И вот они застряли здесь, во времянке тети Фроси, в углу её большого сада, в закутке, где стояли еще сарай, туалет и старая собачья конура — от предыдущих квартирантов. Хорошо, что отец сразу посадил виноградник, а то бы во дворе было совсем пусто и голо. Может быть, кстати, тетя Фрося и прощает им безобразные скандалы за этот виноградник. Впрочем, о скандалах она узнает в основном на другой день от соседей. Спать тетя Фрося ложится рано, спит крепко и никогда не просыпается. Однажды мать, впрочем, попыталась укрыться в ее доме. Тетя Фрося встала на пороге в длинной ночной рубашке, молча выслушала нескладные причитания матери, только шея у нее снова мелко-мелко вздрагивала, — так ничего и не сказав, она захлопнула дверь. С тех пор мать в ту сторону и не глядела, знала, что бесполезно.
Почему бабушка пожадничала и не заняла денег, Света не могла понять, да и не старалась. С бабушкой у нее было связано все самое хорошее: ощущение дома, семьи, воспоминания об уюте, тепле. У бабушки всегда пахло печеным. Да и сама бабушка была теплая, мягкая, как дрожжевое тесто, которое у нее пыхтело и выпирало из кастрюли, как живое.
Однажды, когда у Светы разболелась голова, бабушка положила ее к себе на колени, стала гладить мягкими ладонями, что-то тихо и монотонно напевая, и Света незаметно уснула, а когда проснулась, голова уже не болела. «Бабушка! Ты меня заколдовала? — допытывалась она потом. — Что ты сделала?»
«Что ты, Тулечка! — смеялась бабушка. — Колдовать — грех!» И крестилась, глядя на икону в углу.
Свету очень интересовала эта бабушкина икона. Там у женщины глаза были необыкновенно печальные и скорбные, так что аж в груди начинало свербеть, поэтому Света переводила взгляд на лампадку. Огонек в ней горел так тихо, тонко и робко, что казалось: еще мгновенье — и он угаснет. Забравшись в постель, Света нарочно закрывала глаза, а потом неожиданно открывала: лампадка продолжала гореть все тем же трепещущим, слабым, но постоянным светом. До сих пор ей помнился запах бабушкиного дома, к которому легкой горчинкой примешивался едва уловимый запах горящего масла в лампадке.
«А бога нет! — язвительно и испытующе начала разговор Света после того, как им в школе объяснили, откуда взялась религия. — Вон спутники летают, все фотографируют, а его ни видят нигде. Он что, спрятался?»
«А бог — он всякому не покажется», — отшутилась сначала бабушка. Но когда Света настойчиво стала допытываться, где же он все-таки, чуть более сердито добавила: «Бог — он в душе у каждого!»
«Что же я его не чувствую?» Света дурашливо приложила руку к груди.
«Он к тебе стучаться не будет, сама постучишься...» ( Ишь хотелось Свете прийти в класс и сообщить, что вот она поговорила с бабушкой — и та перестала верить в бога! Ее бы, наверно, приводили в пример другим ученикам.
Но по голосу Света поняла, что сейчас бабушка сердится, и прогонит ее во двор, и, конечно, не даст остатки от сладкой начинки для пирожков. Уж лучше подождать с перевоспитанием до другого времени. Да и вообще, лучше с бабушкой не ссориться. Так у нее хорошо и спокойно.
В последние годы Света ходила заниматься в библиотеку. Там у нее был свой стол, в самом углу, у окна. Библиотекарши тоже знали ее, книги ей выдавали без очереди; внизу, в буфете, она ела, а потом шла либо к Флоре Яковлевне, либо к кому-нибудь из подруг. Домой она чаще всего возвращалась, когда уже темнело. Если Света приходила к кому-нибудь, то старалась задержаться там до ужина: сидеть с родителями за одним столом было всё противнее, да у других и еда была вкуснее.
Света умела подмечать, как и что делается в домах подруг, и запоминала на будущее. Она уже представляла, как ловко она будет, вроде Антонины Сергеевны — матери Киры, — переделывать старые платья в нарядные фартуки. Света научилась у них снимать выкройки из журналов и шить. И духи на платочек — тоже оттуда.
Взрослые обычно любили Свету, считая ее серьезной девочкой, и одобряли дружбу с ней. Но почему-то у Светы долго не было одной постоянной подруги. Они менялись и из-за того, что Света переходила из одной школы в другую, переезжала с одного конца города в противоположный, и оттого, что зависть, которая тихо, как мышка, грызла прореху в душе, часто толкала Свету на непонятные ссоры.
Вот когда началась дружба с Фирюзой, устраивало Свету то, что она живет недалеко, и то, что на ужин у них часто бывали вкусные пироги с сыром — маслянистые, сочные, с острыми приправами. Тетя Фая радовалась ее приходу, в шутку учила Свету татарским словам и удивлялась, какая она способная и все быстро запоминает. А Света со странным удовлетворением наблюдала за тем, как Фирюзу ругают за плохие отметки. Наверно, Фирюза замечала это и сердилась. А вскоре они совсем разошлись.
Оглядывая комнату Парваны, Света испытывала зависть к тому, что здесь уже есть все то, о чем она мечтала. Но ещё больше она завидовала, так что у нее даже покалывало в груди, когда Парвана — веселая, смешливая — вбегала к отцу в кабинет и повисала на руке. Он сначала делал вид, что сердится, а потом сдавался и шел к столу пить чай.
Вот этому — понимает Света — не научишься, этого нельзя перенять, это можно только иметь. А значит, никогда, никогда уже не будет у нее таких мирных, спокойных, ласковых вечеров, такого серьезного отца, такой ласковой, нежной матери. И тяжелое, темное чувство, как грозовая туча, поднималось откуда-то из самых глубин.
— Ну я панду? — услышала вдруг Света.
Это был голос маленького Бахтиёра. Просьба, с которой он обращался к кому-то, была исполнена такой страсти и желания, что Света невольно поднялась и подошла к калитке.
Бахтиёр, в черных трусах до колен, с ободранными в кровь коленками, щеки вымазаны чем-то —то ли глиной, то ли вареньем, — забежав вперед, заглядывал в глаза Илье и снова умолял:
— Ну я панду?!
Илья, в выглаженной рубашке, брюках, которые он заузил сразу после возвращения из армии, в начищенных туфлях, шел, конечно, на танцы.
Тут только Света поняла, о чем просит его Бахтиёр и не могла сдержать улыбку. У Бахтиёра был такой уморительно серьезный вид, он верил, что брат поймет и возьмёт его с собой. «Ну и кавалер!» — подумала Света.
— Отстань! — шикнул на него Илья. — Брюки испачкаешь, а то счас как дам! — При этом он бросил осторожный взгляд в сторону дома — не слышит ли мать? — и на всякий случай понизил голос.
Бахтиёр спрятал руки за спину и, насупив брови, некоторое время мрачно смотрел вслед брату. Наверно, он представлял, как станет таким же большим, наденет такую же рубашку и брюки и не возьмет с собой на танцы Илью, сколько бы он ни просился. Потом его взгляд упал на собаку, что трусила по улице. Он сразу оживился, присел на корточки и стал подманивать ее, чмокая губами. Собака остановилась на секунду, даже вильнула хвостом, но чутье подсказало, что ему в руки лучше не даваться, и затрусила дальше. Бахтиёр вздохнул, подтянул трусы, сел на деревянную лавочку у дома в ожидании чего-нибудь интересного. Илья месяц тому назад вернулся из армии. Он был веселый и, в общем, симпатичный парень. Но во-первых, он пошел работать на автобазу, даже не попытавшись подать заявление в институт, что сильно роняло его в глазах Светы. Во-вторых, он всё знал про ее родителей, видел, как дрались они, мать даже как-то забегала к ним ночевать, а это значит, что он относился бы к Свете не так, как ей хотелось бы. И поэтому, когда однажды он пригласил ее на танцы, хоть у нее и радостно дрогнуло что-то внутри, Света презрительно и даже с некоторой обидой отрицательно мотнула головой, не в силах найти нужное слово, и, сжав губы, молча ушла в дом. В своей комнате неожиданно для себя расплакалась.
Заметив, что Илья искоса посмотрел на нее, Света демонстративно приподняла книгу, поднесла ее ближе к лицу, словно пыталась закрыться или защититься неизвестно от чего. Вернувшись на место, Света изо всех сил попыталась сосредоточиться только на «Парцифале».
Так получилось, что единственной по-настоящему близкой подругой стала для нее только Вика. Появилась она в классе после третьего сентября. Новенькую ввела Клара Измайловна. Увидев свободное место рядом со Светой, она указала на него Вике. И та села. А через день была физкультура. Когда все вышли из раздевалки строиться, Света не без умысла пропустила новенькую вперед. Здоровая Белка в прошлом году изводила своими глупыми шутками: то ущипнет, то встанет на ногу, и все с таким видом, что ругаться бесполезно. Физрук не любил разбираться, кто прав, кто виноват: кого заметит, тому и двойку, а то и выгонит — ходи потом, проси разрешения. Поэтому Света решила отгородиться новенькой — они были одного роста.
Строй выровнялся, физрук повернулся к кольцам, чтобы объяснить задание, и тут Белка дернула Вику за светлый хвостик так, что у нее клацнули зубы. Света скривилась от досады и решила про себя, что на перемене шваркнет Белку портфелем. Но тут раздался сочный, необыкновенно громкий шлепок. И в зале сразу стало тихо-тихо. Белка, вытаращив круглые глаза и схватившись за щеку, удивленно смотрела на Вику. И все тоже стали смотреть на нее. Вика будто и не замечала этих взглядов, только сжала губы и чуть нахмурила бровь.
Физрук повернулся на пятках и пошел к строю, вглядываясь в лица, чтобы понять, кто нарушает дисциплину.
«Это я сделала!» — отчетливо выговорила Вика, не дожидаясь, когда он подойдет, и посмотрела на физрука таким пронзительным и гневным взглядом, будто он был во всём виноват. Физрук смешался, откашлялся и скомандовал: «На первый-второй рассчитайсь!»
Света была потрясена. Это надо же! Вот умеет себя вести! Физрук и тот испугался, не посмел выгнать. Хорошо бы научиться так смело и решительно действовать...
На перемене Света сказала восхищенно: «Здорово ты её, молодец! А то липнет ко всем, такая дура!»
«А вы что же? — презрительно спросила Вика. — Терпели и молчали? Надо сразу... пресекать».
Последнее слово явно было не ее, но Свете оно тоже понравилось.
И все-таки подружились они не сразу, хотя время от времени вместе смотрели новые кинофильмы и Света заходила за номерами «Иностранной литературы» к ней домой. Это было по пути из школы. Свете казалось, что уж слишком они разные, ничего между ними общего. Да и Вика держалась холодновато, как будто присматривалась. И Света под ее оценивающим, каким-то чересчур взрослым взглядом невольно робела.
Несколько раз видела Света отца Вики, в честь которою её назвали, Виктора Георгиевича, — бледного, худого, с белыми ресницами и волосами. Дома он бывал редко, все в командировках. Вика небрежно, но выделяя голосом «такой специалист», объяснила, что его часто переводят из одного города в другой. Мать Вики — Нелли Яковлевна — преподавала музыку. Но здесь она пока не могла устроиться и сидела дома — каждый раз с новой замысловатой прической, которая очень нравилась Свете, с накрашенными губами и в атласном халате с блестящими розами.
Как же удивилась Света, когда однажды, открыв им дверь, Виктор Георгиевич буркнул что-то сквозь зубы, ушёл к себе в комнату и закрылся на ключ, а Нелли Яковлевну они увидели на кухне. Перед ней стояла бутылка вина. Не обращая внимания на девочек, Нелли Яковлевна продолжала играть на гитаре, с особенной силой дергая струны, когда из груди вырывались рыдания, или, наоборот, рыдания с особенной силой рвались тогда, когда она дергала струны.
Те опустившиеся люди, которых Света видела в пивнушках, те собутыльники, с которыми, особенно в последнее время, выпивали ее родители, вызвало убеждение, что пьянство — участь необразованных, темных людей, у которых нет ни семьи, ни работы. И поэтому они, словно мусор, застревали на любом перекате, у любого препятствия, что встречалось на пути. Но тут... Нелли Яковлевна, такая красивая, с такой прической, музыкант — и вдруг... красное вино, липкие круги на клеенке от бутылки и стакана и такие же липкие, круто загнутые вверх полоски в углах рта, которые придавали лицу выражение неестественного, насильственного веселья.
Было в позе Нелли Яковлевны, в игре на гитаре, бутылке с яркой этикеткой что-то от кино, где всегда пьют красивее, чем в жизни. Но тут Виктор Георгиевич, щелкнув замком, прошел из своей комнаты в туалет. Нелли Яковлевна выкрикнула: «У, нежить бледная! Сгинь с глаз долой! — и захохотала, довольная шуткой, потом ударила по гитаре, так что она загудела, как ветер в трубе, и запела: — Только многа и многа напо-о-омнит…» Её взгляд как неприкаянный блуждал по комнате; порывистые движения, словно ее кто-то дергал за ниточку, чересчур громкие выкрики — все это, как бывало дома, опять вызвало странное ощущение, вроде в кухне сидит совсем не тот человек, какого знала Света. Словно Нелли Яковлевну подменили. Бесшабашный разгул и безнаказанная свобода — стихии непонятные и чуждые Свете — пугали уже тем только, что их логику нельзя предсказать. Они вызывали неясный страх, столь же непонятный, как и страх темноты.
«Да что ты озираешься?! Пьяных, что ли, не видела?» — с презрительным видом мотнув головой в сторону кухни, спросила Вика. Хмыкнув, она объяснила Свете, что отцу нельзя развестись с Нелли Яковлевной «из-за работы», и он должен все терпеть.
Вика при этом засмеялась, намекнув, что ей такое положение вещей очень нравится, потому что каждый из родителей переманивает на свою сторону, а это выгодно. Вот откуда у неё много карманных денег и самые модные вещи, которые отец и мать наперебой покупают. Вика говорила небрежно, высокомерно вскинув голову, чтобы Света и не подумала, что она нуждается в сочувствии. Но все же Света угадала, уловила в ней и свою собственную боль, поняла, почему Вика так осторожно приглашала ее к себе — и вот только сегодня промахнулась. Света сделала вид, что она живет вполне благополучно, а затруднение с квартирой, куда она пока не может пригласить Вику, — недоразумение, которое отец должен уладить. Именно поэтому они снимают квартиру, а не покупают себе дом. Сначала Свете было неловко, что она сказала полуправду Вике, а потом похвалила себя за это. Вика оказалась большой насмешницей и, где могла, кого могла, старалась поставить на место, уязвить. Только по отношению к Свете она была мягче и ровнее, чем к другим.
Благодаря новой подруге противоречивые, смутные, идущие вразброд чувства к родителям обрели, наконец, форму. Нынешнее отношение освобождало Свету от зависимости, от сознания связей с ними, которые угнетали раньше. Теперь как человек, которого совершенно ни за что приговорили — игра природы и случая — к долгому сроку наказания, облегченно вздохнула, увидев свет свободы. Перенесённые страдания — поняла Света — дают ей особые права: право на расплату.
И если каким-то образом тонкие ниточки связей еще тянулись к родителям, то удерживала их только память, воспоминания детства, когда отец и мать так много значили, когда у неё было то, что называется семьей. Но тем хуже для них, если они сами не хотят ничего сделать для того, чтобы сохранить семью. Пусть себе спиваются, если им это нравится, лишь бы присылали некоторое время деньги, пока она окончательно не встанет на ноги. И Света старательно изгоняла прошлое из памяти, его место должны были занять картины будущего, где она — хозяйка своей жизни — устроит все так, как ей представлялось правильным, истинным.
В ее квартире не будет ничего лишнего, все подобрано со вкусом: широкая тахта, кресло, торшер, как у Вики, треугольный столик, которые стали входить в моду, занавески на кольцах и стеллажи вместо этажерки или книжного шкафа.
Забравшись с ногами в кресло и накинув на ноги клетчатый плед, при свете торшера она будет читать в подлиннике Ремарка, слушать музыку. Она купит себе такой же, как у Вики, магнитофон «Яуза» и запишет на пленку все песни Булата Окуджавы, а некоторые, свои любимые, как «Ваше величество, женщина» или «По смоленской дороге», запишет на особую пленку, отдельно, по нескольку раз, чтобы не надо было перекручивать.
Друзья, что будут приходить к ней, рассядутся в креслах у низенького столика и станут потягивать из соломинки сухое вино или коктейли, которые приготовит сама Света, — она не ханжа и ничего не имеет против хороших напитков и сигарет. Гости будут спорить о последних кинофильмах, о новых книгах, об искусстве, и остроумные, в духе Анчарова, афоризмы — чуть загадочные, чуть парадоксальные — будут вызывать либо ответную ироническую реплику, либо глубокое, многозначительное молчание... И она — уже навсегда — в той новой, красивой жизни забудет, что было в прошлом, что так мучило, терзало и унижало ее.
Это чувство диктовало ей, как правильно жить сейчас. Уже без всяких сомнений и угрызений Света выгребала из карманов родителей не только мелочь, что оставалась у них, но и мятые рублии, трешки. Ни отец, ни мать денег никогда не считали, особенно в первые дни после получки. Только однажды мать спохватилась: «Ты не брал? У меня тут рублями, кажется, около пятерки было?!» Отец пожал плечами. Мать, звеня мелочью, обыскала карманы, а потом принялась ругать кого-то, стоявшего в очереди рядом: «Пока в сумку складывала, он и вытащил!» Света молчала, не без иронии наблюдая за поисками денег, которые она уже заложила в обложку дневника. Заподозрить ее родители никак не могли. И, уверенная в своей правоте, она думала: «Все равно ведь пропьют, а мне нужнее. У них безобразие, а я в дело пущу».
Но каким-то образом родители все-таки почувствовали перемену. Скандал разразился после олимпиады по-немецкому.
Сначала Света несколько волновалась, хотя была уверена в победе. Все-таки семь лет занятий, почти ежедневных, — разве в зале найдется еще кто-нибудь, для кого это стало бы так же важно?!
За столом, покрытым красной скатертью, сидела комиссия со строгими, как у судей, лицами, а на подоконнике, недалеко от Светы, ветер, промчавшийся за окном, погнал яркие пятна солнечных зайчиков друг за другом; у нее сразу закружилась голова.