— Мы сегодня уезжаем, — перебил ее Василий. — Ты с нами поедешь. Собери узелок.
Она молчала. Капнула стеарином на скамейку, укрепила свечу и пошла обратно в темноту, где, очевидно, были двери, выходы в сени, на улицу, в жизнь.
Так ушла Настасья. Дома ее Василий не нашел. Посмотрел на следы — их было много, и вели они в разные стороны.
Через час, с сундучками на плечах, в расстегнутых шинелях, мы с Василием Семеновичем Холмогоровым шли по дороге на станцию. Мы шли в ногу, бодро, Василий пел: «И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Пел так громко, что его желание заглушить какую-то другую, ползущую из него песню было для меня очевидным.
За Балайбой нас встретило утро. Небо зеленело. Нам нужно было пройти через лесок и выйти к полотну железной дороги. Мы входили в лесок, как в ночь. Небо зеленело. В лесу не было неба.
За поворотом мы встретили Настасью и отца Холмогорова. Старик держал в руках огромный амбарный замок. Старик приближался к нам. Настя шла за ним, и религиозная бессонница туманом стояла в ее глазах.
— Васька, — сказал старик, — ты куда?
— В Россию, — ответил Василий.
— А меня — бросаешь?
— Не маленький, — ответил Василий.
— А землю бросаешь?
— Не зарастет, — ответил Василий.
— А жену бросаешь?
— С собой зову, — ответил Василий.
Настасья перекрестилась и обняла старика.
Мы обошли их, как сросшееся дерево, и пошли дальше. Как мне было стыдно! Как неловко! Словно это я был во всем виноват. И в том, что мы уходим, что Василия бросает жена, что новые люди распашут их землю, что произошла революция.
А разве я в самом деле так уж виноват во всем этом?
— Настя! — закричал старик, и эхо его голоса первобытным громом загрохотало в лесу. — Беги домой, собирай мешок, за ними пойдем.
— «Мы армия Буденная, та-та, та-та!» — пел Василий.
Мы спешили выйти из лесу.
Уже подходя к станции, встретили мы рессорную тачанку начальника железнодорожного строительного участка. В ней сидел бритый человек в удобном резиновом пальто и в шляпе. Он дремал, положив подзатылок надутую, как футбольный мяч, резиновую подушечку.
Завидев нас, кучер придержал лошадей.
— Вот из Балайбы люди.
Бритый снял шляпу и спросил, не знаем ли мы красноармейца Дмитрия Урина.
Я снял с плеча сундучок и поднял руку.
— Вы, очевидно, по поручению дяди моего, Шумана, из Нью-Йорка? Мне писали. Простите, пожалуйста, но мы спешим на вокзал. Будьте так добры, заезжайте в Балайбу, можете там остановиться в нашем доме. Через час мы вернемся.
Раскланявшись еще раз, я отошел к Василию, — дернул его за рукав, пошел вперед и громко запел:
— «Мы армия Буденная, та-та-та-та».
Через час на ступеньках пустой цистерны, круглой и черной, как вся земля, мы ехали на новый участок мировой драки.
Заканчивая эту повесть спустя почти три года, я не могу удержаться от классического соблазна рассказать о судьбе многих действующих лиц.
Поздняя холодная весна этого года настигает меня снова в деревне. Это не Балайба. Это Людоборы, Черниговской области УССР. Сизый дождик виден вдали, и серое — чуть светлей дождя — небо висит над нами. По-зимнему запутанные в одежки дети сидят на ступеньке эмтээсовской полуторатонки и спорят, какой трактор сильней: «клейтрак» или СТЗ.
— Клейтрака бурчить сильнишэ. А шоб тягаты, вин слабый.
— А СЭТЭЗА смердыть отак смачно!
— А Клитрака тягнэ…
— А СЭТЭЗА…
Я застываю у окна, прислушиваясь к их спору.
— Тыхшэ! Спытаем агронома.
Они подходят к моему окну и, как адвокаты в суде, задают обходные вопросы.
— Одарка кажэ, шо…
Я объясняю и вижу, что меня понимают, торопят и что они в детстве своем могут спорить о том, о чем нам спорить поздно.
Председателем балайбинского колхоза состоит Пушкин. Им заключен договор с Мичуринской опытной станцией о посадке на площади «Справедливого пути марксизма», впервые в этих широтах, группы плодовых деревьев.
Горлов работает там же секретарем райкома партии.
Портной Осип Фальк уехал в Биробиджан. В прощальном письме он писал мне: «Твой дядька пугает меня тиграми. Не знаю, среди кого жил он, но меня тиграми запугать трудно».
Дядя мой Зяма Новинкер за спекуляцию золотом сослан в Карельскую область — деревня Сукоты, где занимается фотографией, пишет бодрые письма и просит прислать светочувствительную бумагу «Агфа» 9 на 12 и гипосульфит.
Дядя Шуман живет в Америке и не пишет.
Вася Холмогоров в Москве, на рабфаке философского факультета.
Его жена Настасья стала моей женой. Из-за нее я пошел в агрономы и отодвинул писательство в глубь зимних вечеров.
А старик умер. Пришлось.
<1933>