— Ого, — Брук широко улыбнулся. — Ты и за гривенник спасибо скажешь.
Только что она просила копейку, и он зло отказал ей. Теперь она просила в пятьдесят раз больше, и он понимающе улыбался и говорил с ней.
— Ну, дайте тридцать копеек. — Девчонка положила свою руку ему на ногу.
— Ну, и что будет, — спросил он, стараясь растянуть щекотные радости торга.
— Что? Как будто вы не знаете, — ответила девчонка.
Она встала, взяла его за руку и потянула в кусты, где-то в саду играли на балалайке, где-то смеялись. Летняя ночь прояснялась, поглощая туман. Шум города казался в саду, на траве шепотом. В такие ночи, впрочем, шепотом кажется и шум океана.
Пройдя за девочкой сквозь кусты, Брук сел на утоптанную траву на куцей, в полтора шажка полянке. Девчонка села к нему на колени.
— Ну, давай деньги, — сказала она. — Вали на бочку.
Он полез в карман, вынул серебро, отсчитал, спеша, тридцать копеек.
— Давай три рубля, — девчонка вскочила на ноги, — давай, а то начну кричать караул, что ты меня насилуешь, душишь.
— Кхой, — еле слышно вскрикнул Брук, сообразив, что попал в какую-то ловушку.
— Давай, — торопила девочка. — А то как крикну. — Она сжала собственными руками шею и произнесла один только горловой, гогочущий звук. Брук услышал его всем своим вздрогнувшим телом. Он вынул из кармана пачку денег. Снял пять рублей, меньше не было, и подал ей.
— Давай все, — она выхватила деньги и спрятала их за пазуху.
Брук застыл с едва приподнятыми руками.
— Часы есть? Портсигар? — девочка обшаривала его карманы, вынимая все, что может пригодиться.
— Стой, — он схватил ее за руку. — Отдай!
Девчонка, не пытаясь вырваться, стоя совершенно спокойно, стала гоготать, и после первого звука он отпустил ее, вскочил на ноги и бросился бежать. Долго он кружил по темным дорожкам незнакомого большого сада и ему казалось, что девчонка все еще кричит и за ним гонятся милиционеры, судьи, жена Фаня, вся Шпола, родственник, предложивший службу, мирные любовные пары, беспризорные и сторожа.
Успокоился он, лишь выйдя в город. В городе было тихо, торговали остатками мороженого. На трамвайной остановке, на скамеечке, в обнимку сидели двое, у концертного зала длинной чередой стояли извозчики, поджидая окончания, где-то явственно жужжали последние трамваи. Стоя у входа в сад, Брук понял, что ему нельзя даже возвратиться в гостиницу.
— Фаня, куда там Фаня, когда нечем даже заплатить за номер, за ночлег. Ночлег!
Он сказал эти слова вслух. Ему стало ясно, что гостиница с ее прекрасными высокими комнатами — не удовольствие, не развлечение, а ночлег. В гостиницах спят, в ресторанах — едят, на трамваях — спешат на службу. В саду хотят найти отдых, развлечение. Совсем как в Шполе.
И здесь, у входа в сад, постигла его новая неожиданность. Шагах в пятидесяти от себя, неподалеку от трамвайной остановки, он увидел ту самую беспризорную девчонку. Она стояла с двумя своими подругами, рассказывая им какую-то историю, должно быть историю своей удачи.
— Стой, держи, — истерически крикнул Брук и бросился к ней. Девчонка прислушалась, пригнувшись, как будто звук шел низом и так легче было его поймать. Завидев Брука, она повернулась и побежала так быстро, что он даже не бросился ее догонять. А подруги ее стояли совершенно спокойно. Брук схватил одну из них за руку и стал сильно трясти.
— Стой, банда, — крикнул он. — Говори, куда она побежала, как ее зовут, эту девочку?
Перестав кричать, он так дрожал, что даже голова его стала шататься. Подруги громко захохотали.
— Ой, грачи-грачевские, — сказала одна из них. — Какая же это девочка, это ж Петька.
— Они только на юбку смотрят, — крикнула другая.
К ним стали подходить сторожа, а затем и посторонняя публика.
— Что тут произошло?
— Меня ограбили, — сказал Брук и развел руками. Стыдно было даже говорить об этом. И он торопился уйти, раздвигая толпу, уже образовавшую кружок.
— Вы его, гражданин, можете десять лет искать, — сказала одна из девочек. — Он такой: сегодня здеся, а завтра — в Одессе. Урвал когти — пропало.
Она говорила громко, для всех собравшихся, как бы желая показать, что она может все знать и все же сочувствовать.
Брук ушел, не оглядываясь. Он быстро шел по нелюдному в этот час Крещатику, шел прямо-прямо, хотя знал, что ему нужно, спасительно нужно куда-нибудь завернуть. Мысли его были рассыпаны, и только отдельные фразы, пустые и еще не осознанные, непонятные, еще только фразы, а не мысли, шатались в его мозгу.
«Петька, мальчик».
Он ничего не понимал.
«На ночлег нужно — на ночлег».
Он ничего не понимал.
«Профессия».
Он ничего не понимал.
«Так этот мальчик Петька зарабатывал деньги».
Он начинал понимать, но понимал еще плохо. Голова была пуста. Глаза смотрели и не видели, и уши торчали пустые, в пустой голове. Но он так долго тянул и ворочал эту фразу о мальчике Петьке, который так зарабатывал деньги, что стал ее в конце концов понимать.
Он сидел на бульваре, на скамейке, и люди, зарабатывающие деньги ночью, и люди, тратящие деньги ночью, ходили вокруг него.
Брук думал о Фане.
Боже мой, что он сделал! Он забрал у девушки двести рублей, как забрали их только что у него, уехал от нее и погубил эти деньги. Он написал ей, что поступает в аптеку. Фаня принимает заказчиц и рассказывает им о своем муже — о нем. Заказчицы сидят перед ней на деревянных табуретах, она не смотрит на них, чтобы не спутать нитки, и говорит: «Он научится за два дня. Аптека, что для него аптека!»
Напротив скамейки была Бульварная аптека. Матовый белый фонарь горел перед ней. Брук долго сидел на бульваре, сжимая и поддерживая сонную голову в большом, невыразимом горе. Ему казалось, что он умер на некоторое время.
Человек все видит, все слышит, все знает, и все это надо ему объяснить себе, или послушать, как объясняет другой человек. В большом городе Киеве на скамеечке бульвара сидел Брук. Несколько дней тому назад он приехал из родной Шполы. Душу его заволокло горе. Ему было двадцать два года, он был физически здоров, у него были руки, были ноги, он мог хорошо считать.
И некому было объяснить ему все это.
1924
Живу я у зубного врача в кабинете. Так что когда являются пациенты, мне приходится уходить на улицу или поджидать в коридоре. Это, безусловно, большое неудобство.
Зато ночью у меня — благодать. В кабинете чисто, прохладно и пахнет лекарствами. Всю жизнь мне кружил голову запах аптеки, но в жаркие месяцы я не знаю ничего лучше этого запаха, особенно после того, как в комнате вымоют пол и откроют на ночь окно. Вот представьте себе: холодная клеенка дивана, звезды в окне, лампа, белый шкафчик с лекарствами, на полу узкая крестьянская дорожка, коврик, половичок, и весь пол большой комнаты какой-то блестящий, влажный и мягкий. Вохкий какой-то, как говорят у нас, — не знаю только, есть ли такое слово «вохкий». Ночью у меня в комнате очень хорошо. Я роюсь в книжном шкафу, там «История евреев» Греца, Вейнингер, Бялик и полные собрания сочинений Амфитеатрова, Бунина и Леонида Андреева.