за просветительскую работу. Но разве я говорил что-нибудь про «взять» и «посадить»? — Кривошеин встал из-за стола и, подойдя к металлическому сейфу, достал из него толстую архивную папку. — Я сказал, по-моему, вполне конкретно: рубить головы.
Во взгляде Бовкуна читалось откровенное недоумение. Он проводил глазами вернувшегося товарища и спросил:
— Рубить? Топором, что ли?
— Зачем же топором? Мечом. Тем самым чекистским мечом, который украшал и форму твоего отца, Никола. Мне сейчас нужно к начальству, так что верных полчаса у тебя есть. — Иван открыл папку и, перевернув, подвинул её другу. — Вот, полюбопытствуй — только без лишних эмоций, — чем они занимались… Под чутким руководством полковника Подкаминова. И обрати внимание на гриф — эта папочка не подлежит рассекречиванию. С тебя расписки не беру, хотя сам, как понимаешь, её дал. Считай — за обоих. А чтобы никто не помешал, дверь я запру…
Возвратившись почти через час, он первым делом открыл окно.
Николай с отрешённым взглядом и потухшей папиросой в зубах сидел всё на том же месте у стола. Он даже не обернулся. Раскрытая папка лежала рядом с переполненной окурками пепельницей.
— Извини, задержался.
Иван подошёл и положил руку ему на плечо.
— Теперь понятна немногословность полковника Подкаминова, — тихо вымолвил Никола, по-прежнему глядя перед собой. — А признание, что отец был одним из лучших у него… Уж лучше бы он и этого не говорил.
Иван закрыл папку и убрал её в сейф.
— Я не совсем согласен с тобой.
Бовкун поднял наконец глаза на друга:
— Не ври… Пять орденов Красного Знамени, — он болезненно сморщился, — за подготовку убийств детей и женщин…
— Нет! За разработку и проведение сложнейших операций по подрыву боевой мощи врага путём вербовки в среде высшего военного командования фашистской Германии! Тут, знаешь, арсенал средств у контрразведки был весьма ограничен. И вовсе не случайно руководство и координация осуществлялись не из Москвы, а отсюда, из блокадного Ленинграда. Как учил незабвенный, «если враг не сдаётся, его уничтожают».
— Врага — да! Так и уничтожь его, если враг… — Никола презрительно скривил губы, — не поддался гнусному шантажу и сохранил верность солдатскому долгу.
— Солдатскому долгу? Ты это — о каком долге? Не забывай, что речь идёт о фашистском генералитете…
— Нет, речь идёт о женщинах и ребятишках, которым не повезло оказаться жёнами и детьми этого самого генералитета! И которые становились заложниками и жертвами «героев невидимого фронта»!
— А сколько детей и женщин уничтожили эти «отцы семейств», исполняя свой «воинский долг»? Сходи на Пискарёвку, освежи память![18]
— Правильно, давайте сами уподобимся фашистам?! Это никчёмный спор, Ваня. Что бы ты ни сказал, убийство ребёнка только за то, что его отец — даже трижды фашист и четырежды фельдмаршал — не захотел стать предателем, я не смогу ни оправдать, ни, тем более, принять. Знаешь, я лишь сейчас понял Геббельса, умертвившего всех своих детей. А нам ещё приводят этот пример в качестве иллюстрации звериной сущности фашизма! Ладно, закончим дискуссию. Я тебе, во всяком случае, благодарен за эту папку. Кстати, как, если не секрет, удалось её добыть?
— Было бы желание! — улыбнулся Иван, однако в подробности вдаваться не стал. — Хорошо. Значится, сейчас нужно съездить в кадры — приказ на тебя у них уже подписан. Так что ознакомишься и заодно сдашь фотографии. Удостоверение тоже готово — может, сразу получишь. А нет — значит, завтра. Встретимся в восемь на нашей остановке сорок седьмого и вместе поедем в Управление. Если захочешь — вообще у нас заночуешь. Тебя когда сегодня ждать-то, молодожён?
— Может… — начал Николай.
— Не может! — перебил Иван. — Или ты меня с Лизаветой поссорить решил?
Где-то через полгода Бовкун привёз-таки свою молодую жену в Ленинград. Иван с Лизой, когда Николай их знакомил, испытали смешанные чувства какого-то радостного удивления и неведомого до того, почти родительского умиления.
Марина оказалась девушкой из разряда «женщин-детей»: очень стройная и миниатюрная (не выше ста шестидесяти сантиметров), она производила впечатление девочки-подростка, нуждающейся в постоянной опеке, заботе и защите. И кто мог предположить тогда, что эта внешне маленькая, хрупкая женщина проявит такое мужество и величие духа, окажется способной к самоотречению и высокой жертвенности…
Несмотря на данное Ивану обещание, Николе довольно долго не удавалось довести семью до полной кондиции. Лиза, работавшая хирургом в Институте скорой помощи, конечно же, помогла друзьям пройти полное обследование на предмет бездетности (хорошо знакомое им с Иваном самим). И хотя в результате всех анализов и исследований — и в Первом медицинском, и в Институте Отта — были сделаны самые благоприятные заключения, Марина ещё около двух лет не беременела.
Естественно, это очень угнетало её и расстраивало Николая. Но вот кто-то из подруг-учительниц, с которыми она работала в школе, под большим секретом дал Марине загородный адрес одной старой цыганки. И она — тайком и от мужа, и от друзей — съездила к этой самой Гране в Александровку. Было ли то простым совпадением или цыганка действительно помогла своей ворожбой, только какое-то время спустя сияющий Никола сообщил, что долгожданные перемены наконец-то грядут…
А потом… Потом, как обычно, на смену большой радости пришла великая беда.
Месяца за три до ожидаемых родов, посреди рабочего дня ему на службу вдруг позвонила Лиза:
— Ванечка, постарайся пока ничего Коле не говорить, а после работы привези его к нам, чтобы я смогла всё спокойно объяснить. Я сейчас положила Марину в клинику…
— Что случилось? — перебил он.
— Ничего страшного, — ответила Лиза после секундной заминки, которую тем не менее уловило чуткое ухо следователя. — У женщин, особенно с подобной конституцией, довольно часто возникают различного рода проблемы во время беременности. В общем, я очень на тебя надеюсь и после половины седьмого буду ждать вас обоих дома. А сейчас мне нужно идти. До вечера, милый.
Она поспешила положить трубку, не ожидая его взаимного «пока».
Иван понял: случилось что-то серьёзное.
И не ошибся…
Никогда больше не видел он Николу таким потерянным и откровенно несчастным. Хотя и сам, наверное, выглядел ненамного лучше после того, как Лиза «всё спокойно объяснила».
Из объяснения этого следовало, что у Марины в какой-то там «трубе» обнаружили быстро увеличивающуюся кисту, которую, по жизненным показаниям, необходимо срочно удалить, так как она давит на какие-то органы и на шестимесячный «плод» (Иван в тот вечер возненавидел это слово на всю жизнь!). Удастся ли при этом сохранить ребёнка — большой вопрос, но в будущем Марина вряд ли сможет иметь детей.
— И когда… операция, — почти шёпотом, через силу спросил Николай.
— Послезавтра, — односложно ответила Лиза.
Он умоляюще взглянул на неё:
— А ты?..
— Вообще это не положено, Коленька. Но мне разрешили присутствовать.
Никола кивнул, провёл дрожащей пятернёй по лицу и, словно вспомнив что-то, вновь поднял на Лизу больные глаза:
— А мне можно к ней?
— Нет, тебя к ней уже не пустят. Завтра подготовительный день, много что ещё нужно будет сделать. А вот после операции — само собой, обязательно…
Николай наотрез отказался остаться у них на ночь, заявив, что ему необходимо побыть одному. Проводив друга и заперев дверь, Иван вернулся в гостиную.
Лиза сидела за столом, опершись на него локтями и закрыв лицо ладонями. Он не видел жену плачущей ни разу в жизни, даже в детстве, даже — когда умерла мама…
Иван бросился к ней, крепко обнял и прижал к себе:
— Что ты, Лизонька, что ты! Всё будет хорошо…
Почти силой отстранившись, она обожгла его взглядом сухих и блестящих глаз :
— Не будет, Ванечка! В том-то и дело, что не будет… Рак у неё, понимаешь? Рак! И плод в таких случаях не сохраняют!..
Она умолкла и, достав носовой платок, высморкалась.
— Марина, после того, как ей всё разъяснили, сразу отказалась от операции.
— Как отказалась? — опешил Иван.
— Она же — не Никола, её на «кисту» не поймаешь… Выживу ли я, говорит, неизвестно, а так — хоть ребёночка Коле оставлю. Еле сговорились. — Лиза глубоко вздохнула. — В общем, операция — завтра. Я буду ассистировать Вере Валентиновне. Попытаемся сделать невозможное и при этом сохранить малышку, — она горько усмехнулась. — Как при царе Горохе. Мариша уверяет, что вытерпит.
— Вытерпит что?
Лиза вновь подняла на него глаза:
— Очень непростую полостную операцию. Под местной анестезией.
Генеральская «Волга» миновала подворотню и въехала в ухоженный внутренний двор.
— Пожалуй, ты меня всё-таки подожди, — бросил Кривошеин водителю.
Он вышел из машины и бегло осмотрелся. Оттого, наверное, что оба предыдущих визита приходились на тёмные, холодные вечера, когда окружающее воспринимается несколько иначе, Ивана Фёдоровича не покидало ощущение, что он здесь впервые. Спасибо, подъезд только один!
Тем не менее, он замешкался около двери — не мог вспомнить номер квартиры. Разглядев расположенную чуть в стороне от других кнопку с надписью «консьерж», Кривошеин решительно надавил на неё и, услышав характерный зуммер и щелчок, вошёл. Дверь за ним тут же автоматически закрылась.
В просторном холле отреставрированного — а по сути, заново построенного — дома, несмотря на отсутствие окон, было чисто, светло и уютно. Экзотическим растениям и пальмам в кадках, очевидно, вполне хватало искусственного дневного света. Справа, из специально огороженного помещения с окошком, навстречу гостю вышел опрятного вида, уже довольно пожилой мужчина и с приветливой улыбкой обратился к нему:
— Здравия желаю, товарищ генерал!
— Добрый вечер, — ответил Иван Фёдорович и, не скрывая удивления, внимательно взглянул на консьержа.
Тот лукаво сверкнул глазами:
— Не узнали? Конечно, столько времени прошло! Я, уж, почти десять лет, как на пенсии!..
— Пал Капитоныч? — Кривошеин протянул руку. — Булов!
— Точно так, собственной персоной, — ответил старик, взяв его руку в обе свои и несколько раз тряхнув. Было видно, что он искренно рад встрече. — Вот, жив пока, курилка.
— Курилка! Насколько я помню, мы с тобою чуть ли не двумя единственными «некурилками» на всё Управление были.
— Нет, майор Беглов тоже не курил. Но мы-то с ним, два кабинетных червя: я — в кадрах, он — в хозуправлении — дело понятное. А вот как вы умудрились на самом, можно сказать, переднем крае не закурить — это вопрос. Да… Я ведь вас ещё капитаном помню!
— Капитаном? — недоверчиво взглянул на него Кривошеин.
— Точно так. Неужели забыли, как мы с комиссаром привозили вам в госпиталь приказ на майора? Вместе с орденом?
— Твоя правда, старик, — почему-то тяжело вздохнул Иван Фёдорович. — Сколько же тебе сейчас?
— У-у! Скоро юбилей отмечать буду.
— Так пора бы уже с внуками нянчиться!
— Внуками? Правнучке, главной моей отраде, четвёртый месяц!
— Вот и я говорю, что отдохнуть бы время! Полковничьей пенсии со всеми добавками на правнучку хватит, думаю?
— У меня ж ещё внучка и два внука! Да и кроме того — силы, вроде, пока есть. А дома стоит только осесть — всё! Глазом моргнуть не успеешь — уже не сидишь, а лежишь, к выносу готовишься, как шутит мой сын.
— Я смотрю, он у тебя чуткий малый. Да… Значит, внуки-правнуки радуют?
— Не то слово! Ей-Богу, с каждым — а их у меня четверо — на пять лет, точно, помолодел.
— Выходит, правильно говорят: «Любите своих внуков — они отомстят за вас вашим детям!»
— Как же их не любить?! — воскликнул Павел Капитонович, не расслышавший окончания фразы. — Жаль только, время подгадалось для их жизни неважнецкое. Это ж надо было — такую державу… А теперь вот, извольте видеть: мало того, что полковник в отставке при дверях нынче деньги зарабатывает, так его к тому же и на французский манер обозвать надо. Я сменщику говорю — он-то много меня моложе — а что, говорю, русское слово «привратник» отменили? Обязательно «консьержем» — тьфу, и не выговоришь сразу — именоваться нужно? Так они меня теперь так и зовут. И жильцы — тоже. У нас тут теперь два консьержа и один привратник.
— И давно ты привратничаешь?
— Да нет, третий месяц всего. По какому великому блату мне это место сосватали, рассказывать — дня не хватит. Таких молодых конкурентов обскакал, куда там…— Он махнул рукой и с доброй улыбкой взглянул на Кривошеина. — А говорят, Ленинград — большой город. Я, как фамилию и отчество вашего сына увидел, сразу о вас подумал. Спрашивать-то его самого, ясное дело, не стал!
— Что так? Мог бы и спросить. И ещё! Пал Капитоныч, кончай мне выкать, а? Неловко даже, честное слово!
— Не положено, — посерьёзнел Булов, — тут с этим строго: «здрасти — до свидания». Субординация похлеще армейской. Да… Дожили до этого самого рыжего-бестыжего капитализьма… с лицом в веснушках. С вами, вот, к примеру, — старик понизил голос, — я уже знаете, сколько пунктов нарушил? — Он начал загибать пальцы. — Дверь открыл и впустил, не переговорив, не выяснив — раз, вышел из этого своего кабинета-дворницкой навстречу — два, заговорил — три. Конечно, я б не открыл, если бы не увидел вас через видеокамеру, а всё-таки, имейте ввиду… Вот. Ну а если вы сына навестить решили, то могу сообщить, что он в отсутствии.
— В этом я почти не сомневался. Заехал так, по пути, на авось. У него что-то сегодня и мобильный не отвечает, а мне надо… его повидать. Когда он обычно возвращается, можешь сказать?
— Обычно? — Павел Капитонович замялся, но потом, очевидно, решился. — Вот ведь — очередной пункт нарушаю! Ох, генерал, подведёте вы меня под монастырь… Обычно — поздно возвращается. Только, когда я сказал, что он нынче в отсутствии, то имел ввиду не данный конкретный момент, а вообще. Его уже дней около десяти, пожалуй, нет. У нас же — всё на глазах, можно сказать, фиксируется. Так что могу ответственно заявить, что Юрий Иванович, скорее всего, уехал куда-то на пару недель отдохнуть-развеяться…
— Мне бы твоей уверенности чуток, — снова помрачнел Кривошеин. — Вот что, Пал Капитоныч, у меня к тебе просьба, уж, извини! Одним нарушением больше — теперь, думаю, не суть.
— Да чего там, Иван Фёдорович, — озабоченность генерала, по-видимому, передалась полковнику-привратнику. — Говорите, что нужно.
— Вот тебе мои телефоны…— Кривошеин достал визитную карточку и что-то черканул на ней. — Сообщи мне, пожалуйста, сразу, как только он появится. В любое время, на мобильный, домой, на службу — я написал тебе номер прямого.
— Что-нибудь серьёзное, товарищ генерал? — спросил консьерж, пряча визитку.
— Хочу надеяться, что нет, — не сразу ответил тот. — Пока, по крайней мере.
— Не волнуйтесь, дам знать сразу же. Причём, чтоб ваш номер не «светить» — если наш аппарат здесь под присмотром — позвоню по своей трубке.
— Спасибо тебе…
— Завтра подъезжай немного пораньше, — обратился Кривошеин к водителю, как только тот остановил машину около его подъезда, — где-нибудь в половине седьмого. Будь здоров!
Придя домой, Иван Фёдорович положил принесённый пакет с кассетой на журнальный столик, рядом выложил прибор, который несколько часов назад демонстрировал Монаху, разделся и прошёл в ванную. Приняв контрастный душ, он, уже в спортивном костюме, вернулся в комнату, достал из бара бутылку коньяка и сел в кресло. Лишь теперь, плеснув в рюмку и сделав добрый глоток, вскрыл он, наконец, пакет, в котором, кроме видеокассеты, оказалось несколько чёрно-белых фотографий. Кривошеин надел очки и долго их рассматривал. Потом поднялся, подошёл к письменному столу, достал из ящика лупу и снова — внимательно и методично — изучил каждое фото.
— Да, чистый нокаут, — тихо проговорил он вслух, положил лупу и взглянул на портрет, висящий над столом. — Похоже, не оправдал я вашего доверия, товарищ комиссар…
Выпив ещё, Иван Фёдорович с посеревшим лицом остановился перед стеной, увешанной фотографиями. Это были семейные фото — их с мамой, Лизой и Юрой. Лишь на одной, пожелтевшей карточке, совсем ещё юный Иван Кривошеин, был сфотографирован вдвоём с таким же, как сам, молодым человеком, которого всю жизнь считал своим лучшим другом…
Он снял эту рамку, вынул из неё фото, зачем-то повесил пустую рамку на место. После чего медленно, как-то сомнамбулически-спокойно порвал фотографию и застыл взглядом на кассете…
Вутман!(жарг.) — Отлично!
Ведомственная гостиница «Балтийская» находилась на месте нынешнего отеля «Невский палас».
Втусовывать (жарг.) — описывать, объяснять
Муфлоны (жарг.) — братки, бандиты
Остров Голодай — территория, примыкающая к Смоленскому кладбищу, на котором в годы блокады ленинградцы хоронили умерших.
Юридический институт им. М.И.Калинина располагался в Меньшиковском дворце.
Получившая тогда заслуженную известность режиссёрская работа Ильи Шлепянова.
Василиск(греч.) — сказочное чудовище, убивающее одним взглядом своим.
Один из примеров авторской гиперболы. Автору прекрасно известно, что в так называемом «любительском» боксе проводились (и проводятся) только трёхраундовые бои.
Танкист, гладиатор, бык, атлет, боец (жарг.). — бандит.
Шутник Светловидов, однако! «Девочки — в зал!» — эта команда в течение сотен лет — и по сей день! — раздаётся во всех публичных домах мира.
VERTU—эксклюзивный мобильный телефон из золота. Фирма „VERTU“— английское подразделение «Нокии».
После смерти Сталина, специальным правительственным решением, Василию запретили носить псевдоним отца в качестве фамилии. Ему был выдан паспорт на имя Василия Иосифовича Джугашвили.
Умер В.И.Сталин (Джугашвили) 19 марта. А вот дата рождения на его могильном памятнике (почему-то?) — 24 марта…
ОБХСС — Отдел по Борьбе с Хищением Социалистической Собственности и в советские времена не «бедствовал». После превращения «социалистической собственности» в частную стал называться ОБЭП. При — этом «изменился» не больше, чем ГАИ от переименования в ГИБДД/ДПС.
Намёк на известное лицемерное высказывание И.Сталина: «Сын за отца не отвечает», произнесённое им якобы в защиту детей «врагов народа».
На Пискарёвском мемориальном кладбище в Петербурге в братских могилах покоятся около полумиллиона ленинградцев-блокадников — замёрзших, умерших от голода, погибших во время бомбардировок и артобстрелов.