— Да, да, спасибо, — и хотел поскорее уйти из этого дома. Даже ласковое «до свиданья» доктора Иванова было для меня мучительно, как душевная экспертиза.
Так кончилась история с сумасшедшим домом, история, каких много было в то время, потому что куда только нас ни забрасывало, кто только нас ни обманывал.
Но мы ужасные люди! Мы все же мечтаем о том времени, когда человечина дешевле свинины и, мечтая, живем потихоньку.
Идут годы, идут. Вот я работаю в газете. Газета посылает меня на торжества Академии в Ленинград. В Ленинграде я встречаю доктора Иванова.
— Маленький! — крикнул Иванов, едва завидев меня. — Вот здорово! Гора с горой, как говорится, не встретится, а человек с человеком сойдутся. Как живем, Маленький?
Я действительно не вырос за пять лет нашей разлуки, и очень многие называют меня маленьким.
Я тоже обрадовался встрече с Ивановым.
Кроме того, доктор Иванов был представителем науки, а я безмерно стал уважать в торжественные дни академических праздников всех ученых и знающих людей.
— Доктор, — сказал я, — а вы меня помните? Неужели вы помните всех своих больных?
Он ответил:
— Нет. Конечно, нет. Но я отлично помню всех своих друзей.
Мой вопрос смутил его. Он помолчал. И вот ни у меня, ни у него не было дальше слов, чтобы как-нибудь продолжить или закончить нашу встречу.
На Ленинград опустились облака. Тяжело было дышать цветным, видимым воздухом. Похоже было, что кто-то накурил в городе и, пока проветрится, перед глазами долго еще будут стоять сизые облачки тумана.
Словом, была настоящая ленинградская погода. Не правда ли, как-то не звучит «ленинградская» погода. Петербургская погода, хотел сказать я, — потому что в Ленинграде должно быть светло и просто.
Но такова — если уж говорить правду — была погода в час моей встречи с Ивановым.
Город дышал влажным серым воздухом, было холодно, людные улицы казались пустынными, а трамвайные звонки, торговые выкрики и ржанье слышались откуда-то из низких облаков. Я сказал:
— Зайдем сюда в чайную, доктор. Ведь мы не виделись пять лет, немного меньше четверти моей жизни.
И мы вошли в чайную. Там тоже стоял туман, но для меня он был понятней, потому что я видел, откуда он. Он рвался через дверь из кухни.
Сначала мы поговорили об Академии, о величии науки, о Ломоносове, о смешных азиатских профессорах.
Потом я сказал глупость.
— Если бы юбилей был при старом режиме, — сказал я, — все наверно было бы еще торжественней. Раздавали бы, знаете, всякие звезды, медали, ленты, эполеты.
Я сказал это увлеченно, жестикулируя. Выпятив живот, я торжественно показал эполеты, — и в этот момент глаза доктора Иванова загорелись, и он схватил меня за руку:
— Маленький, — тотчас сказал он мне. — Я вас понимаю. Я вас прекрасно понимаю. Как трудно человеку спрятаться.
И он добавил шепотом:
— Ведь вы работаете в подполье?
— Что? — отпрянул я от него, испугавшись. — В каком подполье? Когда?
— Не стесняйтесь, Маленький. Я вижу, с каким прекрасным воодушевлением вы говорите об эполетах. Не стесняйтесь.
Я обалдел. Доктор Иванов говорил совершенно бессмысленные вещи. Я откровенно стал бояться его. Тогда он подвинулся ко мне еще ближе и пошел с козырей.
— У меня все связи с местной организацией, — сказал он. — Меня можете не стесняться.
Тут я совершенно испугался. Дрожь влезла в меня и начала свою работу где-то в желудке. Я глотнул воздух и заявил:
— Хорошо, доктор, я не буду вас стесняться. Подождите секунду, я поговорю по телефону. Меня ждут в редакции. Надо отговориться.
Я спешил, и тянулись секунды, чайная в тумане была похожа на комнату в запотевшем зеркале; наконец ответила станция, позвали к телефону Леньку, я рассказал ему, куда надо приехать и в чем дело.
Ленька был моим старым товарищем, а последние три года он работал в ленинградских карательных учреждениях. Он обещал приехать.
Тогда я опять подошел к Иванову, опять говорил о тумане, Ломоносове и, поддерживая прежний разговор, ждал Леньку, который приедет и арестует доктора Иванова.
Происшествие казалось мне несколько странным и каким-то поспешным, что ли.
«Неужели, — думал я, — такой хитрый и психологически развитой человек, как доктор Иванов, может доверить мне тайну своей организации — на том только основании, что я горячо говорю об эполетах и лентах? При том Иванов прятал меня, как большевика, знал, что я сотрудничаю в их газетах… Как же мог он доверить мне?»
Происшествие казалось странным. Но я вспомнил, как много времени тому назад тот же Иванов, в пустой комнатушке своей лечебницы, уверял меня, что он работает в другом подполье.
Я посмотрел на доктора и увидел, что он следит за мной, внимательно изучая мою съежившуюся фигуру. Он улыбался той едва заметной человеческой улыбкой, какая бывает у людей, уверенных, что они знают чужие мысли.
Мне захотелось поскорее уйти отсюда, чтоб только не сидеть с ним за одним столиком, перед его глазами, не отвечать на его вопросы…
А Ленька не приходил.
— Ну, — сказал Иванов, — вы обещали не стесняться.
Я молчал. Я не знал, что отвечать. А доктор настойчиво смотрел на меня, ожидая ответа. Он искал ответ даже в моем молчании. И вот, не выдержав пытки, я тоже пошел с козырей.
— Доктор, — сказал я, — вас сейчас арестуют.
Он не вздрогнул даже и, прихлебывая чай с блюдечка, спросил:
— За что?
— За то, что у вас все связи с местной организацией.
— Да. Но в таком случае арестуют и вас.
Я рассмеялся, чувствуя превосходство своего жизненного опыта перед опытом этого поседевшего человека.
— Через пять минут приедет Ленька — мой друг. Он работает в одном учреждении. А пока что я вас не выпущу, доктор.