Как-то вечером к ним заявилась ватага юнцов. Дни становились все длиннее, и после ужина еще оставалось время сыграть партию в кегли; так, по крайней мере, они объяснили свое появление в тот раз. Сначала они пошли на террасу, потом, оглядевшись и не обнаружив того, что искали, они отправились прямо к шарам, которые словно дожидались их в начале дорожки — большой и маленький, с круглым отверстием для большого пальца и широким захватом для всех остальных.
Верзила Алексис посмотрел через стену на террасу.
— Что берем? — спросил он и стукнул кулаком по столу.
Так вот, на площадке для игры в кегли стоит в тот вечер Алексис, гроза деревни, красавец парень ростом больше шести футов с белобрысыми усиками, низким лбом и вьющимися волосами; что есть мочи он бьет кулаком по столу. Служанка подходит.
Игра еще не началась; все слышат, как служанка спрашивает:
— Что закажете?
Алексис отвечает:
— Ничего! — Тут он берет большой шар. — Гавийе, тебе писать счет!
Гавийе готов.
Служанка все ждет и наконец уходит, не понимая, в чем дело, да и кто бы тогда мог понять. Тогда Алексис снова стучит по столу громче прежнего, взяв валявшуюся под ногами палку.
Он смотрит, кто выйдет; это снова толстуха служанка.
Алексис уставился на нее и ждет, когда та подойдет.
— Вы-то мне зачем?! — говорит он.
— Негодяй! — отвечает служанка и уходит; слышно, как она что-то говорит на террасе. Потом появляется сам Миллике.
— А, это всего лишь вы! — говорит Алексис. Потом, обернувшись к своим: — Пошли-ка отсюда… Придем в другой раз.
Они снова проходят через террасу, и с ними Морис Бюссе, сын синдика. Ему еще восемнадцать не стукнуло, и парень он скромный и сдержанный; поговаривают, правда, что он уже помолвлен.
Руж приходил теперь два раза в день. В тот день он пришел в первый раз часам к двум; потом заявился довольно поздно, уже когда луна вынырнула из-за Ден Д'Ош. Облака цвета грязного льда закрывали небо; вдруг они разошлись, и появившееся в прогалинах небо стало похоже на каналы в полях. Руж толкнул дверь в зал и с удивлением увидел, что внутри пусто. Он подождал, но никто не вышел. Минуту спустя Руж услышат, как кто-то спорит на кухне, и узнал голоса Миллике и служанки. Он подождал еще и решил позвать кого-нибудь. Открыл дверь в коридор и крикнул: «Эй, есть там кто?» Тут голоса внезапно смолкли, и появился Миллике; увидев Ружа, он обхватил руками голову.
— Что это с тобой?
Миллике вышел на свет: лицо у него было еще более серое и помятое, чем обычно; рот его был приоткрыт, а голова поникла.
— Что со мной? — Потом: — Знаешь, это ты во всем виноват. Как будто двух женщин тут не хватало, надо же, ты мне и третью подсунул… А теперь вот… — Он обвел рукой пустое кафе. — Никто не смог это выдержать…
— Миллике, дружище, ты все такой же. Вечно упускаешь свой шанс.
— Шанс? Погляди-ка…
Миллике вынул из кармана охотничьего жилета листок бумаги.
— Держи, — сказал он, протягивая Ружу листок из блокнота, разлинованный для подсчетов.
ТРЕБУЕТСЯ
Это был заголовок, а дальше шло несколько строк с множеством исправлений, написанных аккуратным отчетливым почерком:
Небольшому симпатичному заведению на берегу озера — девушка с хорошими рекомендациями для обслуживания кафе. Обращаться с указанием кода…
— Вот, — сказал Миллике, — до чего я докатился. Даже имя свое указать не могу…
Он — крупный, плотный, в обвисших штанах, с редеющей бородой и рыжеватыми усами — стоял у стола; и тут за площадкой для игры в кегли, под проясняющимся небом — но они-то были под лампами — вдруг заиграл аккордеон.
Руж как раз дочитал объявление и возвратил его Миллике со словами:
— Женщин не знаешь, что ли. — И добавил, стоя в кругу света ламп: — Твою ведь уже не изменишь, чего уж тут? Пусть себе надрывается…
Под засиженными мухами лампами — их было три или четыре, с абажурами из эмалированного железа, тоже пестрящего черными точками, — Руж сказал:
— Садись. А она-то где?
Миллике только плечами пожал:
— Черт возьми! Она в своей комнате. Она снова заперлась в своей комнате. А жена закрылась в своей… Служанка попросила расчет. — Он сел, поставив локти на стол и обхватив руками голову. — Если так пойдет и дальше, я психом стану.
— Нет, — возразил Руж, — есть выход получше. Я ведь сказал, что у тебя есть шанс, и не спорь со мной. Надо лишь с толком взяться за дело…
Луны не было видно. Прямо напротив светились два окна, посаженные так близко, что сливались в одно, но луны видно не было. Вместо нее — лишь вихри мерцающих светлых пылинок в разрывах облаков, как когда видишь лампу через муслин. Тут донеслись первые звуки аккордеона. Они проникали через квадратики окон, чертя на них птичьим крылом узоры и заставляя позвякивать. Она обхватила руками голые ноги и склонилась вперед, вытянув шею. Звуки все плыли и плыли. Она спрыгнула на пол…
— Ты никак не сможешь взять дело в свои руки. Пусть себе кричит…
Вот она уже у двери. Она вслушивается, приложив ухо к тонкой еловой доске. В доме тихо, и лишь снизу доносится какой-то звук, похожий на жужжание мухи, мечущейся за занавеской.
— При чем здесь твоя жена; послушай, Миллике, ты сам знаешь…
Она идет к своему большому кожаному чемодану, вынимает оттуда эспадрильи[1] и цветастую шаль. Она заворачивается в нее и выскальзывает наружу. В коридоре и на лестнице ни души. Даже лампочки не зажгли, если только мадам Миллике не потушила их, поднимаясь.
Ей ничего не стоит дойти до двери, ведущей в переулок, туда, откуда доносятся звуки. Вот они снова звучат в свежем ночном воздухе, все более громкие и прозрачные; она погружается в мелодию танца, скользящую в открытую дверь коридора…
— Оставь ее в покое, — продолжают говорить в кафе. — Зачем ты заставляешь ее работать? Это вовсе не ее дело. Оставь ее в покое, а иначе она совсем уйдет в себя…
Внутрь проникает мелодия аккордеона и, задев ненароком мужчин, кружится под железными абажурами.
— Ты знаешь, это как крылья бабочки — тронь их, и они посереют… Дай ей свободу, а если она тебе надоест, всегда можешь отправить ко мне…
Дверь дома снова притворена. Она теперь там, где надо, с другой стороны. Сейчас музыка принадлежит ей. Мелодия наполнила ее, словно поднявшись по ручейку. В углу площадки для игры в кегли, прямо за сараями, между стен есть проход. Она проскальзывает в него, поднимает голову и смотрит по сторонам. Звуки доносятся справа. Стена слишком высокая, но тут она показывает, на что способна. У самой стены стоит повозка с лестницами. Повязав шаль на поясе, она хватается за повозку обеими руками и лезет вверх при свете луны, которая как раз выходит из облаков и погружает в свое сияние ее волосы, плечи, юбку и ноги. Вот где проявилась ее ловкость. На мгновение она прячется на самом верху, опираясь на вытянутые вперед руки; она на краю залитой цементом площадки, где развешивают сушиться белье на натянутой поперек проволоке. Ну и хватка у нее, ну и сноровка! Она не встает во весь рост, так ее слишком легко заметить. Лунный серп светится, как кусочек льда, на самом углу кафе Миллике, сверкающей дорожкой пробегая вдали по воде. Она ползет, как кошка. Она движется так незаметно, что тишина вокруг словно сгущается. Она добралась до другого конца площадки. Ей остается только вытянуться и заглянуть за край.
Это, оказывается, с другой стороны двора, в длинном доме с покатой крышей и первым этажом из камня. Что-то вроде сарая с конюшней внизу и двумя комнатами сбоку, в одной из которых светится окно без занавесок. Сквозь него все отлично видно. У выбеленной известкой стены притулилась железная кровать, накрытая покрывалом с цветной каймой. Он сидит между окном и кроватью на стуле без спинки, потому что иначе он бы просто не смог сесть. Горб на спине пригибает голову к самым коленям; он с большим трудом поднимает ее. Господи, какой он коротышка! Какой осунувшийся! Он совсем маленький, а инструмент огромный и кажется еще больше, когда человечек раздувает его мехи из красной кожи и описывает ими полукруг, обеими руками выдавливая потом из них воздух. Как легко и быстро летают его пальцы по блестящим клавишам! Она подается чуть вперед. Он поворачивается в ее сторону, ногой поправляя под собой табурет. Мелодия стихла, но вот новая, и она просто великолепна, лучше и быть не может. Сначала приглушенный рокот басов — и вдруг словно звенящий водопад звуков.
Стук в стекло; он продолжает играть. Трижды стучат — он поднимает голову без всякого удивления.
Ничто не прерывает и даже не замедляет на мгновение размеренный ход мехов и его бегущие вверх-вниз, словно по лестнице, пальцы; дверь дрогнула, он знаком приглашает войти, потом снова изо всех сил давит на мехи, извлекая заключительный аккорд. Она входит в первую комнату, где ей перехватывает горло от едкого запаха кожи; под второй дверью виднеется полоска света.