— А не подскажете ли, — вежливо допытываюсь, — за каким таким дьяволом я им понадобился? Может, хотят единовременную премию дать как лучшему начальнику отряда или талон на ботинки?
Она злобно фырчит:
— Ага! — подтверждает. — Держи карман шире! — Это можно. — Дадут, догонят и ещё добавят, — и, излив лишний яд, объясняет: — Будешь объясняться по проекту и отчёту.
Ясно! Вызов на ковёр, на неравную схватку — их двое и разряд выше, а у меня БГТО.
— Слушай, — говорю Сарнячке, — давай мотанём вместе, разом поставим все точки где надо. Как?
Она выпучила на меня жёлто-коричневые зенки, соображая, в чём подвох, не допёрла и согласилась:
— Едем на автобусе.
Можно и верхом, я не против. Представляю себе, как мы дружной парой въедем в экспедицию, она — в амазонке, я — в верховом смокинге, серебряные уздечки… Нет у неё, готов на любое пари, амазонки, а мой смокинг всё ещё не готов, ждёт последней примерки, а без них не тот эффект. Придётся ехать на автогробе.
Ублажив начальство, занялся неотложным делом. Бегом к строителям, которые делают дом, в котором обещана мне третья квартира, спрашиваю, показывают — бери, готово. Бегом к шофёру, тот, как всегда, возится с железным дромадёром. Объясняю, ссылаясь на начальника, без слов собирается, садится за руль. Подъезжаем к строителям, загружаемся и — на кладбище. Попросил остановиться у магазина, заскочил, взял «мерзавчик», полхлеба и кусок местной варёной колбасы. Приехали, стаскали на свежую могилу, стоим, отдуваемся. Шофёр спрашивает:
— Кто он тебе?
Понимаю, что спрашивает о родстве, но кто может определить его настоящую степень, если порой родные братья — лютые враги, а неродные люди — не разлей вода.
— Пока, — отвечаю, — до конца не понял. Не меньше, чем духовный отец и стерегущая каждый шаг совесть.
— Вроде бога, значит, — вполне понял водитель. — Хороший был мужик, настоящий, такие теперь на редкость. — Вот лучшая похвала профессору от простого народа.
— Ты прав, — подтверждаю с горечью. — Такие все там, откуда он выбрался к концу жизни, там скопились настоящие мужики.
— И верно, — согласился шофёр, — здесь всё больше рвачи навроде Хитрова с Кравчуком, да тихие хитрецы, как Розенбаум. Справишься сам?
— Угу.
Он пошёл к машине, а я принялся копать ямы под столбики. Слышу: мотор загудел, поработал и заглох, а шофёр вернулся.
— Я тебе помогу, — и мы вдвоём принялись слаженно обихаживать последнюю зону Радомира Викентьевича. Вдоль могилы вкопали скамейку, в головах установили сбитую из досок пирамидку с венчающей железной звездой, как у всех спокойных соседей. Чего-то явно не хватало, чего-то характерного для профессора. Походил, поприглядывался к другим монументам, но ничего подходящего не приметил. И вдруг в глаза бросился виток ржавой колючей проволоки, валявшейся за кладбищенским забором. То, что надо! Попросил у шофёра пассатижи, откусил клок, сплёл терновый венец и насадил на верхушку пирамиды: звезда в колючей проволоке.
— Здорово ты придумал, — одобрил шофёр. Выставляю на скамейку четвертуху, закусь, приглашаю:
— Помянем?
Он не кобенится, хотя и за рулём.
— Мир праху твоему, — говорю, обращаясь к могиле, — в долгожданной свободе, профессор, — и мы по очереди пьём прямо из горла и закусываем хлебом с колбасой, нарубленной топором.
— Почему ты назвал его профессором? — спрашивает после поминок шофёр, и я ему объясняю:
— Он был профессором социологии до заключения.
— Надо же! — удивляется водитель. — Никто и не знал. — Он встаёт, отряхивает крошки с колен. — Я — поехал, Айзикович и так раскричится. Ты — как?
— А я, — говорю, — останусь, покрашу всё и — домой.
— Тогда — бывай, — и он уезжает.
А я покрасил оградку и венок зелёным, пирамиду и звезду, естественно, красным и присел на лавку. В голове небольшой балдёж от водки, жалуюсь вслух:
— Зря вы, профессор, — памятую и верю, что душа его три дня караулит тело и, значит, прислушивается, — расщедрились на такие подарки, не заслужил я их. Не успели вы уйти в мир иной, а я уже нарушил обещание, не взял синюю замуж, сдрейфил, и не знаю, прав или нет, посоветоваться не с кем. Как вы ни старались, но из лопуха настоящего мужчины не получается. Знаю, а поделать с собой ничего не могу, такой уж уродился. Не зря у моего настоящего отца не было для сына ласковее слова, чем «говнюк». Так оно, к сожалению, и есть, — и слёзы навернулись на глаза, совсем ослаб нервами курилка. Утираю грязной ладонью и дальше жалуюсь: — На работе тоже не ахти, с начальством не лажу, веду себя как паршивый Чайльд Гарольд: на одно слово — два возражения, и гонор прёт, выговора собираю, потерял настрой на дело. Как мне вас не хватает! Как не хватает вашей конструктивной вздрючки! Посоветуйте, как не увильнуть по слабости с избранного пути? Вы учили: будь честным и бескомпромиссным в своём деле. Это я твёрдо обещаю. А вот в жизни… Как бы я хотел когда-нибудь стать таким как вы. — Вздохнул тяжко, чуть с пьяни не перекрестился, покрасил скамейку, постоял ещё праздно без мыслей с пяток минут и ушёл, так и не получив ответа, как жить дальше. Придётся теперь всё додумывать самому, набивать шишки и зализывать ссадины, стать, наконец, настоящим мужиком.
Приползаю усталый как вол домой, а жена дрыхнет, голубушка, без задних ног, и дела нет до ухайдакавшегося мужа. Хотел побить для учёбы, для острастки, что не встречает, не снимает сапоги, да лень. Присел рядом на краешке кровати, разглядываю, чего это я в ней необыкновенного нашёл, и не вижу ничего стоящего, кроме покосившихся башен грудей.
— Жена! — трогаю за плечо, — муж пришёл, мать твою, а ты дрыхнешь! — она испуганно открыла огромные синие озёра, согнала туманную дымку, улыбнулась, и я понял, что нет, не ошибся, ту нашёл. Потянулась гибким телом, обхватила несостоявшегося мужа за шею, поцеловала и отталкивает:
— Фу! Несёт-то как! Алкаш!
Объясняю, отстранившись, что весь день обустраивал могилу Радомира Викентьевича и пахну краской.
— Ври, — говорит, — да знай меру, вруша. А что ты там сделал? — интересуется. Рассказал, и про венок не забыл. — Выдумщик, — улыбается, — это лучше, чем врун, — и опять притягивает, целует и долго не отпускает, вся сомлев, и я в тонус. Еле-еле отлипли друг от друга.
— Расскажи, — прошу, — теперь ты про свои делишки.
— Ничего, — скромничает, — существенного не случилось — обычное дежурство, — но не выдерживает и сообщает главное: — Заведующая пообещала похлопотать о направлении. А вдруг выйдет, а? — загорается радостью и выплёскивает её на меня в безудержных поцелуях. Видно, ей эта процедура очень понравилась. — Я, — продолжает, — и подменять Дашу отказалась впервые, та даже удивилась, а я ей: по семейным обстоятельствам, у неё и глаза на лоб выкатились, — и опять в возбуждении целует. Не узнаю прежнюю сдержанную Марью в этой пылкой Маше. Как женщин меняет любовь, вернее, моя любовь! Даже умыться не отпускает, привести себя в домашний вид не даёт, уже и губы опухли, куска в рот не положишь, не разжуёшь. Поужинав втроём, мы вдвоём удалились в собственные однокомнатные апартаменты и попытались с часок порешать, зевая, задачки, но не выдержали утомления и рано улеглись спать. В эту ночь у нас было всего один раз как надо, а всё остальное время бездарно прокемарили.
По расписанию автобусик отходит в 6.30, но шофера не знают расписания и поэтому отправляются, как только коробочка заполнится до отказа. На всякий случай выскочил из дома ещё шести не было в надежде заполучить пару стоячих мест, оставив Машу добирать самые ценные утренние полчаса. Уже на дальнем подходе понял, что опоздал: все плацкартные места заняты, и прибывающий народ уминался на проходных стоячих. Скольких бедолаг с самого ранья вызывают разные выспавшиеся начальники! Залезаю в низкую дверь, складываясь в три погибели, смотрю — Сарнячка сидит у окна, а рядом с ней баба с пацаном, разметавшимся во сне на коленях. Мне бы так!
— Возьми меня на колени, — пожелав доброго утра, прошу техручку, но она только недовольно отвернула хищную голову к окну. Другая бы — и не одна — за счастье почла подержать первого парня на коленях у груди, впрочем, у неё её нету, может, поэтому и не хочет. Придётся Атлантом всю дорогу удерживать на плечах трясущуюся крышу. Не прошло и десяти минут, как мы заполнились до ручки и покатили, опередив расписание настолько же. Только отъехали, как стоящая впереди, у самой спины шофёра, тётка с малолеткой на руках, не выдержав напряжения и обессилев, недолго думая, усадила малыша на колени шофёру. Пусть, говорит, посидит немного, все руки оттянул. Водитель, сжав колени, чтобы не уронить пассажира, обернулся к ней и предлагает: «Садись и ты, держись за руль, а я за что-нибудь другое». Весь сонный автобус пришёл в восторг, заржав так, что стало свободнее, а тётке за находчивость уступили место.
До экспедиции дошлёпали молча — ну, не получается у меня контакта с этой, мягко говоря, неприятной то ли девушкой, то ли женщиной, то ли с чем-то средним! Мы одинаково и прочно не терпим друг друга, хотя я никогда никакого повода к вражде не давал. Бывает любовь с первого взгляда, бывает, наверное, и такая же неприязнь. Нет искры, хоть убей!
Заходим к Гниденке, тот встречает, щерясь, и не поймёшь отчего, то ли от радости, то ли злорадствует заранее. Я ничего хорошего от начальства никогда не жду и заранее напрягся, а надо бы расслабиться. Сбегал он к Дрыботию, зовёт на поединок без судей. Заходим — два угла ринга заняты: в одном — хозяин кабинета, в другом — Антушевич, два остались нам, а Стёпа, надо понимать, будет у них секундантом. Приветствуем друг друга, как и полагается по ритуалу, пожатием рук, и Антушевич делает первый выпад:
— Вы, — обращается ко мне, — почему отказываетесь от составления проектной документации? — Первый раунд начался.
— Я вовсе не отказываюсь, — уклоняюсь от апперкота, — я отказываюсь от предложенных объектов работ.
— Вон даже как! — удивляется Антушевич. — А вам не кажется, что у вас чересчур гипертрофированное и ничем не обоснованное самомнение? — проводит он запрещённый удар ниже пояса.
Но меня, если я завёлся, с ног не собьёшь.
— А вы, — отмахиваюсь, — хотите, чтобы я с чужого мнения обосновал работы, в которые не верю? Боюсь, что у меня ничего не получится, — ухожу в глухую защиту.
— Что значит — не получится? — заходит с фланга Дрыботий. — Есть распоряжение экспедиции, и вы должны его исполнять. Вы на работе на государственном предприятии, а не в частной лавочке, — метит прямо в челюсть.
Отражаю хук как могу:
— Конечно, я выполню ваше распоряжение, — держу защиту, — но оно будет некачественным, поскольку мне придётся указать, что проектные площади не являются выбором автора и дать им собственную критическую оценку, которая будет явно не в пользу обоснования работ. По-другому поступить не могу.
В тайм-ауте все молчат, оценивая слабые и сильные стороны противника. Я явно выигрываю по очкам. Первым опять суётся Антушевич: