— В Кишинёве…, - протяжно и недоуменно, с непреходящей улыбкой ответила она.
И тут Вадим увидел, как у его бывшей жены, медленно, как в кино, челюсть сползает вниз, и глазами, полными растерянности и ужаса, видимо резко трезвея, впилась в него взглядом, в момент поняв весь трагизм и несуразность ситуации!
— Не боись, — тихо и холодно сказал Вадим, — он наш гость!.. — и под взглядом так ничего и не понимавшей Светки, пошел на кухню…
Влад Смолин жил недалеко, так что после звонка, уже подходя к его дому минут через десять, Вадим отметил — в квартире горит свет не только на кухне, но и в зале.
— Михалыч! — как выстрел рявкнул голос в ночной тиши, Вадим даже вздрогнул. За ним к крыльцу подбегал Лекарев.
— А тебе то чего не спится?.. Здорово!
— Что случилось-то? — Славка, будто не расслышав вопроса, пожал протянутую руку, — Мне Влад сейчас позвонил…, чтоб срочно к нему…, у тебя что-то там…, - он аж запыхался.
— Да ничего не случилось. А Владислав Петрович у нас не подъесаул Смолин, а «генерал Паника»…, - Вадиму стало смешно, — Ладно, пойдем, Влад уж заждался, свежий анекдот расскажу…
Валя Смолина тоже не спала, в ожидании накрыла «фруктово-конфетный» стол, что было, кстати, к «Букету Молдавии», которое, как сбалагурил Лекарев: «раз оно побывало в руках «румына», будем считать трофейным»…
Рассказ Вадима о встрече — просто фантастическая невероятность ситуации! — поразил друзей.
… Заходя на кухню, Вадим включил свет. Сергей стоял под форточкой, курил. На кухне хозяин отсутствовал не долго — огонек сигареты, которую гость подкуривал еще при нем, подходил к фильтру… Вадим отдал должное его самообладанию — Сергей внешне был абсолютно спокоен. Но глаза — они поражали! В них было столько пустоты, такая отрешенность — до безысходности!..
Окинув взглядом выгоревшую на солнце, потертую «камуфляжку» с двуглавым орлом на шевроне, Сергей остановил свой взор на красно-зелено-красном приднестровском флажке, нашитом над левым кармашком.
— Да-а…, - грустно и задумчиво, как ни к кому не обращаясь, произнес Сергей, — Никогда, даже в страшном сне, не смог бы представить, что та война меня даже здесь догонит…, - и, ясно посмотрев Вадиму в глаза, спросил: — Ну, что делать будем?
— Не ссы, комбат. Сейчас ты не враг, а мой гость. Да и нет у меня к тебе ни малейшего чувства вражды, нет и не было ненависти ни к Молдове, ни к Румынии. Мне претит любое проявление шовинизма, национального превосходства или расовой исключительности — это все от Сатаны… А что делать будем?.. Пить будем, разговоры будем разговаривать!.. Садись и расслабься, — спокойно сказал Вадим, разливая коньяк по широким пухлым рюмкам, — Здесь тебе бояться нечего, да и вижу я, что ты не трус… Бери! — протянул ему рюмку, — А что до войны, которая тебя и здесь — в Вилимске, как ты сказал «догнала», то знай: поезжай ты в любой город России, хоть в Якутск или Уссурийск заберись — та война тебя и там «догонит». И не только потому, что со всей России казаки и русские мужики-добровольцы пришли на помощь, расстреливаемому твоими минометами, народу Приднестровья, а потому что, как я вижу, ты человек мыслящий, не из когорты волонтеров — зашоренного национализмом бессарабского быдла…, и ясно понимаешь, какой на тебе безмерный грех. Вот та война и жжет твою душу изнутри. И как от себя, от нее ты никуда не сбежишь! Если я не прав — скажи…, - и как можно спокойно продолжил, — Я не хочу читать тебе нотаций, я просто хочу понять: как ты — советский офицер, да, я не оговорился — советский! мог пойти на это?…
Вид Сергея был жалок. Чтоб он не замкнулся в себе, и, вызывая его на откровенность, Вадим спокойно и, как мог, доброжелательно, после рюмки, выпитой по-немецки — не чокаясь, стал рассказывать об их летнем «отпуске» в Бендерах: об увиденном, о встречах…, принес привезенные им приднестровские газеты, в которых каждая фотография буквально стреляла кровавой правдой… Сергей слушал спокойно и внимательно, с явным интересом стал задавать вопросы — он сам пытался что-то понять… или утвердиться, как показалось, в понятом им ранее.
После третьей, выпитой ими рюмки коньяка, Сергей, встав с сигаретой под форточкой, начал рассказывать свою историю. Она поначалу мало чем отличалась от рассказов о судьбах тысяч офицеров, когда в срочном порядке их часть, по воле «прогнувшегося» перед Западом Горбачева, была выведена из Германии и брошена чуть ли не в чистом поле где-то в Белоруссии, где не было никаких нормальных условий жизни не только для семей офицеров, но и для солдат…, когда при шквальной дороговизне начались бешенные перебои в денежном и пайковом довольствии…, когда жене можно было даже и не мечтать о работе… — ее просто не было! Где, как жить, чем детей кормить?.. Союз, как Вавилон, развалился…
— … Офицеры, при молчаливом согласии командования, чтоб выжить, занялись кто чем может: кто «челночным» бизнесом — благо, что Польша рядом, кто коммерцией при части — законной или не очень, — рассказывал Сергей, затягиваясь очередной сигаретой, — кто, плюнув на все, решил уволиться, даже по дискредитации… Жена с детьми уехала к матери в Кишинёв, а я продолжал служить, прозябая при части в нищете и без крыши над головой, не известно чего дожидаясь, наивно надеясь на лучшее… После похорон тещи, когда по завещанию нам перешел просторный дом с большим садом, на окраине Кишинёва, решил, что все — хватит служить!.. Не сразу, с трудом, но все же уволился. Устроился в Кишинёве на завод мастером — сельхозтехнику ремонтировали. Но не долго длилось благополучие — вначале задержки зарплаты, перебои с запчастями, а потом завод вообще встал. Опять окунулись в нищету, спасали лишь случайные заработки да земля… С лихвой бед хватили! А тут от знакомого офицера случайно узнал, что под Кишинёвом формируется артиллерийская бригада. Недолго я сомневался. На удивление быстро, несмотря на формировку в личном деле, меня восстановили на службу. Получил весьма хорошие подъемные, да и оклад меня приятно удивил. После всех пережитых невзгод, в семью впервые пришел достаток и какая-то стабильность… Назначили меня на должность командира батареи, мне пришлось практически с нуля формировать ее — окунулся в службу с головой! И плевать я хотел на политику! Считал, что в этот период перехода и становления, ну пошумят еще немножко, да все встанет на свои места. Ни о какой войне никто из моих офицеров не мог и помыслить даже… А потом в бригаде вдруг стали появляться румынские военные советники, инструкторы, специалисты какие-то… Ты думаешь, они нас — меня, моих офицеров — могли чему-то научить? Черта-с-два! Мы любому из них еще фору могли дать! А потом поняли, что «сигуранца» это…
— Ну, а с языком-то как? — перебил Вадим его рассказ, — «Мову» «романэшты» выучил?
— Жить захочешь — выучишь! — с хитрым прищуром, улыбнувшись чему-то своему, ответил Сергей, — У меня в батарее две третьи личного состава из деревень, большинство по-русски ни бельмеса, кроме мата, не понимают… Да и с нас самих требовали. Даже вечерние курсы организовали…, - тут впервые за весь вечер Сергей зло, истинно по-русски выматерился, чем, искренне умилив Вадима, вызвал его смех.
— Взглянул я тут на статейки в этих газетах, — кивнул Сергей на угол стола, — Короче, правда все, только мало еще об этом знают в Тирасполе. Приходило к нам не только румынское оружие, техника, боеприпасы… — я сам принимал, в техпаспортах, на упаковочных листах да в формулярах часто видел «Made in»… Венгрия, Чехословакия… По сравнению с русским — дерьмо, конечно… А сколько нашего — советского оружия приходило из третьих стран!..
— А как вас на войну-то послали?
— В марте, когда уж порохом запахло, мы поняли, что не отвертимся. Да и зажали нас крепко, особенно тех, кто начал выражать недовольство, задавать вопросы… — прямо дали понять, что за отказ от выполнения приказа 10–15 лет заключения нам обеспечат, еще и намекнули про наши семьи… Костя — замкомбат-два «выступил», так в детскую коляску с его сынишкой, стоявшую у ДОСа под его окном, прямо на белое одеяльце бросили окровавленного кутёнка с перерезанным горлом…, мать их!.. — Сергей витиевато выматерился, — У его жены чуть ли не удар, истерика… Ненужных вопросов он больше не задавал…
Сергей рассказывал обстоятельно и спокойно, лишь закуривая сигарету одну за другой. Вадим понял, что он просто хочет выговориться о наболевшем… Хмель его не брал. Лишь сигарета в руке, видимо от переживаемых волнений, нет-нет, да и дрогнет…
…Их артиллерийскую бригаду раскидали вдоль Днестра. Батарея 82-миллимитровых минометов, которой он командовал, оказалась под Дубоссарами. Простояли они там до середины мая…
— …Скажу честно: пропаганда свое дело сделала. Им на хлеб с маслом за просто так не платили. Но все равно, на душе тяжело было. Слабым утешением, может, было лишь то, что мы воочию не видели результатов своей «работы»… Это уж потом, под Кочиерами, куда нас перебросили, я такого насмотрелся!.. Безлюдные, разрушенные села… По Рогам призраком ходил лишь один безумный старик… Как-то после рекогносцировки я долго не мог отделаться от обволакивающего и выворачивающего всего наизнанку запаха — казалось, что трупный смрад просто пропитал Кочиеры… И эти тупые атаки полиции!.. которые мы поддерживали огнем. Зачем?… если изо дня в день одно и то же: атака — отход — перемирие… Вытащат с поля трупы — а после каждой атаки десятки убитых и искалеченных!.. — и опять атака! Бессмыслица какая-то! А потом отозвали меня оттуда. Пополнение надо было обучать. Сдал батарею заму… А через неделю ее накрыла ваша…, - Сергей осекся, на миг взглянул на Вадима и тут же опустил глаза, — … Приднестровская артиллерия, — Сергей замолчал. Достал очередную сигарету. Не спеша, размяв, прикурил. И вдруг, резко вскинув голову и, пристально посмотрев, спросил: — Вадим, скажи честно…, если знаешь…, это… была 14-я армия?
— Нет. Эта была… уже!.. — Вадим сделал нажим на слово, — Артиллерия приднестровской гвардии. Мне что, как замполиту, говорить тебе о Присяге и долге, о чести офицера, которая не приемлет исполнение преступных приказов? Это ведь из-за тебя и вашего Косташа, но в первую очередь «благодаря» сыгравшему в «свои ворота» генералу Неткачеву, 14-я российская армия понесла невосполнимые «потери», ставшие… гвардией Приднестровья и… гибелью твоей батареи. Пояснить?
— Не надо. Я понял. Спасибо, — Сергей опустил голову, «по-фронтовому» — в кулачок, затягиваясь сигаретой. Помолчав немного, продолжил: — Потерь много было — у нас весь городок выл… Переформировав, опять раскидали кого-куда. Моего друга Костю, как и многих еще, в начале июля перебросили под Бендеры…
— …В Гербовцы? — Вадим перебил его рассказ.
— Да. А ты откуда знаешь? — изумился Сергей.
— Ну, ведь ты сейчас хотел рассказать об их разгроме 6 июля?… В Гербовецком лесу? — немного помолчав, Вадим спросил: — Он жив, твой друг Костя?
— Да. По ранению списали… До сих пор шея не двигается.
— Ну, тогда если увидишь его, передай от меня привет. Нет, ты не подумай, что издеваюсь. Я даже сочувствую ему. И тебе тоже… Просто мы — вся группа, были свидетелями, как «перепахивали» Гербовецкий лес. Огнем руководили с НП нашей «базы». Мы все видели! И в душах наших, и во всем городе был праздник! Скажу тебе честно еще одно: если вдруг услышишь, что, мол, это была республиканская артиллерия — не верь. На этот раз били «Гвоздики» 14-й армии, командующим которой стал, как тебе известно, генерал Александр Иванович Лебедь — донской казак из Новочеркасска. Он больше не позволил вашему Косташу превращать Бендеры в Лидице или Гернику… По аналогии, как Кейтель под Курском, Косташ за два часа до начала запланированного им наступления на Бендеры получил такой удар, после которого ваша армия так и не смогла больше оправиться… — ты знал об этом? — … за сорок минут потеряв более полутора тысяч человек. Я не буду говорить за весь народ Приднестровья, за жителей и защитников Бендер. Скажу за себя, что своей жизнью я благодарен генералу Лебедю. Если бы не тот превентивный удар «Гвоздик», то не сидел бы я уже здесь. 6 июля был мой день рождения. Он мог бы стать и днем моей смерти. Смяли бы нас утром, как консервную банку, той силой, что была под Гербовцами. Наш-то участок был бы на острие вашего удара… Ну, минут десять мы бы еще продержались… и все!
Вадим замолчал. Молчал и Сергей. Так же молча опрокинули в себя еще по рюмке коньяка, думая каждый о своем.
— Ты долго будешь здесь в отпуске? — зажевывая долькой апельсина, спросил Вадим.
— Честно говоря, это не отпуск. Ушел я из армии. Не могу больше… И из Молдовы уезжаем — не будет там жизни! Костя под Керчь уехал, брат у него там — помог с жильем, на работу устроил. Костя и нас позвал. По соседству с ним дом продается. На наш дом покупатель уже есть, но денег нам все равно не хватит. Вот я и приехал — у сестренки попросил.
Вот такой оборот дела Вадима просто ошарашил, внес в душу какую-то сумятицу. Но и от сердца что-то отлегло. Отчего? Пожалел?.. Или «возлюбил врага своего»?…
— Вы знаете, а мне его даже жаль. Жалко его сломанной жизни, — сказала Смолина Валя, когда Вадим, закончив свой рассказ, замолчал, — Поймите…
— … А мне — нет! — как рубанул в ответ ей Влад, — Он сам выбрал себе такую судьбу. И душу себе испоганил. Сколько безвинных жизней он погубил — одному Богу известно. За это Господь и обрек его жизнь на страдания. Может, хоть чуть-чуть они приблизят его душу к очищению… Все взаимосвязано в этом мире. Не будет он оставшиеся дни на земле счастлив чужим горем. Те, разорванные минами, которых считал врагами, не принесут ему покоя и любви!.. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Господи! А как?! Как научиться благословлять детей убивающих? Благотворить ненавидящих…, гонящих?.. Любить? Молиться? В Бендерах, когда мы зашли в Преображенский собор, избитый осколками тех же мин, отец Леонид говорил: «Наше дело молиться. Мы молимся спасению душ и ваших и тех…» Но как молиться за тех? Я уже не мог. И не могу. Грешен.
— В том, что с ним произошло, можно конечно, обвинять и систему власти, в которой он всего лишь «винтик», — включился в разговор Лекарев, — Можно валить и на обстоятельства, в которых любыми способами силился выжить этот «маленький» человек, у которого свои проблемы и горести, и такое естественное желание как жить, заботясь о семье и близких, который мечется, боясь ввергнуться с ними в пропасть нищеты и бед, и, не зная как жить перед лицом надвигающейся катастрофы, совершает «ошибки». Он может оправдываться, что его вынудили, что «я выполнил приказ»…, но на нем уже столько греха, — пробы негде ставить! Равнодушие — тот же грех, это первый шаг к предательству и преступлению. Ему, как он сказал: «плевать на политику» — был бы достаток да благополучие… В конечном счете, и, на тех, у кого его мины отняли жизнь и благополучие, ему тогда тоже было наплевать. Немного утешает лишь, как показалось, его начавшееся прозрение. Но отмолит ли он оставшейся жизнью свои грехи? Помните, в Тирасполе перед нашим отъездом председатель Комитета женщин Приднестровья Галина Андреева сказала: «Ребята, если даже просто ваше участие сберегло хоть одну человеческую жизнь, ваша жизнь уже оправдана»! А чем оправдает свою жизнь он?… А такие, как он? Чем оправдывают свои деяния те политики?…
«Итак, по плодам их узнаете их». С высоких трибун говорили о добре, и посеяли ненависть. Говорили о любви и консенсусе, и усеяли поля и города трупами. Говорили о милосердии, и полили виноградную лозу слезами детей и вдов. Вот они, господа политики, плоды ваши! Вы узнаёте в них себя? А что произошло с вами, люди земли благодатной? Если именем каких-то высших интересов вы стали наводить стволы снайперских винтовок на детей, подбирающих гильзы с асфальта… И это на земле, где не похоронены все павшие, не обезврежены все мины, не распаханы все окопы минувшей полвека назад войны. На земле, где еще памятны ужасы немецко-румынской оккупации, где так и не успели поставить памятники над многими «маленькими» «бабьими ярами», где готовы были вытерпеть все — лишь бы не было войны…
По-настоящему война никому не нужна,
но многим нужна ненависть.
Так уж устроен человек, что он ко многому привыкает. Как ни странно, даже к войне. В Бендерах тоже. И воюющие, и оставшиеся в городе жители. Привыкли… Привыкли жить умирая. Жить, убивая. И постепенно начали забывать, что можно жить иначе.
В первый же день пребывания в Бендерах не только Вадима, но и всю группу, как они признавались потом, это поразило. Привыкли все. Война стала буднями. Ложатся к пулемету, как будто к станку встают. В МТЛБ — как за рычаги трактора. Работать. Да, именно этим словом — «работать» — многое называли здесь. Идти в рейд или в разведку — «идем работать»… Пойти в ночной дозор — «работать ночью»… Начался обстрел — «минометы заработали»… Защелкали редкие выстрелы — «где-то работает снайпер»… Привыкли. И уже особо не думали, каковы же плоды этой «работы». И к убитым привыкли, и к раненым. Война стала будничной работой. Убийство — отштампованной деталью машины с названием война…
…Молодой бендерский казак, напевавший под гитару «Есть только миг между прошлым и будущим…», только головой повел, когда у вокзала рванула мина и осколком, недалеко от него, ранило товарища. Нет, не безразлично, но как-то совсем уж буднично. Спросил лишь: «Сам дойдешь?» И продолжал напевать.
…Женщина с улицы Пушкина, прислушиваясь к звукам очередного, ставшего чуть ли не традиционным, вечернего артобстрела, залихватски улыбнулась возвращавшимся с задания казакам:
— Сегодня еще ничего. А вот вчера они тут понатворили!.. — и, прикрикнув на детей, пошла загонять их в подвал. Это слово «понатворили», которым мы привыкли оценивать шалости детей, здесь означало несколько разрушенных и сгоревших квартир, около десятка убитых жителей.
Еще недавно оставшиеся в городе жители вздрагивали от неожиданно раздавшейся очереди. Сразу же бросались в укрытие. Но вскоре устали бояться. И вот уже фронтовая привычка, так сказать, «не кланяться каждой отдельной пуле», стала частью характера многих из них. Привыкли.
Да, ко многому привыкли в этом городе. Привыкли к тому, что каждый вечер в полвосьмого, часа на полтора-два обстрелы и перестрелки в основном прекращались — и те, и другие спешили к телеэкранам посмотреть очередную часть сериала «Богатые тоже плачут»… Бендерские мальчишки привыкли в это время пополнять свои коллекции, а потом хвастались и обменивались на своей «толкучке», как филателисты или собиратели значков, найденными на улицах разнокалиберными гильзами, снарядными осколками причудливой формы и хвостовиками — стабилизаторами разорвавшихся мин… Люди привыкли, что каждый день на газонах и у обочины дорог, в скверах и во дворах появляются свежие холмики земли с воткнутыми в них крестами из штакетника… Всё из-за того, что хоронить на кладбище нет возможности. Район занят ОПОНом, дорожки погоста заминированы, малолюдные похоронные процессии обстреливали еще на подходе — такого не позволяли себе даже фашисты пятидесятилетней давности… — то пулеметная очередь прошьет, то прозвучит подлый выстрел снайпера.