— Вот бывает же, таким непутевым — такая девка. У других вон бандит какой растет! — Она кивала в сторону зеленой калитки. Из этого дома парня посадили за драку. — Поступать куда будишь?
Оттого, что тетя Фая говорила с акцентом, было непонятно, это она хочет спросить: будет ли Света вообще поступать или куда именно? Вопрос, конечно, странный. Света и представить себе не могла, что она не будет поступать, а куда именно — это тоже должно быть всем известно.
— Буду, конечно, на иняз.
Впереди освободилось место, и Света ногой подвинула бидон, по прежнему сожалея, что не вычистила его, прежде чем пошла сюда.
А тётя Фая все выспрашивала, в какой город она поедет поступать, и дорого ли будет стоить билет. Очередь прислушивалась к их разговору. Только в самом хвосте, который быстро вырос, жужжали о чем-то своем. Света отвечала коротко, с достоинством, представляя, как, вернувшись домой, все, кто стоял в очереди, в который раз скажут: «Ну и характер!» — и будут укорять своих балбесов, которые ленятся и не учатся как следует, когда у них все условия для этого есть.
Водитель вставил воронку в горлышко бидона и открыл кран Брызнула желтоватая, сладко пахнущая жидкость. Струя была сильная, густая, аппетитная. В воронке закрутилась пена, и смотреть не все это хотелось долго, не отрываясь. Но водитель уже повернул кран. Света взяла сдачу — мокрую, пахнущую керосином мелочь — и зажала в кулаке. Кошелек она не взяла специально, чтобы не запачкать. Осторожно, стараясь не задеть бидоном ногу или платье, она пошла домой. По улице тянулся запах керосина. Кто-то уже прошел раньше, и можно было угадать, где он свернул.
Света поставила бидон в сарае, накрыла его клеенкой, вымыла руки и, поджав ноги, села читать.
«Вы, странствующие рыцари, едущие на поиски рыцарских приключений, перед вами две дороги...» Это я уже читала!» — вспомнила Света. Она быстро нашла нужный абзац.
Здесь речь шла о пиршестве, и, когда началось описание яств на, Света почувствовала, что голодна, и вздохнула: «И что это за жизнь? Других перед экзаменами вон как кормят. А у меня все наоборот! Хорошо, что после консультации догадалась зайти в «Кулинарию», там пообедала». Тут Света вспомнила, что на сдачу (мелочи у продавца не оказалось) ей дали сосиски, запеченные в тесте. Она вынула их из сумки, положила на стол, подстелив ту самую коричневую бумагу, в которую их завернул продавец. Тесто было сухое, сосиски вялые — должно быть, вчерашние. Но Света не заметила, как съела оба пирожка.
«Как же так?! — спохватилась она. — Один же я для матери хотела оставить!»
Но угрызения недолго терзали Свету. «Вместо того, чтобы пить, могла бы приготовить ужин. Я вот из-за нее тоже не могу нормально поесть, в дом противно войти: все водкой пропахло. Лежит небось, мычит — свинство одно! Обрадовалась, что отец уехал. Вот бы хорошо, если бы он не завтра, а сегодня вернулся, дал бы ей как следует, чтобы знала!» — мстительно подумала она.
Были у них, конечно, и относительно тихие вечера, когда отец начинал вспоминать свою деревню и, воодушевляясь всё больше и больше, рассказывал, какая там трудная земля, какие там леса и какие грозы бывали, как только приходило время убирать скошенную траву, — будто небо на куски разламывалось.
Рассказывая о родных местах, отец размягчался, начинал мечтать, как летом они все вместе — на этот раз обязательно — поедут к нему на родину, вспоминал, кто из родственников должен еще быть жив, обещал повезти на озера, ловить рыбу — такой вкусной ухи нигде не поешь! «А красота у нас какая… Об этом и не скажешь...» Света с удивлением смотрели, как меняется выражение лица у него, и думала: может быть, в самом деле права Флора Яковлевна — в деревне отец был бы другим. Город не для него!..
У отца до сих пор, несмотря на столько лет жизни в городе, осталось много деревенского, и особенно непонятное для Светы пристрастие к животным. Когда она была маленькая, отец купил корову. И корова запомнилась как что-то огромное, большое и теплое, словно летняя ночь. Потом заводили в основном кур и свиней. Отец всем давал незатейливые имена, но они будто приклеивались: Пеструшка, Хохлатка, Чернушка, Белянка, — и постоянно рассказывал про них какие-то смешные истории. Света после этого тоже останавливалась и смотрела на них. Но ничего интересного или забавного не происходило: ну, ходит себе курица, поклевывает зернышки, а петух в стороне ковыряется. Свинья Машка, от которой идет кисловато-терпкий запах, вызывает у Светы только брезгливость. Маленькие поросята, те, конечно, смешные и пахнут молоком. Они, как резиновые игрушки, пищат, когда их купают, а потом, смешно хлопая белесыми ресницами, поводя пятачками, засыпают, завернутые в тряпки. Но они слишком быстро вырастают и превращаются в долгоногих, противных свиней, вечно требующих и вечно ищущих еды. И в них уже ничего забавного не остается.
Животные тоже относились к отцу иначе, чем к другим. Куры бежали навстречу с радостным кудахтаньем, Машка радостно похрюкивала, дергаясь всем телом, как студень; поросята визжали, тесня друг друга. Почесывая Машку за ухом, отец что-то приговаривал ласково, а Света морщилась: сквозь серую щетину проступала какого-то противно беззащитного цвета шкура. «Что за удовольствие? — думала она, проходя мимо. — Все равно ведь зарежете и съедите».
Когда вышло специальное постановление и животных в городе держать запретили, когда исчезли Машки, Пеструшки и Хохлатки, Света сначала даже обрадовалась, не понимая, отчего так расстроился отец, — и возни меньше и вони нет, но однажды поймала себя на том, что двор теперь кажется пустым, нежилым и скучным.
Спросив как-то, что это читает Света, и узнав, что рассказ о лошади, отец оживился, стал просить ее почитать вслух: Света неохотно села, боялась разозлить его отказом. Но оказалось, что читать ему вслух интересно. Отец переживал за лошадь, сочувствовал, цокал языком и даже рассказал про ту, что была у них дома, в деревне, и как собака за ним ходила, сахарок, уж если заведется, он делил с ней поровну.
Когда Света закончила, отец долго не мог успокоиться, все возвращался к рассказу, просил перечитать какие-то куски, и эти вечера ей надолго запомнились. Но только в следующий раз в библиотеке ей ни одна книга про животных не попалась, она взяла только по программе. Так больше и не возобновились эти чтения. «А может быть, — подумала Света, — хоть как-то, хоть ненадолго они бы отвлекали отца и мать от ссор и драк?!»
Сам отец читал медленно, с трудом. «Я в школе сначала не понял, как это буквы складываются в слова. Другие читают, а я запоминаю — память у меня хорошая была. Учитель наш спросит, я тоже пальцем вожу, вроде читаю. А сам наизусть шпарю. Так, наверно, месяца три прошло. А он как-то и спроси меня первого — я ни тпру ни ну. «Как же ты, — говорит, — раньше-то читал?» — «Наизусть»,— отвечаю. Ох и бился он со мной! Еле-еле научил. Да я уж с третьего класса стал к отцу — он с бригадой плотников работал — убегать. В школу утром отправят, я посижу-посижу один-два урока — и к отцу. Знаю уж, где они работают. Плотники смеются: «Ты, Петруха, хоть бы пять классов окончил-то!» Ну, пять я окончил, да и сам не знаю, как. Ничего не помню».
Возвращаясь домой, отец частенько, тоже по-деревенски, приносил маленькой Свете гостинец: печенье, бублики, сушки, орехи или горстку «Плодово-ягодного букета» (липкие конфетные бумажки оставляли бледно-розовые отпечатки на пальцах, на сушках и бубликах). «Это тебе зайчик передал», — говорил он, улыбаясь.
И маленькая Света верила, что действительно где-то на улицах прячется любящий ее зайчик с коротеньким пушистым хвостиком. Иногда гостинец передавала рыженькая, весёлая лисичка с хитренькой мордочкой. А однажды — медведь. Света почему-то испугалась, и после этого медведь ей ничего не передавал, а Света не спрашивала, хотя поглядывала некоторое время на каждый гостинец с опаской: не от медведя ли? Когда Света подросла, игра продолжалась. «Зайчик передал?» — спрашивала она, беря шоколадку или пряник. Так было приятнее, хотя она и не понимала почему, как будто этим гостинцем она уже никому не была обязана. Может, ещё и поэтому ей было странно, что отец начал обижаться. «Ты чего ж не делишься с родителями, сама все ешь?» Света совершенно искренне удивлялась: «Ну ты бы взял и сразу отломил себе!»
Отец почему-то продолжал настаивать: «Нет, ты поделись с родителями!»
«Да что тут делиться? — сердилась и недоумевала Света. Сначала ты дашь мне, а потом я тебе. Лучше возьми сразу».
Забывшись, она съедала очередной гостинец, спохватывалась, но уже поздно. Ей вовсе и не жалко было, но всякий раз вспоминала она об этом уже потом и, раздражаясь, отвечала отцу: «Ты уж лучше ничего не носи, чем меня потом укорять».
У отца был и свой, особенный выговор, который придавал всему, что он говорил, неожиданную детскость. Сохранил он деревенские словечки, которых Света больше уже ни от кого не слышала. И они навсегда остались в ее памяти связанными с обликом отца. Непонятно почему эти словечки казались намного сочнее и ярче других, хотя Света их никогда не употребляла.
Про мать он, например, говорил: «Суторная она у нас». И в самом деле, она вечно суетилась, торопилась, вечно спешила, будто боялась куда-то опоздать. Но всегда оказывалось так, что мать, торопившая всех, в конце концов уже где-нибудь на улице спохватывалась: забыла либо билеты, либо деньги, либо Сумочку или заколку. Да и домашние дела она делала так, будто хотела успеть к какому-то непонятному предельному сроку. Может, от этого, а может, и еще почему супы у нее получались жидкими, невкусными, белье пахло хозяйственным мылом и плохо разведенная синька оставляла пятна.
«Сколько раз тебе говорил — вырезай глазкй-то! — сердился отец, заметив в супе плохо вычищенную картошку. — На пожар, что ли, спешишь?»
Мать могла сгоряча купить дорогие портьеры и повесить их, оставив старый тюль в жирных пятнах. Из-под покрывала у неё, как правило, выглядывал пожелтевший подзорник. Надев нарядное платье, мать старательно прятала светлую дорожку спущенной петли на капроновом чулке, поворачивая ее во внутреннюю сторону, или все время поддергивала скрученную бретельку комбинации.
Время от времени она устраивалась на работу — то в садик, то в прачечную, то в столовую. И первое время всегда бывала довольна своим местом — оно «ну ни в какое сравнение» не шло с прежним. Потом начиналось смутное недовольство, выяснение отношений, и тогда за ужином мать с пьяным упорством, возвращаясь к каким-то особенно запавшим ей в душу словам, пересказывала отцу причины ссор, вызывая у него то сочувствие, то гнев и раздражение: «Ты посчитай, сколько мест уже сменяла?» — «Я, что ли, виновата? — говорила она в ответ с недоумением и возмущением. — Да я бы работала и работала, но...» И начиналось перечисление всех обид, после которых остаться просто невозможно.
В последнее время мать особенно быстро пьянела, но пока бутылка оставалась на столе, не сводила с нее жадных глаз, и с работы ей всё чаще приходилось увольняться.
Рассказы отца про деревню она слушала без особого сочувствия, а порой и с насмешкой: «Навоз таскать?! Охота больно! Как это ты говоришь? Упётаться? Там упётаешься за день: и воду таскай, и огород поливай. Я-то знаю! Пожила там, хватит!»
Света — что было нечасто — тут соглашалась с матерью: одно дело приехать погостить, посмотреть, как там, а другое — поселиться совсем (как иногда об этом начинал мечтать отец). В деревне страх один жить: волки вон зимой, отец сам рассказывал, почтальона съели, одни валенки остались. В лесу заблудиться — проще простого, кругом звери, столько опасностей всяких. Даже и представить себе трудно, как люди в таких условиях живут, когда знают, что города есть. Удивительно, что их там держит?
Света вообще не то чтобы боялась, но относилась с опаской и настороженной недоверчивостью ко всему, что можно было назвать стихией, что не было подчинено, распланировано и отрегулировано людьми, как в городе.
Света связывала это с тем случаем в детстве, о котором она помнила смутно, но о котором вспоминали родители.
Наверно, они тогда были на рыбалке. Взрослые занимались своими делами, а Света потянулась за мячом и плюхнулась вслед за ним в воду. Плавать она еще не умела и, всплеснув руками, пошла на дно. Мать, как была в платье и босоножках, прыгнула за ней, подняла над водой. Река в этом месте мягко заходила в ложбинку, течения не было, но зато скользкое, глинистое дно у самого берега довольно круто уходило в воду. Мать сделала шаг вперед и, не будь на руках Светы, легко ухватилась бы за траву. Но отпустить Свету она не могла и всё скользила и скользила на месте.
Чувствуя, что так она ничего сделать не сможет, мать с силой толкнула, почти бросила Свету вперед, на берег, а сама от этого толчка отступила еще дальше. Плавала мать тоже плохо, а тут еще, когда дно уходило из-под ног, совсем растерялась. Она подпрыгивала, хватала воздух и снова опускалась. И с каждым полупрыжком отходила туда, где глубже, где её уже подтягивало к себе щупальце бешеного течения горной реки.
Ухватившись за траву так, что онемели пальцы, Света испуганно смотрела на мать. А мать смотрела на неё. Света видела ее глаза, понимала, что мать как будто просит её что-то сделать, но от испуга не могла издать ни звука.
Уж как отец почувствовал, что там, за спиной, происходит неладное, он и сам не знал. Оглянулся, увидел на берегу мокрую Свету, которая, вцепившись в траву, смотрела куда-то в воду, и тут же кинулся к матери.
Слушая эту историю, Света каждый раз сердилась на мать: «И чего бросалась, если плавать не умеет? Сразу позвала бы отца. И меня бы утопила, и сама бы утонула. Действительно, прав отец: суторная она у нас».
И время от времени Свете кажется, что бестолковые, злобные упрёки, когда отец начинает обвинять мать в том, что она исковеркала его жизнь, что она виновата и в его пьянстве, и во всех остальных несчастьях, имеют основание. У матери, конечно, свои отговорки — она пытается обвинить во всем его. Спор старый, каждый считает виноватым в чем-то, чего и высказать толком не может, другого. Ну чего стоило бы матери иногда промолчать, не доводить отца до белого каления! Нет, не может уняться, и перебранка переходит в драку. Но если по-настоящему разобраться, то, конечно, виноваты оба, считает Света. И это она отчетливо поняла, когда они зашли как-то вместе с ней в пивнушку на базаре. Там было душно, смрадно; помятые, серые фигуры виднелись в сером дыму, словно грешники в аду собрались. К их столику как-то по-собачьи подошел высокий мужчина с зачесанными назад волосами. Весь его вид — независимый и в то же время готовый отозваться на любое движение — показывал, с какой целью он приблизился к столику.
Отец купил ему и той женщине, что стояла рядом, по кружке пива. Мужчина сделал жадный глоток, а потом, должно быть считая, что должен «отработать», громко сказал: «А какой я певец был! Какой певец! Голос у меня был... Карузо!..» Он встал в позу, держа кружку на отлете, и, тряхнув зачёсанными назад лоснившимися волосами, попытался запеть. И по этому сиплому, будто проржавевшему голосу уже, конечно, нельзя было угадать, правду он говорил или врал. Мужчина закашлялся до того, что стал фиолетового цвета, а потом всё так же театрально повел рукой в сторону стоявшей рядом женщины: «Вот она сгубила. Такой талант сгубила!» Женщина негромко засмеялась. Не злорадно, не мстительно, не весело. Как-то неопределенно. И тоже хриплым голосом.
Света потом часто вспоминала их. По сравнению с этими пьянчужками её родители тогда выглядели вполне благополучными. Ну, зашли выпить по кружечке... А теперь? Не так много времени прошло, а Света вполне может представить на месте той женщины свою мать. И, сравнивая их, Света не может не думать, отчего спился тот «певец». «Нет! — думает Света, — был бы настоящий голос, не спился бы. Он почувствовал, что не дотягивает, и пошел туда, где легче. Чтобы потом можно было сказать: «Такой голос был — вот она споила». Это он, конечно, не сознавал, когда делал, но все-таки сделал выбор такой, когда можно другого обвинить в своем падении».
Как-то Света решилась и заговорила с Флорой Яковлевной о том, почему же все-таки пьют люди, почему на них не действуют слова убеждения о вреде пьянства, вид других опустившихся людей. Ведь это же страшно!
«Трудно ответить, — вздохнула Флора Яковлевна. — А воруют, когда знают, что за это их ждет тюрьма? Не думают так, не могут увидеть себя со стороны. К тому же постепенно все происходит. Вот у твоих родителей, например. Отец из деревни приехал. Там для него все было привычное, все знакомое. Здесь — иной уклад жизни. Чтобы город духовно наполнил человека, для этого надо быть подготовленным. Я говорю о музеях, театрах, филармонии. Здесь надо над собой работать, учить себя постоянно. А водка — она сразу дает ощущение яркой, наполненной жизни. Доступно и сначала безопасно. Но это обман. А за обман всегда приходится чем-то платить».
Разумеется, про отца и мать смешно говорить, что они «не дотянули». До чего им дотягивать? Планка стояла на самой нижней отметке. И все-таки, значит, и перед ними стоял какой-то выбор. У каждой развилки своего жизненного пути они сворачивали все более круто туда, где их тащило и бросало об камни течение. Но легче, конечно, обвинить в ошибках не себя, а другого.
Чувствуя, как после некоторого затишья в пьяных разговорах назревает очередной скандал, Света торопилась заснуть, чтобы не слышать, не видеть ничего, — а вдруг это поможет ссора пройдет, как туча, стороной?
Горные вершины спят во тьме ночной,
Тихие долины полны свежей мглой, —
повторяла она, чтобы успокоиться, призывая сон.