Через два месяца вместе сидели они на обыкновенной скамейке (точно такие же скамейки стоят для ожидающих посетителей в долгих коридорах присутственных мест).
Их судили. По бокам и за спиной стояли солдаты в бескозырках, с шашками наголо. Солдаты лениво держали легкие шашки на плечах и следили за судебным приставом, у которого от суеты краснел затылок и лакированная кобура покрывалась матовым налетом.
Здесь, на суде, доктор Шварц второй раз в жизни встретил Клавдию. Она улыбнулась по-прежнему, и Шварц решил, что это — нервная улыбка.
Когда председательствующий — старик с расписанными зигзагами генеральскими погонами — спросил, понимает ли она, в чем ее обвиняют, она ответила:
— В чем обвиняют — понимаю плохо. Но к чему приговорят — понимаю хорошо.
Председатель оторопел и замялся. От этого в зале остановилось дыхание, задержался шепот, и в напряженной паузе Клавдия добавила:
— Повесите.
Доктору Шварцу смертная казнь не угрожала. В предварилке он оброс бородой, но в день суда к нему в камеру привели цирюльника, и доктор, когда его стали брить, попросил оставить ему часть волос на подбородке. Веселый цирюльник заявил, что такая бородка придает солидность и называется «буланже».
— Беранже? — с удивлением переспросил доктор.
— Не могу знать, — ответил цирюльник.
На суде Шварцу стало очень стыдно этой бородки, он беспрерывно ее щипал, и ему казалось, что он ее оставил специально для того, чтобы щипать, и что все, кто знал его бритым, догадываются, для чего он оставил бородку.
Его приговорили к каторжным работам и после отбытия работ к вечному поселению в отдаленных местах, а Клавдию, как и ожидали, к смертной казни через повешение.
Объявив приговор, суд ушел, публику немедля удалили, и осужденные остались в большой зале, где плавала еще туманная духота.
Обессиленная Клавдия смотрела на дверь, куда уходила удаляемая из зала публика. Глаза были расширены до предела — большие светлые глаза, ими близорукий человек не видит. Стекла в высоких окнах запотели, но никто не навел на них скучающим пальцем узора, и в казенные стекла просвечивал ровный матовый день.
Судебная зала была, как жизнь в эти последние дни, надышена многими ртами, непроветренная, замызганная и пустая.
Что мог сказать Клавдии Шварц, когда он дрожал, как тревожная струна, как провод от выстрела?
Их выводили, и молодой офицер напомнил перед тем, как отвести Шварца в другую сторону:
— Попрощайтесь.
Клавдия поцеловала дрожащего доктора в пошершавевшие губы и сказала:
— Вы больны. Попроситесь в тюремную больницу. Вы чудак, Шварц.
Но доктор Шварц не попросился в больницу. Он, как врач, считал это по какой-то нелепости неудобным, стыдным и даже глупым, вроде как если бы тюремный начальник попросился в тюрьму. Переболев в карантине, Шварц пошел на каторгу.
Три месяца дороги пыльным этапом, грузной баржей и — новая на много лет жизнь.
На каторге доктор познакомился с группой анархистов и с одним тифлисским социалистом, очень высоким человеком, у которого были жесткие, колючие волосы, как щетина. В свободные часы эти люди пели песни. Шварц тоже научился петь. Чаще всего пели анархистский гимн, мрачный, как похоронный марш.
Часто затягивали хором «Красное знамя», и в камеру прибегал начальник. Он говорил, растягивая, одно только слово:
— Господа-а-а…
При его появлении многие переставали петь, и в воздухе повисал одинокий фальцет самого смелого и самого безголосого грузина:
И, несмотря на то, что появление начальника оборвало пение, фальцет этот звал, и ему нужно было подсобить, как сильному, но одинокому человеку, раздирающемуся за людей. И все подхватывали:
Кровь, действительно, горела. Если после каторжных работ (эпитет этот вошел в поговорку) все тело ныло, как натертое ворсяными бечевками, люди пели. Работали молча, скре-пя душу, сердце, зубы, а вечером, истомленные, полулежа на нарах, пели старую песню:
Фактически Шварц пробыл на каторге меньше года. И этим легко объяснить то, что он запомнил на всю жизнь не упрямых, как вековые учения, товарищей, не жестокий режим каторжной тюрьмы, а эти вот песни, томительные и боевые.
Начальник тюрьмы посоветовал доктору подать покаянное прошение на высочайшее имя и принес готовый текст. Шварц с радостью подписал. Прошение попало к каким-то государевым именинам, и через месяц пришла высочайшая резолюция: «помиловать».
Шварц был освобожден и оставлен под надзором.
Университет оставлен шесть лет назад, пять лет несмелой, полуплатной врачебной практики и год каторги — вот они, эти шесть лет. Человек вышел из тюрьмы жадный к жизни, жадный неразборчиво, как всякий голодный, и все, что было у него до этого часа, до этой основной жажды, казалось ему несерьезным, детским и непродуманным.
Жизнь начинается с жажды. Все остальное свое существование доктор Шварц называл: «Когда я был студентом».
В это понятие у него входили и Клавдия, и суд, и каторга, и песни.
Если хорошо подумать, какое время обозначает фраза «Когда я был студентом», если продолжить ее, то выйдет, что доктор Шварц считал каторгу университетом, потому что только пройдя через нее, он перестал быть студентом.
Часто, до самой старости, он вспоминал это время, необычайно просто и неожиданно перевернувшее его судьбу.
В резкую холодную ночь вдруг пришла к нему Клавдия. Шелковый дождь блестел в ее склеенных волосах. Первая женщина в его жизни пришла в его дом как товарищ и как неловкая новая хозяйка. Она просто скинула свои промокшие башмаки, просто просила читать и говорила о вине, как исследователь и вместе с тем как ребенок. Было в ее непосредственности что-то от провинциальной невесты, от жены.
За год каторги Шварц совершенно свыкся с выдуманной им самим мыслью, что, если бы Клавдию тогда не арестовали, она осталась бы жить в его доме, стала бы его женой. Никаких причин допускать подобный оборот событий у доктора, конечно, не было. Но Клавдия была единственной женщиной, о которой он мог думать в тюрьме. Клавдия прошла сквозь его жизнь неожиданным страхом и стала кандальной мечтой, каторжным сном доктора Шварца.
Но, выйдя из тюрьмы, он ничего даже не пытался узнать о ее судьбе. О том, как встретила она смерть, могли рассказать только ее друзья, а к ним после подписания прошения на высочайшее имя было и стыдно, и боязно обращаться. Мысль о Клавдии не изменяла ему, не покидала его, и мысль эта еще больше заставляла его бояться узнать о подробностях казни. Шварц пугал себя: «Вдруг она осталась в живых».
«Она живет».
Предполагая это, он буквально дрожал. Клавдия была единственным человеком, перед которым ему было стыдно, который мог вернуть его в прежнее студенческое состояние, а он хотел жить.
— Я не мальчишка, — говорил он себе. — Я доктор, врач.
В скверном юго-западном городишке, где по утрам в низкие стекла обывательских квартир стучатся районные бубличники, где до сих пор еще ходят зажигать фонари с невысокой лестничкой, где в шесть часов вечера мычат гудки мельницы-крупорушки и возвращающиеся коровы, и по коровам, по крупорушке проверяют часы, — Шварц начал новую практику. Он прибил у дверей эмалированную вывеску, и первую неделю по совету своего домохозяина ездил с чемоданчиком в руках на извозчике из одного конца города в другой.
— Ой, не так, доктор, ой, не так, — учил его хозяин после первого дня таких поездок. — Вы держите одну ногу на ступеньке, как будто вот-вот вам надо слезть и вы пугаетесь за лишнюю минуту. Чтобы публика видела спешку. Как будто у вас столько практики, что ее некуда сунуть. И на часы смотрите. На часы обязательно.
От извозчика пахло конюшней и тулупом, провинциальная пролетка была грязной, в ногах валялась солома. Похожие одна на другую улицы мелькали однообразно, приходило на ум, что топчешься на одном месте, и Шварц мучительно стеснялся извозчика.
Через неделю пришла практика, а через год — жена, высокая, полная, выгодная, с выездом и обставленной квартирой. И во время сватовства, и во время венчания Шварцу казалось, что он изменяет Клавдии, обманывает ее память. И позже уже, на новой квартире, такой новенькой, что жалко было двигать стулья и ходить по полу, он хотел рассказать жене, что вот у него была Клавдия. Но рассказывать было нечего, жена или ничего бы не поняла, или испугалась бы — это все равно, что рассказывать сны. Часто он начинал:
— Когда я был студентом…
Но всегда переходил на другое, и кандальная его мечта о Клавдии осталась от жены тайной.
Без особых мыслей прочно входил в жизнь Шварц. С рецептурными бланками в кармане, с лаконичными диагнозами «юг» и «Бог» там, где нельзя было прописать розового лекарства. Он поднимал руку к недосягаемому небу, качал по-козлиному головой и говорил: