Свете в детстве от этих разговоров становилось не по себе, и она радовалась, что реформа, как какая-то волшебница в сказке, превратила нехорошие деньги в ничто. Потом Света раздражалась: «Вот дураки, даже то, что имели, не смогли в дело пустить. Вон тетя Фрося — у нее ни один рубль из кулака не вылетит. Правда, глядя на нее, не скажешь, что она очень счастлива, что ей хорошо живется. Иначе с чего бы ей тогда ходить вечно хмурой, недовольной, злой?! И сын у неё такой же. Никак жениться не может. Боится, что жена оберёт. И с тётей Фросей они постоянно ссорятся, каждый уверен, что другой его обманывает, что-то выгадывает. Как-то сын приходил к ним, выспрашивал, сколько они платят на самом деле. Так и не поверил. Смотрел тяжелыми, круглыми глазами и молчал. После его ухода так противно было...»
Родители деньги тратили легко, никогда не могли ничего накопить и никогда не жаловались, что им не хватает. Наверно, все могло... могло бы пойти по-другому.
Света еще помнила те времена, когда у них были семейные праздники. Вот по воскресеньям, например, они шли в парк смотреть кино. Мать надевала креп-жоржетовое платье, туфли на высоком прямом каблуке, проводила карандашом чёрную дугу много выше того места, где у нее самой были брови, из маленькой плоской коробочки набирала пальцем красную помаду и делала аккуратный бантик, как у той девушки на вышивке. От отца пахнет крепким одеколоном, и он посмеивается, когда мать возвращается за своей сумочкой, в которой оставила деньги. Когда они приходят в парк, Света просит, чтобы он приподнял ее и подержал под едким облаком из автомата, чтобы от нее тоже пахло. Сама бросает монету и быстро закрывает лицо ладонями, но одеколон все равно попадает в глаза. И отец дует в лицо и смеется. А Света думает, что её родители самые лучшие люди в мире.
«Сегодня кататься будешь?» — спрашивает отец, кивая в сторону качелей. Света молча кивает в ответ. Но после первого же сильного толчка сердце у нее, как звезда в ночи, обрывается и скользит вслед за лодкой вниз. Свеча бледнеет, и отец сразу же останавливается, посмеивается над ней, но заботливо держит за руку, ведет туда, где продают коржики и лимонад. Кто-то рядом напевает индийскую мелодии, из кинофильма, который они собираются снова смотреть. Родители в это время пьют пиво, сдувая пышную пену. Света ещё не замечает нечастых ссор, они легко забываются, и кажется, что в их семье все хорошо.
Иногда отец договаривается со знакомыми шоферами, и они едут на воскресенье куда-то за город, на рыбалку, чаще всего к Абдурахману — его дом стоит недалеко от реки. Абдурахман встречает отца радушно, они долго обнимаются, хлопая друг друга по плечу. Жена Абдурахмана тихо исчезает в летней кухне готовить еду. А потом мужчины уходят рыбачить. Света чаще всего оставалась в саду, с детьми Абдурахмана, Саидой и Зухрат, собирала с ними прозрачный, как янтарь, урюк, рвала яблоки или груши. А когда ложились спать, им стелили в саду на широком деревянном кате, от костра доносился запах ухи, лаврового листа.
Небо было усыпано огромными, пушистыми, как астры, звездами, и казалось, они вздрагивают, как цветы, когда по ним ползают лохматые пчелы и, перебирая лапками, испивают до конца сладкий нектар южной ночи. И чем больше Света всматривалась, тем все больше звезд она видела, и в конце концов ей начинало казаться, что все небо сияет пронзительно чистым светом.
Только вот с каждым годом знакомые и друзья менялись всё быстрее. Крепких, прочных связей не оставалось. Прилипали к ним на время только уже какие-то нехорошие, грязные люди. Одни отваливались, появлялись другие, еще хуже. Вот и докатились. Это же надо? Отравление водкой. Сколько же надо было выпить?!
Света поднялась и вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха. И в первую минуту действительно показалось, что на улице свежо.
Улица казалась незнакомой, пугающе пустынной, словно Света осталась одна во всем мире. Двухэтажные дома спали, как большие кошки, поджав лапы. Настороженная, непривычная тишина стояла вокруг. Черная туча медленно заползала на другую половину неба. «Хоть бы прошла стороной, — подумала Света, — а то я кофту взяла, а зонт забыла. Как ливанёт…»
Приближающаяся гроза на улице ощущалась, пожалуй, больше, чем в коридоре больницы. И еще этот запах... Света глубоко вздохнула, пытаясь вспомнить, что напоминает приторный запах цветущих акаций. Везде их вырубили из-за мошкары, что летом вилась над ними, а еще из-за старости. Непонятно, почему на этой улице оставили... Она еще раз глубоко вздохнула... И вспомнила. Такой же душный, сладковатый запах стоял в комнате у одной девочки из их класса, когда , у неё кто-то умер. Женщина, лежавшая в гробу, походила на человека столь же странным образом, как и те восковые яблоки, что им показывала учительница ботаники на уроке. Все очень правдоподобно и в то же время ясно: подделка. Поэтому Света довольно равнодушно разглядывала незнакомое ей лицо, бледное и вроде бы прозрачное, как стеариновая свечка. Но запах, стоявший в комнате, нагонял тяжелое, тоскливое чувство. Света поскорее вышла, чтобы не затошнило.
И, вспомнив этот сладковатый запах, Света почему-то испугалась, впервые представив, что отравление иногда кончается плохо. Очень плохо. Но тут же одернула себя, отогнала ненужные опасения: «Глупости! Не от водки же...» А почему она решила, что отравление от водки? Может, она грибами или консервами какими закусывала. Кто ее знает! Дозакусывалась… Всё, конечно, обойдется, но, к сожалению, ничему это мать не научит. Ее уже ничто не научит. Потому что человек должен добиваться лучшего так же устремленно, как Света. Насильно не заставишь.
Чувствуя вялость и усталость во всем теле, Света вернулась к своему стулу, села, неохотно открыла книгу и заставила себя читать дальше. Теперь каждое предложение давалось с трудом, будто она его откалывала от текста.
Картины дня, мастерская, голос Вики, улыбка Марата, его внимательный взгляд — все мешало сосредоточиться на приключениях Парцифаля.
— Вот она, Гани Ганиевич! — произнес тот же ж голос, который она слышала прежде.
Света подняла голову. Но дверь за Гани Ганиевичсм закрылась, и Света опять не увидела той женщины. «Зачем я ему нужна?» — подумала Света, не замечая, что за врачом идет еще один мужчина, в сером костюме.
Врач снял очки, старательно потер их носовым платком и испытующе посмотрел на Свету.
— Скажите, она пила? — наконец после нескольких формальных вопросов спросил он.
— Да... д-д-да... — потянула Света и как-то сразу успокоилась.
Она поняла, что врачу неудобно начинать с ней разговор о причинах отравления. «Видно ведь, что я... не такая… и вдруг — у матери отравление от водки».
— Да! — твердо повторила она, призывая к тому же своим тоном врача.
«Пусть не думает, что меня это волнует, пусть поймёт, что я живу своей, независимой жизнью и могу обсуждать такой вопрос как что-то совершенно постороннее».
— И сегодня тоже пила?
— Конечно! — удивилась Света. — Разве у нее не от этого отравление? — Она подозрительно посмотрела на него: «Что он тянет?»
Но тут неожиданно вмешался мужчина в сером костюме, на которого Света и не смотрела.
— А вы не знаете, с кем она пила?
— Вот еще! — обиделась она. — Небось у магазина с кем-нибудь, я разве их знаю?! Пьянчужки какие-то. А может, и одна. Я у нее не спрашивала... А почему вы?..
Мужчина и Гани Ганиевич переглянулись, будто получили подтверждение чему-то.
— Это не простое отравление, надо выяснить обязательно, с кем она пила, потому что...
— Ей очень плохо? — перебила его Света, и вопрос прозвучал даже как-то сердито.
— Она… кхм... умерла…
Умом Света понимала, что мать умерла. Но представить, почувствовать не могла. Казалось, сейчас раздадутся ее шаги, откроется дверь и она снова войдет, скажет своим виноватым, чуть заискивающим тоном: «Тулечка, золотце мое...»
И вот тут Света расплакалась, одновременно жалея мать и жалея себя. Она представила себе пустые, никчемные, ничтожные годы, прожитые матерью, — в них мало радости, о которой она, когда была той молодой девушкой, застывшей перед фотоаппаратом, думала и надеялась так же, как и тысячи других людей. Разве тогда эта молоденькая девушка в светлом длинном платье с белым пояском могла представить, какой будет её жизнь, какая смерть ожидает? И разве бы не содрогнулась, если бы ей показали сморщенную женщину с мутным взором, сизым, индюшачьим цветом лица, со стаканом водки в руке… Да она, наверно, все что угодно сделала бы, чтобы не случилось такого. Мало кто умеет представить, куда приведёт шаг, сделанный чуть в сторону, в какие дебри он заведёт!
Горячие ручейки бежали по щекам. Света вытирала их и думала о том, что, может, к лучшему, что мать умерла вот так, быстро и тихо. Что ждало ее впереди? Окончательное падение и только. В том, что она спилась бы окончательно, никаких сомнений нет.
Слёзы ещё наворачивались на глаза, но уже не такие жгучие. Тёплые, чуть горьковатые, такие знакомые на вкус... Сколько пролила их Света в своей жизни! И по чьей вине? Сейчас, конечно, нельзя упрекать мать. Но ведь и в самом деле она ничего не смогла дать родной дочери, кроме тощенького узелка с воспоминаниями, которые вызывали горечь и боль. Вот и всё.
Света попыталась заснуть — днем ведь не удастся. Вернётся утром отец, начнутся хлопоты, придут чужие люди, — одна мысль об этом вызывала раздражение. Ах, если бы можно было куда-нибудь на это время уйти, спрятаться! Вот бывает же летаргический сон, на два дня... И наверно, от этого, от беспокойного ожидания завтрашнего дня, сон не шел к ней.
В памяти всплывали какие-то случаи, связанные с матерью. Как она всегда ласково и настойчиво уговаривала Свету, если та болела ангиной, выпить теплое молоко с медом и маслом. Как она, если Света видела в магазине что-то нужное, всегда безропотно шла занимать деньги, как она придумывала по утрам ласковые прозвища, когда Света, обессиленная ночными слезами и ожиданием скандала, тревожно засыпала, и долго не могла проснуться.
Вспомнилось и то, как мать, так же ласково обращаясь к ней, просила вызвать «скорую». Только теперь Света представила, какое бессилие и страх, должно быть, охватили мать в последние минуты, с каким отчаянием, тонко, по-заячьи вскрикнула она на веранде: «Фрося!» Сердце у Светы сжалось. «Если бы я знала! — подумала она. — Разве я могла представить, что это серьезно? Она, когда хотела выпить, могла придумать что угодно... Нет, к лучшему, что так получилось… Она бы точно спилась, ходила бы по базару и клянчила на бутылку портвейна».
И Света вздохнула, жалея, что она одна, что нет никого рядом с ней, кому можно было бы рассказать все, как есть, не таясь, и кто мог бы понять ее, рассеять сомнения, успокоить… С кем рядом она бы могла почувствовать себя уверенней, как сегодня, в мастерской, когда Марат сказал: «Это не отстирывать надо, а выводить...»
И тут она вспомнила про юбку, про пятно... А ведь юбку надо будет завтра надевать! Другой нет...
«Вот и дело», — почти с облегчением подумала Света. Она высморкалась последний раз в большой носовой платок, включила утюг, достала вату, тряпку, промокательную бумагу и открыла дверцу стола... Здесь должна была стоять бутылка с метиловым спиртом... Но бутылки почему-то на месте не оказалось. Света беспокойно огляделась, заглянула за этажерку, потом под кровать, потом отодвинула занавеску на окне. Да нет! Как бутылка могла бы оказаться там, если Света помнила, что поставила именно сюда, в ящик стола? Она ещё стукнула о дверцу бутылкой.
И все же Света осмотрела свою комнату еще раз, а затем, чувствуя, как непонятное беспокойство усиливается, вошла в комнату родителей. У стола в углу стояли бутылки — уже слегка запылившиеся. Свежей среди них она не увидела и вздохнула, будто избавилась от непонятной тяжести. Подошла к табурету, села и только тут под левой ножкой стола заметила туго свёрнутую газетную пробку. Это была та самая пробка — чёрные крупные буквы находили одна на другую.
Всё еще не желая верить себе, Света подняла пробку, зачем-то пытаясь разобрать надпись из скрученных букв. Ей хотелось найти какое-нибудь объяснение и причину того, как могла оказаться здесь эта пробка, хотя уже знала — знала! — куда делась бутылка и что за отравление было у матери. А значит, значит…
«Нет! — сразу оборвала себя Света. — Какое я имею отношение к этому? Она могла где угодно достать без меня. Я принесла, чтобы вычистить пятно. Но я же не заставляла ее пить! Моей вины здесь нет и быть не может».
Всё было правильно. Но отчего слова оправдания казались такими беспомощными? И почему она не могла заставить замолчать другой, очень тихий голос, который продолжал говорить, словно про себя, вовсе не думая о Свете: «Так вот почему она шарила по стене руками... Уже начала слепнуть и не могла понять, что с ней происходит, отчего ей так плохо». Света вспыхнула, чувствуя, как сводит лицо. Неужели это она говорила тем злым, раздраженным, презрительным голосом?! «Мать боялась признаться, что выпила из бутылки, которую нашла в столе. Услышала, наверное, как я ставила. А когда я уходила в «Кулинарию», посмотрела, понюхала, обрадовалась, что это спирт, и выпила весь побыстрее, чтобы я не отобрала. Сначала ничего необычного не заметила, а потом не могла понять, что с ней происходит, пока не стало совсем худо... А значит, если бы я действительно раньше спохватилась, если бы поверила, если бы пожалела и сразу вызвала «скорую», может быть, её успели бы спасти?!»
Света не могла бы сказать, как и почему она очутилась во дворе и остановилась у стола, за которым сегодня занималась. Она не чувствовала, как сжимает туго свернутую газетную пробку, словно хочет, чтобы она навеки отпечаталась на ладони.
Света снова до боли ясно и отчетливо увидела мать с вытянутыми вперёд руками, как она беспомощно шарит по стене, ищет выход. Мать уже поняла, что бесполезно звать на помощь Свету. Одна в страшной темноте, предчувствуя смерть, мать каким-то особым чутьем угадала, что ей не дозваться, не достучаться до Светы, уж эта бесчувственная жаба — Фрося — и то скорее услышит.
В правой половине неба, будто разорвали черную материю, хлынул ослепительный свет, послышался сухой треск, и тут же в образовавшуюся прорезь полил дождь.
По двору, бурля, клокоча и пуская пузыри, побежали ручейки. Потекло с крыши, с оконной рамы, с каждой ветки дерева, и голос матери — беспомощный, слабый, тонкий — опять звал кого-то, опять молил в ночи о сострадании и милосердии...
Душанбе 1985 г.