Уделяй побольше внимания своей девочке. У нее папина впечатлительность. Это небезопасно в ее теперешнем возрасте. Береги себя. Для всех для нас.
Все. Не прощай, нет. Но… прости, милый! Наступила критическая температура, надо кристаллизоваться, надо выдержать.
Целую тебя, как никогда уже…»
Милке хотелось кричать. Кричать или выть, реветь белугой! Она никогда не слышала и не представляла себе, как может реветь белуга. Но, вспоминая впоследствии охватившие ее при чтении письма чувства, она определяла их для себя этой загадочной и вместе с тем очень точной формулой: ей хотелось орать до спазм в горле! И, как та же белуга в рыбацком неводе, билась в голове Милки, не находя выхода, одна шальная и беспомощная мысль: «За что?!» За что все это на Милку? Словно бы в чужих горестях была виновата прежде всего она. И словно бы настало время расплачиваться… Тяжело и горько было Милке, когда она дочитывала письмо.
Даже девчонки обратили внимание на ее изменившееся лицо, полюбопытствовали, что с ней.
– Ничего! – ответила Милка, возвращая им, будто отшвыривая от себя, злосчастное послание. – Голова болит! – приврала она, уже не глядя на девчонок.
Сжимая виски, она обеими руками убрала за спину волосы.
Вокруг девчонок из «б» столпились ее одноклассницы.
Это напомнило Милке о ее первоначальных замыслах. Пока она читала письмо, Стаська мог смыться.
Лавируя между ненавистными ей отныне «головастиками», пробралась к вешалке. Табачного цвета Стаськин картуз был на месте.
Она волновалась за Стаську больше, чем он сам! Хотела обозлить себя этой мыслью, однако в душе царила та же безрадостная пустота, растерянность да еще страх, и обмануть себя не удалось.
Юрку заметила, когда тот подходил к ней. Невольно устремилась навстречу. И легко позаимствовала у него немножко спокойствия.
Остановились неподалеку от лестницы. Коридорная суета теперь не досаждала Милке. Пока напротив стоял Юрка, малышня обтекала их, как ручейки обтекают в половодье тяжелый камень.
– Раньше ты так не бегала! – Он засмеялся.
– А ты замечал, какая я была раньше?..
Юрка кивнул, радостью своей как бы освобождая Милку ото всех ее многочисленных тревог.
– Я всегда замечал тебя!
И захотелось Милке сказать ему в ответ что-нибудь приятное, доброе, такое же незамутненное, как его обращенная к ней улыбка.
– Ты зачем наговариваешь на себя – про то, что случилось?..
– Но ведь ты испугалась за Стаса?
– Да, – ответила Милка. Поглядела на него снизу вверх пытливо, без тени шутки на лице. – Испугалась. А ты что-нибудь знаешь про это? Только честно!
– Нет! – Юрка весело тряхнул головой. – И знать не хочу! А когда это случилось – меня и вовсе другое интересовало.
Милка сделала вид, что не поняла его.
– Стаська здесь? – спросила она.
– По-моему, да! А зачем тебе это? – спросил Юрка. – Ну все это: что было, что есть! – В голосе его послышались нотки недовольства.
– Надо! – серьезно ответила Милка. – Надо, понимаешь?! Очень надо… Я сама не знаю, зачем. Но мне так надо.
Юрка помедлил, притушив на лице чрезмерную радость.
– Значит, мы и сегодня никуда не сходим?.. – спросил он после паузы.
– Наверно, нет, Юра, – честно призналась она. И добавила с кроткой, извиняющейся улыбкой: – Я не смогу, наверное, понимаешь?
Юрка снова помедлил.
– Заглянуть к тебе вечером?..
Появилась и прошла за его спиной в сторону лестницы Оля.
Коридор начинал пустеть перед звонком.
Держась рукой за широкие, отполированные «головастиками» перила, Оля взбежала на несколько ступенек. Потом замедлила шаги. Остановилась и посмотрела на Милку задумчивым отцовским взглядом.
Стала подниматься выше.
И в прежние времена не по-девчоночьи строгая, сдержанная в движениях, она выглядела теперь окончательно повзрослевшей. Милка с грустью подумала, что и усталость, и потухшие, в синих обводах глаза могут остаться у Оли навсегда…
– Давай потом все решим? – просительно сказала она Юрке. – После уроков, ладно?.. Я пока ничего о себе не знаю!
И оттого, что голос ее звучал виновато, Юрка снова повеселел. Согласился: «Ладно!» – и уже хотел уходить, но приостановился, чтобы неслышно, одними губами сказать: «Я тебя люблю!»
Милка покраснела и не решилась войти в класс одновременно с ним. Автоматически сделала несколько шагов назад, в сторону раздевалки, когда Оля негромко окликнула ее:
– Мила!..
В замешательстве расставания с Юркой Олю она выпустила из виду и задержалась теперь, выжидающе глядя на нее, пока та спускалась на этаж.
Оля остановилась в двух-трех шагах от нее и, прямая, гордая, непонятно медлила какое-то время.
– Помнишь, Мила… Ты спрашивала меня про новогодний бал?.. Ну… что сказала мне тогда Надежда Сергеевна?..
За колготой новых треволнений Милка выбросила из головы не только этот разговор, но и самое учительницу Надежду Сергеевну. Теперь, глядя на Олю, неожиданно обеспокоилась.
– Так вот… – сказала Оля. Было заметно, что ее намерению высказаться предшествовали долгие колебания, и ото придало Олиному голосу еще большую строгрсть, даже официальность. – Я не хотела тебе… Но – чтобы честно. Мы тогда… Нет, не дружили. Но Юра ходил ко мне… Предлагал дружить. А когда играли в почту, прислал письмо… – Она запнулась на мгновение. – Ну, что я нравлюсь ему… Так вот Надежда Сергеевна сказала мне тогда, чтобы я ему не верила. Сказала, что он многим девочкам такие записки шлет. И раз даже говорил такое же ей самой… Ходил за ней. Ну… следил. А одной девочке даже испортил жизнь… Вот, – добавила Оля. – Это я – чтобы честно.
Милка не могла произнести ни слова, когда она повернулась и пошла на второй этаж.
«Врешь! – всем существом протестовала Милка. – Вре-ешь, О-ля!!! Врешь ты!» Но колени ее впервые как-то противно тряслись и голоса не было.
Мысли и чувства ее словно бы одеревенели, когда она входила в класс. И показались вырубленными из дерева лица, стали неподвижными остекленевшие глаза. Да и сама она, как смешной, обструганный Буратино, протопала до своего места нелепо четкими, деревянными шагами.
Только здесь, уже за партой, щелкнув, разомкнулась какая-то сковывающая ее связь. Все чувства Милки пришли в движение. И вместе с ужасом, унижением, которые она испытала в этот миг, явилось желание громко закричать на весь класс: «До чего глупо врет Олька!»