Через три-четыре года после нашего приезда в Японию Варшавский уже понимал, что надеждам на скорое воплощение его идей в реальных инженерных проектах сбыться не суждено. Думаю, ему потребовалось немалое мужество для того, чтобы спокойно принять этот факт, открыто его признать и в дальнейшей научной работе отталкиваться от него. В последние годы в Айдзу он уже не так напирал на революционность своих подходов, все более уповая на смешанные синхронно-асинхронные методы. Пришел к концепции разделения схемы на два слоя, процессорный и синхронизирующий, и всячески эту концепцию разрабатывал. Вернулся к мажоритарной логике, которой занимался в молодости. Посвятил несколько статей входящим в моду квантовым логическим устройствам. К тому времени я уже далеко отошел от своей дипломной специальности, перестал вникать в техническую суть, перетолмачивал машинально и бездумно. Но ни на миг не сомневаюсь, что из его схем и тогда не исчезла ни гениальность, ни красота. Вот только дальше бумаги эта красота никуда не шла…
В 1998 году была предпринята последняя попытка пробиться из академических кругов в промышленные через токийскую фирму "Монолит", имевшую контакты везде, где только можно. Когда и из этой затеи вышел пшик, Ильич окончательно разочаровался в японском экономическом чуде и стал поглядывать в сторону исторической родины, где бурно рос и наливался соками разнообразный хайтек. А в начале двухтысячного - за два года до почетного препровождения на пенсию - неожиданно для всех уволился из университета Айдзу и перебрался в Тель-Авив. Там его научную работу взялся спонсировать какой-то местный мебельный магнат.
- Поехали, Вадик, с нами, - сказал он мне на отвальной как бы в шутку.
- Кто ж меня туда возьмет? - шутливо ответствовал я. - Прадед мой самарин…
- А мы тебе напишем "еврей по детям"!..
Летом того же года я навестил его в Израиле. Завез туда его любимых внуков и недельку погостил. Средиземноморский воздух пошел Ильичу на пользу. Загорелый, поджарый, третий год уже не курящий, он выглядел помолодевшим лет на десять - пусть седины в его волосах и сильно прибавилось. Я помню его пружинисто вышагивающим по приморской набережной. Пляжная майка, шорты, сандалии… Борцовская походка. И все та же победная ухмылка на правую сторону.
Май 2003, Тель-Авив.
После этого я видел Варшавского трижды. Раз он приезжал к нам в Айдзу доделать какие-то дела. Потом, когда я уже сам уволился и вернулся в Россию, он прилетел в Питер, чтобы забрать внуков в летнее путешествие на яхте по Эгейскому морю. Зимой 2003 года приехал похоронить мать. 23-го февраля того же года отпраздновал в Тель-Авиве семидесятилетие. А вскоре после этого узнал неутешительный диагноз.
Курил он всю жизнь. Бросал на мой памяти трижды - два раза безуспешно, третий успешно - но и бросив, продолжал сосать сигареты, вставляя их в рот "нештатным концом", что тоже едва ли шло на пользу здоровью. Так что в диагнозе, по большому счету, ничего неожиданного не было. А надежда все равно была. Потому что это был не кто-нибудь. Это был Виктор Варшавский. Казалось, уж он-то переборет и это.
Он продолжал работать и строить планы на будущее. Израильский хайтек к тому времени несколько сдулся, разгоревшаяся интифада тоже не способствовала росту высоких технологий, уверенности в наступающем дне не было ни с какой стороны - а он все так же корпел над схемами, все так же строчил статьи и в сотый раз пытался найти точки соприкосновения с японскими компаниями.
Мои сыновья летали к нему на лето еще дважды. На одной из последних фотографий он стоит с внуками, сам не похожий на себя: исхудавший, изможденный, с абсолютно белой головой. К тому времени он уже спал большую часть суток. А немногие оставшиеся часы посвящал науке. Работал до самого последнего дня.
В декабре 2004-го состояние его здоровья резко ухудшилось. Опухоль сдавила бронхи, не давала дышать. Срочно вызвали дочь, госпитализировали, сделали что могли в той ситуации. Больному полегчало. Казалось, подарено еще несколько месяцев.
Новый 2005-й год он встретил в своем тель-авивском доме с окнами на Средиземное море, в компании жены и друзей. Я встречал праздник в своей кронштадтской квартире - с новой женой, годовалой дочерью и обоими сыновьями. На следующий день мальчишки уехали к себе, а 2-го января рано утром зазвонил телефон.
- Вадик, - услышал я. - Ты не спишь?.. Папа умер…
Рядом с Виктором Ильичом Варшавским я провел одиннадцать лет. Половину моей взрослой жизни. Это гораздо больше, чем Андрей Иванович Кузнецов, мой архангельский прадед, провел на сцене с Федором Шаляпиным. Это даже больше, чем юная Луэлла Краснощекова провела рядом с Владимиром Маяковским. Раз уж им обоим хватило воспоминаний об этих встречах до конца дней, то мне тем более хватит надолго.
Дело тут даже не в том, что коренным поворотом моей судьбы - неожиданным, счастливым и всё определившим японским поворотом - я обязан именно Варшавскому. Оглядываясь назад, я всякий раз настолько поражаюсь неповторимой причудливости того, что по его милости со мной произошло, что впадаю в самую крайнюю степень фатализма, когда простая человеческая признательность готова уступить место осанне Генератору Псевдослучайного Промысла. Да простится мне этот компьютерно-теологический кентавр, здесь он уместен.
Дело не в зигзагах судьбы и не в царских подарках. Дело в масштабе личности.
За несколько лет, проведенных мною в научном мире, я видел много ученых. Еще больше - на добрый порядок - я видел научных работников. А вот Ученых - с большой и заглавной буквы "У" - я видел считанные единицы. Наверное, во времена Моцарта и Лейбница это было нормальным - единицы композиторов, единицы ученых, сотня-другая ценителей. Большего и не требуется. Сегодня все устроено иначе. Сегодня музыка - это индустрия, а наука - производительная сила. Сегодня ученый все чаще добывает новые знания не из-за того, что жажда этих знаний сжигает его изнутри, а из-за того, что за добычу тех или иных знаний кто-то готов платить те или иные деньги.
Я не рисую сусальную картинку, упаси Господь. Ильич отнюдь не был романтиком или блаженным. Он вовсе не пренебрегал "презренной пользой". Он всегда умел добиться должной оценки своего труда. Но всю свою жизнь в науке он занимался исключительно и единственно теми вещами, которые ему были интересны. А это очень непросто - тем более, в дисциплинах, казалось бы, сугубо прикладных.
Мой друг Дужин ("Потапов") как-то раз вполне доказательно поведал мне, что математика является гуманитарной областью знаний - ибо не ставит перед собой никаких практических целей. Математик может посвятить жизнь Теореме Выеденного Яйца, доказать ее недоказуемость, и триумфально войти с этим в историю науки. А уж как потомки будут применять добытое им знание и будут ли применять вообще - дело не его.
С кибернетикой и электроникой дело обстоит сложнее. Computer science - наука ни с какой стороны не гуманитарная. Все, что в ней ни делается, делается во имя и во благо технического прогресса. Любое добываемое в ней знание придирчиво проверяется на оселке практической пользы. И если оно не проходит этот оселок, то ученому остается лишь утешаться той расхожей истиной, что отрицательный результат в науке - это тоже результат.
Утешался ли Виктор Варшавский этой истиной?
Не знаю. Думаю, что нет. Мне вообще плохо верится, что он мог думать о своих результатах как об отрицательных - даже несмотря на всю их невостребованность реальной индустрией. Мне и самому трудно так думать. "Неудачи Виктора Варшавского" - звучит каким-то несуразным оксюмороном.
Можно, конечно, уповать на то, что техническая эволюция продолжается, усугубляются старые проблемы, нынешние полумеры когда-нибудь окончательно себя исчерпают, назреет большая схемотехническая революция - и тогда асинхроника будет востребована в полном объеме. Может, так и случится. А может, и нет. Как-никак, эта революция уже объявлялась назревшей, но так до сих пор и не произошла.
Увы, но будущего не дано узреть даже большому ученому. Истинному ученому дано лишь одно: пройти свой путь от и до. Как заповедовал поэт, не отличая пораженья от победы. Тогда исчезает смысл говорить об "отрицательных результатах". Делай, что должен, и будь, что будет.
Виктор Варшавский прошел свой путь честно и красиво. Он подобрал гадкого асинхронного утенка и вырастил из него прекрасного лебедя. Те, кто способен оценить красоту подобного рода, видят это и знают. А о том, что этот лебедь не несет кремниевых яиц, пусть плачет несчастный узколобый маркетолог.
Пишущий эти строки давно оторвался от логического проектирования электронных схем. Уже который год меня жгут изнутри совсем иные задачи. Я хорошо помню, что Ильич никогда не воспринимал моих новых увлечений всерьез. Но это уже не так важно. Важно пройти свой путь, а не чужой.
Пушкин считал, что Моцарт способен разбудить в Сальери лишь зависть. Что он не может заразить его своим моцартианством.
А мне теперь кажется, что иногда немножко может…
май 2005 - февраль 2006
Санкт-Петербург