Слово о странной картине, что висела у Евсюкова на веранде, и о том, что тортик нашей любви режут иные люди.
Напротив меня висела огромная картина – от нее пахло морем, солью и лежалыми крабами. На этой картине корабли расправляли паруса и ждали нас. Орали чайки, матросы курили в кулак, и ругался боцман.
Это была настоящая морская картина, полная ветра и пустоты. Я долго разглядывал ванты и канаты, но и мне принесли кулебяки. Кулебяка из дальнозоркого превратила меня в близорукого, морская романтика кончилась, и начался метаболизм.
Ели устало, будто выполнив тяжкий труд, мы – от странствий, а основательные люди – от движения челюстей.
Я как-то потерял из виду своих спутников – они растворились среди еды. Слева от меня клевала по зернышку свою порцию оперная девушка
Мявочка. Другой мой сосед, сидевший справа человек с мешком пластиковой посуды, стоявшим у колена, вводил меня в курс дела:
– Сейчас придет Тортик. А еще нам обещали галушки. Ты вот знаешь, что такое галушки?
Я-то знал, что такое галушки.
Я даже знал, что Тортик – это одна барышня, и знал, отчего ее так прозвали.
Как-то на моем дне рождения забредший случайно ловелас увлекся сидевшей напротив девушкой. Он, как заботливый воробей, норовил подложить ей лучший кусок и вовремя подать салфетку.
Попросит барышня чаю – а он уж наготове:
– Чайник моей любви уже вскипел… – и наливает.
Захочет барышня сладкого, он тут как тут. Тортик моей любви, дескать, уже нарезан. Потом он проводил ее домой, и последнее, что я слышал о них тогда, было приглашение к турникету метрополитена:
“Жетон моей любви уже опущен”.
И вот снова мне покажут барышню-тортик. Ну и галушки, разумеется.
Я облокотился на стол и, засунув кусок за щеку, принялся изучать жизнь. Стол, кстати, у Евсюкова был замечательный. Прекрасный был у
Евсюкова стол.