Нужно очень много, часто и привычно ездить, чтобы думать в поезде совершенно свободно, независимо, пренебрегая почвой, которая убегает из-под ног, чтобы думать так, как думается на твердой земле. Чтобы не чувствовать дороги, ее лихорадки, нужно потерять родину, дом, свое место на твердой этой земле, свой пункт, или найти этот пункт, эту родину всюду, ощутить себя гражданином, служащим или властелином всего этого пространства, как железнодорожник, коммивояжер, как поездной вор или развозимая по гастролям знаменитость.
На полуосвещенной станцийке, за которой, вокруг которой степь, темно, пусто, поезд, оторвавшийся от людных мест, стоит одну минуту. И вот в эту минуту на разъезде, когда движение остановилось в пустом, широком поле, человек, не привыкший к частым поездкам, начинает чувствовать, угадывать ничтожное свое одиночество в мире, который огромен, необъятен и на все стороны далек. Кондуктор свистит, и лихорадочная трель из сероватой станционной мглы слышна в железных коробках вагона, как сигнал о том, что люди здесь, они заботятся, они через несколько секунд пустят машину. И одиночества нет.
Сеньке Бруку не спалось. В соседнем купе кто-то шепотом говорил о своей службе, проводник с тусклым фонарем в опущенной руке ходил в конец вагона, где-то в крайнем купе громко спорили, должно быть, о политике, шум оттуда сливался с грохотом колес, но казалось, что спать мешает не этот ритмичный грохот, а именно тот резкий, врывающийся при каждом открывании двери четкий человеческий голос.
Не надеясь уснуть, полный волнений и плохо осознанных ожиданий, Брук пошел в конец вагона, где, столпившись вокруг какого-то инвалида, спорили пассажиры. Спор давно уже вошел в тот период, когда всем участвующим в нем становится понятно, кто тут тверже, умней и активней всех и кого нужно слушать без неумелых своих возражений. Говорил инвалид, высокий красивый человек, похожий на пастора или юриста, с легкой голубоватой проседью в иссиня-черных густых волосах. Все в его фигуре дышало здоровьем. Все, кроме правой, как бы совсем отдельной ноги, кожаной с металлическими рычагами. Начали спор действительно с политики и, скатываясь постепенно, дошли до того, что человек вообще дурак, голодному нужны деньги, а все остальное — выдумки сытых. Инвалид говорил очень умно и гладко, и Бруку казалось, что он никогда этого не поймет. Для того, чтобы понять, нужно повторить про себя, для себя, а повторить гладкое не было никакой возможности. И он растерянно стоял среди утомленно внимающих спорщиков, стараясь понять короткую и четкую фразу, чтобы она могла запомниться, могла казаться основной мыслью. И он нашел эту фразу.
— Деньги, — говорил инвалид, — манят людей не потому только, что в наше время их можно обменять на определенные материальные блага: на хлеб, на квартиру, на одежду, на всяческие искусственные развлечения. Всего этого людям мало. Нужны еще здоровье, творческие радости, восторженные минуты творческих преодолений, минуты побед. Нужна настоящая любовь, наука, покоряющая дикое любопытство, словом все то, что не продается в специальных магазинах. Но некоторые думают, что все-таки все это можно купить, все радости в жизни. Даже спокойную совесть. Отплевываются от всякой философии, от всякой борьбы, а сами борются, страшно, веками борются за эти вот деньги. Деньги, если позволите, тоже философия своего рода, теория, обманувшая многих и погубившая в своей борьбе миллионы человеческие. Да. Деньги — это тоже философия.
Инвалид остановился и передохнул. Брук ушел, не дожидаясь продолжения долгой речи. Он нашел свою правду и весело повторял про себя, разнообразно тонируя:
— Деньги — это тоже философия.
— Деньги. Это философия тоже.
— Философия. Деньги — это философия.
Он плохо понимал значение слова «философия», знал только, что это что-то ученое, мудрое, доступное немногим, отрешившимся от рядовых прелестей жизни. А деньги — вещь, доступная всем. Вот и у него в кармане, например, лежат двести рублей. Он сунул руку в глубокий карман и нащупал теплую, плотную пачку бумажек. Он радостно сжал их огромным кулаком, и ему стало казаться, что все на свете понятно. Поезд за восемь рублей везет из города в город. Ночь освещают фонари. Чтоб колеса не так стучали, есть спальные вагоны. Хочешь прочесть газету и узнать всякие новости — пятак. Журнал — гривенник. Бутылка хорошего портвейна — три рубля. Подошел нищий — пятак, молись. А книги? И книги продаются, сколько угодно.
Деньги — это тоже философия.
В Киев он приехал на рассвете. Дальние родственники встретили его тепло, с поцелуями. Потом спросили, кто он такой, чей он сын, и со всяческими ошибками стали его узнавать.
В первые дни после приезда в Киев Брук людей не видел. Они проходили мимо него по улице, кое-где приходилось даже проталкиваться, чтобы проложить себе дорогу или как-то скользить, обходя густую и медленную уличную толпу. Город был многолюден, но в первые дни Брук смотрел на здания, на витрины, на вывески, на дома и не замечал неинтересных, чужих людей. За первые эти дни у него ушло рублей около четырех, он тратил деньги медленно, продлевая властную радость обладания ими.
Ему обещали достать службу. Ничего не делая, ходил он по улицам и думал о том, как мог он до сих пор жить вдали от большого города. Здесь люди. Здесь все, что выдумали они, — здесь центр. Слово «центр» он понимал хорошо, как многие давно уже перестали его понимать в бесчисленных повторениях: центральный, центральная, центральное, он понимал его так, что мог бы даже заменить понятием: середина, сердцевина, пуп. Киев! Здесь только и может стать понятно, для чего собираются деньги, как весело и страшно можно тратить их.
На пятый день после приезда в Киев родственник, у которого жил Сенька Брук, принес ему веселую новость.
— Сеня, с вас магарыч, — сказал он, снимая пальто и перекидывая при этом портфель из одной руки в другую так, чтобы не задерживаться у рукавов. Он был главным бухгалтером одного крупного предприятия и всерьез помогал Бруку. Может быть, он полагал, что чем раньше будет у приезжего служба, тем скорее тот поймет, что нельзя злоупотреблять гостеприимством.
— Выгорело, Сеня, — сказал родственник и подошел к ожидающему его обеденному столу. — Я и сам удивляюсь. В наше время достать службу!
— Большое спасибо, — сказал Брук, — я понимаю, что ваше слово кое-что значит. Только я не хочу подвести вас. Может быть, тут какая-нибудь особая машина? У нас в Шполе этого не было и я не смогу исполнить свою службу.
— Во-во-во, — подчеркнул родственник и стал хохотать. — В Шполе этой машины не было и не будет. Но я уверен, что ты не растеряешься и будешь пускать ее в ход одним звонком, как главный хозяин.
— Аэроплан, — несмело предположил толстый двенадцатилетний сын.
— Не дай бог, — перебила его мать и сказала мужу: — Что ты мучаешь человека? Скажи ему сразу.
— Ну, Сеня, — произнес родственник торжественно и вытер салфеткой губы. — Я могу тебя устроить кондуктором на трамвае.
— На трамвае? — переспросил Брук, опешив. — На каком трамвае?
— Тебе скажут на каком. На том, который ходит по улицам. Работа простая, не трудная — восемь часов в день — и очень приличное жалованье: 75 рублей в месяц.
Он ожидал восторженной благодарности, но Брук молчал, и внезапная неуклюжая тишина остановила время. Безветренная, напряженная комнатная тишина.
Наконец Брук сказал:
— Семьдесят пять рублей в месяц и восемь часов каждый день, — целый месяц кондуктором на трамвае?
Около двухсот рублей лежало у него в кармане. Он не мог забыть этого. И вдруг совершенно ясно и четко первый раз в жизни он понял, что за эти деньги он может купить не только обеды, вина, билеты в цирк или красивую женщину в ресторане, — кроме всего этого он может купить за эти же деньги право не работать на каком-то трамвае кондуктором в продолжение почти трех месяцев.
А за три месяца многое может случиться.
И он сказал, корчась от стеснения:
— Я… не возьмусь за эту службу…
— Почему? — совершенно недоумевая, спросил родственник. — Ты что, может быть стесняешься?
— Чего там стесняться, кто меня тут знает?
— Так в чем же дело?
— Я мог бы работать на этом трамвае за двух кондукторов сразу и по двадцать часов в день, — сказал Брук горячо, — если бы только это был мой трамвай, а работать на чужом…
— Ты с ума сошел. У кого это бывают собственные трамваи?
— Я знаю, — спокойно ответил Брук, — поэтому мне и не хочется работать. Чем это может кончиться?
В тот же вечер он переехал в гостиницу. Очень его удивило, что номер чем выше, тем дешевле. Он готов был снять комнату хоть в двадцатом этаже: город сверху великолепен. Особенно туманной ночью, когда, кажется, звездное небо опрокидывается вниз, застывает огнями, катится огнями, гудит бушующими расшатанными звездами. Все светила внизу, на черной земле, между неясными квадратами домов. Наверху беззвездно и туманно.
Часов в одиннадцать ночи Брук пошел в бывший Царский сад. Здесь ему стало грустно впервые в городе. Люди пришли сюда за темнотой, за уединением. Отсюда был виден Днепр, широкая черная лента, в которой угадываешь воду только потому, что огни повторяются в ней.
Брук сел на скамейку в глухом конце сада. Пара, сидевшая там же, прекратила разговор, потом встала и пошла.
Досадное одиночество, как и в поезде, когда он останавливается на глухом разъезде, стало снова близким Бруку. Он понял, что мешает людям. Всегда вместе с одиночеством приходит ощущение нелепой, ненужной свободы в мире, который огромен, необъятен, далек.
К Бруку подошла девочка из беспризорных, лет тринадцати, в кокетливом светлом платочке.
— Дядя, — сказала она, — дайте копеечку.
— Пошла вон, — ответил Брук. Девочка только подчеркивала для него резкую боль одиночества, как подчеркивают ее животные в скучном доме, стрелочник в пустой степи.
Но девочка не отошла. Она села рядом с Бруком на скамейку и, глядя на него в упор, стала напевать какой-то полу-ясный веселый мотив. Мимо них прошли двое ищущих молодых людей.
— Не мешай, — сказал один из них.
И Брук тотчас почувствовал, что хорошо, что девчонка сидит рядом с ним. Нет, она не подчеркивает одиночества, с ней все-таки легче.
— Эх, босячня, — сказал ей Брук. — Нет на вас погибели.
Он сказал это весело, и девочка, не почувствовав в этой фразе никакой угрозы для себя, подвинулась ближе.