Вадим Ярмолинец
Кровесмешение
В том, что Ленчик стал книжным червем, с механическим усердием переползавшим из оранжевых томов Майн Рида в черные Конан-Дойля, а оттуда -в фиолетовые фолианты Александра Дюма, безусловная заслуга его отца Александра Мойсеевича Кишиневского, выросшего на приключенческих романах издательства "Земля и фабрика". С годами Александр Мойсеевич читал все меньше. Во-первых, советская литература его не увлекала, а во-вторых, из-за фронтовой контузии зрение его сильно ослабело. Глаза сквозь линзы очков казались размером с коровьи.
Вечера он проводил у радиоприемника "Балтика". На высоком лбу отражался желтый свет шкалы с названиями далеких городов: Вашингтон, Лондон, Мюнхен, Иерусалим. "Дело Абрама Тэрца ложится очередным пятном позора на репрессивную политику советского правительства, которое с ленинских времен и в истинно ленинских традициях с одинаковой свирепостью расправлялось с инакомыслящими..."
"Ты слышала?" -- спрашивал он у Ольги Николаевны, вцелявшей нитку в иглу швейной машинки "Лада" с ножным приводом.
"Ужасно!" -- механически говорила та, осторожно проворачивая никелированное колесо и погружая иглу в ткань. Она была известной в городе портнихой. Среди ее заказчиц были жены моряков дальнего плавания, университетского декана и командующего войсками округа. На примерки к последней ее возил солдат на черной "Волге". Другие заказчицы приходили к ней домой. Когда они крутились перед трельяжем, а Ольга Николаевная ползала перед ними на коленях с острым кусочком мыла в руке и пучком булавок в зубах, Александр Мойсеевич выходил на улицу.
Закурив папиросу "Беломорканал", он неторопливо шел по Баранова до Ольгиевской, по ней спускался до Пастера и доходил до Красной гвардии. Посмотрев обложки журналов на витрине газетного киоска, поднимался по Красной Гвардии к Баранова, переходил дорогу. Здесь в зеленой будке с вывеской "Газвода" он заказывал стаканчик зельтерской с двойным сиропом. Гривенник скользил по залитой пузырящейся водой мраморной стойке. Он пил громко, большими глотками, потом, так же громко выпустив газ в кулак, ставил стакан. Золотозубый продавец в кепке букле подмигивал ему. Если посетителей было немного, они заводили разговор о футболе. "Черноморец", как всегда, проигрывал. Единственную надежду команды опять перекупило "Динамо". Потому что Одесса, -- это Одесса, а Киев это, все-таки, Киев, и от таких предложений не отказываются.
На прогулку с питьем воды и разговором он отпускал себе минут сорок, хотя некоторым заказчицам, особенно из морячек, торопиться было некуда и, возвратившись, он заставал их еще в неглиже. На них были красивые итальянские грации, и они с удовольствием демонстрировали их мужчине спортивной комплекции. Александр Мойсеевич, войдя в комнату и таращась на голые плечи, спрашивал: "Можно?"
-- Шурик, подожди на кухне, мы сейчас уже закончим, -- бросала ему Ольга Николаевна, возвращаясь к разговору с посетительницей.
Александр Мойсеевич, изобразив легкую досаду, выходил. Сев к столу и снова закурив, он слушал голос сына, едва пробивающийся из-за занавески зеленого сукна, прикрывающей вход на антресоли.
"Кровь пятнала белое облачение, следы отчаянной борьбы виднелись повсюду на ее исхудалом теле, -- читал Леня, подрагивающим голосом. -- Один миг она стояла на пороге, дрожа и шатаясь,... а затем с тихим стенанием пала на грудь брата и в жестоких, теперь уже последних предсмертных схватках повлекла его на пол, труп и жертву предвиденных им ужасов"...
Его маленькая слушательница -- соседская девочка Лена Кобзева, вжав подбородок в колени, дрожа от ужаса, выдыхала: "Посмотри, там за окном никого нет?"
Дети устроили свой уголок за стеллажом, где стояли закрутки на зиму: компоты из красной вишни и белой черешни, айвовое и сливовое варенье. У запыленного окошка они сложили диванчик из чемоданов и фанерных посылочных ящиков со всякой хозяйственной всячиной. За пыльным стеклом вечернее небо набирало бархатную синеву, на которой выступали неяркие звезды.
-- Не бойся, -- он брал ее за руку. Ее трясло.
"Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того дома..."
Антресоли находились над коридором, который вел из коммунальной кухни в комнаты. Кишиневские занимали две комнаты -- дверь в конце коридора налево. Ольга Николаевна была лет на 15 моложе Александра Мойсеевича. Они поженились в Калининграде, где их застал конец войны. Он командовал взводом гвардейских минометов, а она служила телефонисткой в штабе округа. Он носил знак "Гвардия" и орден Красной Звезды на гимнастерке, под которой читалась рельефная грудь физкультурника довоенных парадов с духовым оркестром, трепещущими на майском ветерке флагами и многоярусными атлетическими построениями. Она окончила Куйбышевское училище связи в 1944-м и прямо со студенческой скамьи отправилась на фронт, который уже победно катился на запад. У нее была перехваченная ремнем осиная талия, тугая юбка и сапожки на каблуках. В 18 лет жизнь виделась ей как безоговорочная победа Красной армии над вероломным немецко-фашистским захватчиком.
Одну комнату -- прямо в конце коридора -- занимали жена и дочь капитана второго ранга Василия Кобзева, служившего на подводной лодке. Валентина Кобзева работала в большом магазине тканей на улице Карла Либкнехта. Леночка родилась в тот же год, что и Ленчик, но он родился в конце года, а она -- в начале, и, по сути, была на год его старше. Однако она была девочкой мелкой и мелкой осталась, когда повзрослела. А он рос хорошо, и она льнула к нему, как к старшему брату. Он читал ей истории, каких она не слышала ни от мамы, которую видела по вечерам и в выходные, ни от папы, которого знала главным образом по фотографиям.
Сначала, умиляя супругов Кишиневских своей детской привязанностью, Ленечка и Леночка читали свои сказки на диване в их большой комнате. Но когда с братьев Гримм они перешли на капитана Блада и Анабеллу Бишоп, то перебрались на антресоли, на тот самый самодельный диванчик под пыльным окошком.
-- Как тебе это нравится? -- многозначительно спросил жену Александр Мойсеевич.
Ольга Николаевна, вытаскивая наметку из только что законченного платья, пожала плечами:
-- Не будут сидеть и пялиться на баб во время примерок.
-- Они пялятся? -- удивился Александр Мойсеевич.
-- Ну, а что ты думал? Одна Екатерина, как остается в одном лифе, так мне самой неловко.
Бюст у Екатерины Михайловны был большим, как научная работа ее мужа, -университетского декана.
Вскоре после того, как занавеска зеленого сукна повисла над входом в тихое детское царство, жизнь в нем начала постепенно обособляться от родительской, и однажды чтение отошло на второй план, а на первом -белеющая в лунном свете Леночка сняла через голову синюю спортивную футболку и стала стаскивать с Ленчика его. Прижавшись к нему, Леночка ощутила, как его бьет дрожь, точно так же, как била когда-то ее от страшных сказок Эдгара Аллана По, педофила и наркомана.
-- Не бойся, -- шепнула она ему. -- Я сама боюсь.
-- А чего? -- спросил он тоже шепотом, хотя во всей квартире никого не было.
-- Что твои придут раньше времени.
Но Ольга Николаевна и Александр Мойсеевич не пришли, потому что были в кино, а когда вернулись домой, уже было поздно. Часов 11. Дети, потрясенные случившимся, спали в своих кроватях.
Капитан второго ранга в это время лежал на грунте где-то в районе Гибралтара, ожидая появления Пятого американского флота, а его жена гостила у его матери под Харьковом, зная, что Кишиневские за дочерью присмотрят не хуже нее.
Какого числа Василий уходит в запас, Кишиневские узнали, когда Валентина обратилась к Александру Мойсеевичу с просьбой поспрашивать у своих бывших студентов, ставшими завмагами и кладовщиками, какой-нибудь дефицит, типа хорошей колбасы, консервов или, может быть, апельсинов, поскольку выход в отставку придут отмечать все офицеры с подлодки плюс еще несколько человек из штаба округа с женами.
-- А чего же нет! -- сказал Александр Мойсеевич с энтузиазмом и легко достал венгерского сервелата, а также пять банок шпрот и пять сайры. Апельсинов не было, но были конфеты шоколадные с ликером рижского завода.
В назначенный день, а было это воскресенье, Александр Мойсеевич с утра вместо обычных своих шаровар с оттянутыми коленями надел легкие серые брюки с нарядной полурукавкой. Ольга Николаевна тоже, как бы невзначай, подкрасила губы. Но все обошлось крепким мужским рукопожатием в кухне и поцелуем в щеку, да еще перед самым приходом гостей у них попросили табуретки и два стула, потому что кобзевских на всех не хватило. Из своей комнаты Кишиневские слышали, как за стеной из сухой штукатурки звенели посудой гости в черных мундирах и заходились хохотом их веселые спутницы жизни.
В тот вечер Александр Мойсеевич по соображениям предосторожности выходить на связь с городом Мюнхеном не стал, а предложил Ольге Николаевне сходить в кинотеатр "Дружба" за углом на франко-итальянский фильм "Не промахнись, Асунта" (какой-то хулиган, наслюнив палец, исправил на Ахунта). Однако Ольга Николаевна сказала, что фильм -- детям до 16, а оставлять ребенка дома одного в такой обстановке нельзя. Хотя, какой он уже был ребенок? Тогда Александр Мойсеевич предложил просто выйти подышать свежим воздухом на бульвар.
Купив три порции "Ленинградского" на палочках в шоколаде по 28 копеек, они молча лизали его под темными каштанами. Перед ними горели, как новогодние елки, стоящие у причалов и на рейде суда. Из порта неслись тяжелые вздохи паровозов и другие звуки -- будто тащили по земле огромные железные листы. Потянут и бросят. Выпустят пар, снова потянут и бросят. Мимо методично прогуливались мужчины и женщины во всем светлом.
На обратном пути Ольга Николаевна, увидев пятно от мороженого на белой рубашке Ленчика, напустилась на него очень зло, как она умела в отдельных случаях, с обобщениями, типа вечно вы все обосрете и вечно я за вами должна подтирать.
Когда они поднялись по темной железной лестнице черного хода и вошли в кухню, капитан второго ранга наливал из-под крана воду в чайник, а трое мужиков в шикарных кремовых рубашках с карманами на груди, до краев заполнив кухню, дымили, как паровые котлы.
-- А вот и жидок с выводком! -- как бы ни к кому не обращаясь, заметил вполголоса, но вполне слышно, Кобзев.
Александр Мойсеевич замер на полсекунды и, когда они истекли, прошел в комнату. За ним Ольга Николаевна со вспыхнувшим лицом. Один из мужиков, сидевший у их стола и, может, не расслышавший реплики, прихватил Ленчика за руку, привлек к себе и, обдав сладким и горячим винным духом, спросил:
-- Ты чей будешь, очкастик? Как звать-то?
Рожа у него была красная и веселая.
-- Леня.
-- Моряком хочешь стать, Леня? -- спросил мужик, жарко дыша сладким алкогольным духом.
-- Магаком, -- вставил капитан второго ранга, кося лукавыми глазами. -Израильского торгового флота.
Кто-то хохотнул, но смолк. На кухне снова появилась Ольга Николаевна, твердым, как сталь, голосом сказав сыну: "А ну, марш в комнату!" В комнате отец договаривал: "...по роже, да не хотелось ему праздник портить".
Открытие нового слова -- с разверзшимся за ним смыслом и его прямой причастностью к этому смыслу -- было не менее волнующим, чем совсем недавно пережитые открытия анатомического и физиологического свойства. Всего за несколько недель он узнал из разных источников такие слова как: клитор, девственная плева, гандон, жид (с производным -- жидок), выблядок, суржик, сучка, хозер и хозерына. Часть этих слов относилась непосредственно к нему.
Впечатление было такое, что после того праздничного застолья, которое завершилось часа в три ночи страшными звуками, которые подводник издавал через кухонное окно, он уже только опохмелялся, так ни разу и не протрезвев. Потом, помимо упомянутой с межнациональными отношениями, возникла новая проблема. Выяснилось, например, что военный моряк, мочась, не попадает в унитаз, но и попав, не пользуется сливным устройством. Может быть, он спьяну забывал, а может, делал это из чувства той же национальной нетерпимости, которое не оставляло его, сколько бы он ни пил. Возвращаясь с работы, Валентина исправно все убирала, но работала она до восьми вечера, и потому Кишиневские пользоваться туалетом до прихода Валентины не могли. Иногда они не могли и позже, если, например, Валентина, которая тихо метила в старшие продавцы, а то и в завмаги, оставалась на политчас или профсобрание.
-- Взять бы и рожей его пьяной в эту лужу макнуть, -- негромко кипятился Александр Мойсеевич, на что Ольга Николаевна устало отвечала:
-- Ради Бога, Шурик, если ты не можешь терпеть, сходи в дворовой туалет, там сейчас лампочки повесили.