Накрыв его простыней, я пошел домой за доктором Шендеровичем. Булкинша плакала и говорила о своей смерти.
По дороге домой я думал, что, действительно, скверно будет умирать жене профессора Булкина, думал о конце Виктора и все старался вспомнить рассказ, который я читал этой же ночью.
Помню, что я считал, как всегда, рассказ неоконченным, и у меня было много вариантов конца. И вот я не только забыл все варианты, я забыл даже рассказ.
Светало, но горели еще фонари, я старался вспомнить рассказ по вывескам: портной, столовая, часовщик, меха, овощная, гробы, кондитер, аптека, — и не мог вспомнить рассказа.
А у меня, я помню, были заготовлены прекрасные концы…
Как скверно, если плохая память, особенно у молодого писателя.
1926
Что делать с памятью, когда она становится поперек жизни?
Около тридцати лет тому назад, поздней осенью, в дождь, в квартиру молодого врача Шварца пришла продрогшая женщина в худом жакете, без платка и без калош. Она остановилась в передней и, тяжело дыша, расставила руки, чтоб по рукавам, как по трубам, стекала вода. Лицо ее было красно и мокро, и спутанные белобрысые волосы прилипли к нему. Она убирала волосы с лица не кистью, а всем предплечьем, она водила им по лицу, как палкой, как протезом, морща нос и гримасничая; ей казалось, что от этого волосы скорей отклеятся.
Сбросив жакет и немного отряхнувшись, она прошла в новенький кабинет к доктору. Шварц встретил ее у двери, она подала ему руку и, сжимая после каждой фразы зубы, чтобы не дрожать, сказала:
— Здравствуйте, Шварц. Суньте меня куда-нибудь в печку и, если можно, дайте комнатные туфли. Я — Клавдия. Вы меня знаете?
— Клавдия?! — обомлел доктор Шварц. — Да. Знаю.
Он засуетился, посадил ее в кресло к печке, в которой тлели, потрескивая, мокрые дрова, укутал ее ноги пикейным одеялом и побежал в спальню за туфлями. Он суетился смешно, как всякий мужчина суетится смешно в холостом доме в присутствии женщины. Через минуту он возвратился, неся в каждой руке по туфле, коленки его черных брюк были в пыли, — видно, он лазил за туфлями под кровать.
— Какой богатый прием, Шварц, — сказала Клавдия. — Это вы так гостеприимны потому, что у вас нет жены. Жена бы научила вас практической жизни. Она бы не позволила вам давать приют таким людям, как я.
Клавдия улыбнулась, и доктор Шварц, глядя на нее, тоже улыбнулся. Он улыбнулся совершенно машинально, в то время как ему было не смешно, а только любопытно и даже немного страшно, что вот у него в квартире находится женщина — знаменитая эсерка Клавдия, о которой говорят сейчас все его друзья и через некоторое время, быть может, заговорит вся Россия. Женщина эта улыбалась мелкими, слишком стеклянными глазами, и он заметил, что чем больше она улыбается, тем уже становятся ее глаза.
— Знаете что, — сказал доктор Шварц, — я вам дам вина. Хорошо?
Она ответила, кутаясь в пикейное одеяло и подвигаясь все ближе к сыроватой дымной печке:
— Ну, конечно. Вино согреет меня.
Тогда он вынул из белого, похожего на аптечный, шкафа бутылку со стеклянной пробкой, налил ей и себе по рюмке и хотел чокнуться, но женщина, не глядя на него, сразу выпила свою рюмку и сказала:
— Тепло и очень вкусно. Скажите, Шварц, вино — дорогая вещь?
— Рубль двадцать бутылка. Это дешевый портвейн. А вы что — вино пьете редко?
Клавдия снова сгримасничала, скорчила подслеповатую улыбку и, посмотрев сначала прищуренными глазами на граненую, отливающую спектром рюмку, опрокинула ее на язык и вылизала последние капли.
— Вы, Шварц, чудак, — сказала она, облизываясь. — Я пью вино первый раз в жизни.
— Ну? — с благоговейным любопытством протянул Шварц. И, выпив свою рюмку, почувствовал новый вкус. Так всегда — ощущаешь почти то же самое и когда узнаешь, и когда даешь узнать.
— Поймите, — говорила Клавдия, — где я могла пробовать вино? Дома у нас и квасу не было, а в Казани мы учились на колбасе да на кипяточке…
Она говорила так, как будто Шварц должен был знать ее жизнь, как будто словом «Казань» она что-то ему напоминала.
— Где же я могла его пробовать? В Петербурге, вы знаете, как такие люди живут, или, может, в те два года, которые я учительствовала в деревне?
«Учительствовала в деревне», — радостно повторил про себя Шварц. Он все время старался вспомнить, на кого Клавдия похожа, и вот теперь ему стало ясно — она похожа на сельскую учительницу. Ну да! Белобрысые, гладкие волосы, серые глаза и уши, проглядывающие сквозь редкую прическу, как облака сквозь листву. Он очень обрадовался, что она оказалась учительницей, хотя угадал и оформил свою неясную мысль об этом уже после того, как она сказала ему о своей работе в деревне.
Как по чужой комнате, ходил он по своему кабинету, как по ожидальне, по приемной, фойе, и думал о том, что вот эта небольшая, озябшая женщина четыре дня тому назад бросила бомбу в известного жандармского полковника, убила одного и ранила трех человек. Совершила поступок, о котором говорит, пишет и шепчет вся страна. И вот как странно это получилось: сейчас она сидит в кабинете у него, доктора Шварца. Он прячет ее, а она пьет портвейн и улыбается крысиными глазами.
— Дайте что-нибудь почитать, Шварц, — сказала Клавдия. — Я не могу сидеть без дела.
— У вас есть дело, — ответил доктор, — вы согреваетесь.
Она посмотрела на него строго и сказала наставительно, как на уроке, когда зудят мухи и хочется дерзить.
— Согреваться — это занятие слишком для себя.
— Простите, Клавдия, — мягко сдерзил Шварц. Ему очень хотелось заставить ее спорить, говорить, рассказывать. — Ведь вы читаете не вслух, ведь вы читаете тоже для себя?
— Вы, Шварц, чудак, — ответила она, — про себя — это не значит для себя. Ну, конечно, бывает, что читаешь просто для себя самой. Но все-таки когда читаешь, кажется, что это кому-то можно рассказывать, что это кому-то интересно. А вот то, что я согреваюсь, неинтересно никому. Давайте лучше книжку, вон у вас целый шкаф. Больше, чем у нас в школьной библиотеке.
— Но это все медицина.
— А вы поищите, найдется что-нибудь.
Шварц на верхних полках не искал, там были все похожие, в одинаковых блестящих переплетах книги. Он нагнулся и, стоя на корточках, вытащил снизу толстый том.
— Вот, Пушкин. Больше как будто ничего нет.
— «Мой дядя самых честных правил», — опять улыбнулась Клавдия. — Что ж, давайте сюда, почитаем дядю.
Когда он положил книжку ей на колени, ему показалось, что тонким ее ногам будет тяжело держать грузный том. Шварц пошел закрывать ставни, отделять себя и Клавдию в своем доме от шуршащей за окнами осенней ночи.
Стекла были тусклые и черные, и ни луна, ни фонарь не просвечивали сквозь них. Когда он снова подошел к печке и сел под лампу — в свет, Клавдия прочитала ему вслух:
— Правда, здорово? — воскликнула она. — Какой пафос! Хорошая все-таки, должно быть, вещь богатство, довольство.
На парадном позвонили. Клавдия насторожилась.
— Это вас так поздно к больному? Это может быть?
— Черт его знает, — ответил Шварц. — Кто там? — спросил он у двери.
— Откройте. К доктору, — ответили за дверью.
Шварц открыл, и в его дом вошли жандармы, понятые и городовые. У Клавдии был револьвер, но ее обезоружили прежде, чем она успела выстрелить. Доктора и Клавдию арестовали. Одним из понятых был сын домовладельца — семинарист Юлимов. Из чувства симпатии к доктору, а быть может от дерзости — ею легко было заразиться в присутствии этой маленькой белобрысой женщины — он решил помочь арестованным и бросил в печь книгу, которую читала Клавдия.
Пушкин сгорел дотла.