А я ему, оборзев от беззакония:
— Спасибочки за разъяснение, гражданин начальник, — и выбежал в коридор. Пру по гадюшнику, ничего не видя, ничего не слыша, с единственной мыслью: поскорее выскочить, вдохнуть чистого воздуха и дать дёру подобру-поздорову на обратный автобус. Сразу разогнался было, как из открытой форточки орёт секретарша:
— Лопухов! Зайди к начальнику. — Ничего не поделаешь: на вызов начальника надо не только идти, но и ползти, если идти не в состоянии, как я сейчас. Чем-то он порадует? Чем ещё, как не добавленной нахлобучкой.
Захожу, робея, в большой кабинет босса.
— Можно? Здравствуйте.
— Здравствуй, — выходит из-за стола и даёт пожать руку. Мягко стелет — каково-то будет спаться? — Садись, — показывает на стулья у длинного приставного стола совещаний. Ясно: совещаться будем, как я дошёл до жизни такой. Сам садится напротив и пытливо смотрит на меня. — Досталось?
Хмычу:
— Терпимо.
А он вдруг как обухом по балде:
— Похоронил?
Я не сразу и допёр, о чём он.
— Ага, — отвечаю односложно, растерявшись.
— Настоящий был мужик, — хвалит начальник бывшего конюха, а у меня от нервного срыва дыхательный спазм прорвался и слёзы на глаза чуть не выступили, еле сдержал слабость. — Приходил ко мне, — объясняет, откуда знает профессора, — сразу после конференции, когда ты бучу устроил. Тогда мы долго, много и хорошо поговорили. Обо всём… — он ненадолго примолк, вспоминая, наверное, редкий хороший разговор. — И о тебе — тоже. — Вот тебе на! Ай, да Радомир Викентьевич! Меня приезжал защищать и ни гу-гу! Вот почему были непонятные звонки от Ефимова, так насторожившие бдительного Шпацермана. — Хвалил! — Он пересел за свой стол: неофициальная часть закончилась, начиналась — официальная. — А ты не оправдываешь характеристики прекрасного человека, поручившегося за тебя — выговоров нахватал, очередной зреет, — и показывает, приподняв, какую-то бумажку. Что в ней, не знаю, но предполагаю, что Дрыботий заранее состряпал приказ о награждении. — А вот, полюбуйся, и ещё про тебя, — достаёт из ящика стола и толчком отправляет по гладкой столешнице бумагу, которая, шипя и вздыбаясь, ложится прямо против меня. Читаю: «Заявление. Мы, нижеподписавшиеся…» — ба! знакомые всё фамилии: Хитров, Сухотина, Зальцманович, Кравчук и др., а выше перечислены все мои примечательные достоинства и даже те, о которых я не подозревал. Особенно поразили и озадачили «белогвардейские замашки». Нижеподписавшиеся на основании вышеперечисленного просят не назначать меня техруком. — Что скажешь? — спрашивает Сергей Иванович. А что сказать? Со мной и так всё ясно как божий свет.
— Со стороны, — соглашаюсь, — виднее. Вы не подскажете, — спрашиваю прилежно, — что определяют «белогвардейские замашки»? — и возвращаю обстоятельную кляузу дорогих товарищей.
— Рассказывай по порядку, — приказывает начальник, — чем ты им так насолил, что они вынуждены, — поднимает донос, трусливо свернувшийся вдвое, — писать такие заявления?
Быстренько пытаюсь собрать разбежавшиеся в обиде и недоумении мыслишки. Чем? Да ничем! Разве, вот, только:
— Я категорически против, — начинаю перечислять и свои весомые претензии нижеподписавшимся, — бесполезных зимних топоработ, фактически превращённых Хитровым в охоту на пушного зверя, — Ефимов крякнул и что-то пометил у себя в блокноте. — Сухотина, — разгоняюсь в клёпе, — слишком много времени и сил уделяет партийной работе, в том числе, райкомовской. Я вообще считаю, что общественная работа должна производиться в нерабочее время или с разрешения руководителя, — Ефимов хмыкнул, но ничего не записал. — Сарнячка, — продолжаю…
— Кто? — переспрашивает начальник.
— Ну, Зальцманович, — расшифровываю кличку, — претенциозно считает, что ей вообще начисто противопоказана полевая жизнь и полевые работы, а я думаю, что каждый инженер обязан отмолотить с прибором хотя бы по месячишку в сезон. Кравчуку я, извиняюсь, — совсем распоясываюсь, — набил морду за оскорбление «врага народа» Горюнова. Можно и ещё при желании что-нибудь припомнить…
— Достаточно, — останавливает нахмурившийся шеф. — До этого заявления я склонялся назначить техруком тебя…
— Избави бог! — с ужасом картинно отшатываюсь на спинку стула. — Я присоединяюсь к мнению товарищей.
— Не юродствуй! — прикрикивает Сергей Иванович. — Восстановил против себя половину партии, а туда же… Тебя послушать, так ты у вас в партии один святой.
— Так и есть, — подтверждаю скромно.
— С таким отношением к людям выше начальника отряда не прыгнешь.
— Меня это устраивает, — заклинило меня.
— Плох тот солдат… — начинает шеф.
— …который не хочет быть начальником партии, — заканчиваю я.
— Ты? — опешил большой начальник. — Хочешь стать начальником партии? Хозяйственником? — отклонил голову и издали оценивающе посмотрел на абитуриента. — А я-то считал, что тебя увлекает геофизика, и способности есть, — польстил мне и зря, потому что я начинаю наглеть.
— Я и не отрицаю своих способностей, — улыбаюсь снисходительно, — и хозяйственником, Шпацерманом, вовсе не хочу быть. В обозримом будущем, — объясняю начальнику экспедиции, — начальники партий должны будут для ради дела совмещать функции техруков и организаторов, а хозяйство спихнут на заместителей. Таким начальником я и стану… если вы меня назначите. — Ефимов ухмыляется, качая головой из стороны в сторону, наверное, удивляясь моим претензиям и наглости.
— Ну, парень, а ты, оказывается, ещё тот орешек! — Помолчал немного и сообщает прискорбную новость: — Но начальником тебе в ближайшее обозримое время не быть, — и опять смотрит на меня исподлобья и строго. — Кроме той, что ты читал, есть на тебя ещё одна бумага… — помолчал и грохнул: — …из КГБ. — От кого, от кого, но от них я доноса никак не ожидал и даже варежку раззявил от переполненных чувств. — Женишься? — ни с того, ни с сего интересуется моим семейным положением Сергей Иванович.
— Да не так, чтобы уж очень, — мямлю, застигнутый врасплох.
— А то, что у невесты отец — враг народа, знаешь?
Вот оно что! Мелко! Подло! Несолидно для такой организации.
— Да, — сознаюсь, — знаю, что он расстрелян в 42-м году, когда с товарищами бежал из плена, выбрался из окружения и вернулся к своим. Маше тогда было всего два годика, она и не видела отца ни разу, за что же её-то? Я, например, не считаю его виновным в том, что часто на войне случается и чаще всего не по вине солдат.
Ефимов нахмурился.
— Своё личное мнение держи при себе и не трепли языком понапрасну, ясно? — Я молчу: ясно-то ясно, а как промолчать, когда подозревают зря? Стать бессловесным гадом? Шипящим от бессилия гадёнышем? — В их представлении, — делится содержанием секретного документа Сергей Иванович из исключительного доверия ко мне, внушённого Радомиром Викентьевичем, и я это понимаю и ценю, — у тебя враждебная тяга к предателям и врагам народа, она является следствием твоего антисоветского мышления, развившегося, в том числе, и… в белогвардейские замашки, — начальник ухмыляется, радуясь совпадению ярлыков в заявлении нижеподписавшихся и в документе КГБ, — и поэтому выдвижение тебя на ответственные руководящие посты опасно. Вот так! На комсомольский учёт до сих пор не встал?
— Да какой из меня комсомолец? — досадую, защищаясь. — Дядя с бородой, стыдно с пацанами рядом…
— Скрытно приютил у себя в общежитии, — продолжает пересказывать содержание КГБэшного представления Ефимов, — настоящего, нераскаявшегося врага народа, постоянно встречался с ним наедине, по донесениям информатора, в полевых лагерях и о чём-то подолгу и скрытно беседовал, и не исключено, что вы готовили заговор против советской власти.
— Сарнячка! — произношу брезгливо.
— Что Сарнячка? — недоумевающее спрашивает Ефимов.
— Информатор. Горюнов предупреждал, что она осведомитель КГБ, а он в таких делах не ошибался. — У Сергея Ивановича треснул карандаш в стиснутых пальцах. Он встал, подошёл к окну, пряча от меня лицо. — Они его укокошили, — дополняю глухо.
— Кто они? О чём ты? — поворачивается начальник и опять садится за стол.
— КГБэшники, — утверждаю, не сомневаясь, особенно после скоропалительных похорон профессора. — Марат! — У Ефимова брови полезли на лоб от такого заявления, и я ему рассказал, как нашли Радомира Викентьевича с огнестрельной дыркой в виске, как тайно схоронили и какие заставили подписать бумаги. Сергей Иванович молча выслушал, насупясь, молча посидел, переваривая двойную неприятную информацию и, приняв решение, сказал:
— Ты, вот что, Василий. Прибереги при себе выдумки. Мало ли кто мог убить Горюнова, ты не видел. И Зальцманович не тревожь, Горюнов мог и ошибиться. Лучше скажи, что будем делать с этим? — поднимает заготовленный Дрыботием приказ. — Что ты там и кому напередавал без разрешения? — Рассказываю, как на духу, короткую историю быстрой передачи материалов по Угловому, не утаив и косвенного участия Шпацермана и нейтрального участия Сарнячки.
— Если бы я знал, — жалуюсь, — что такая передача не разрешена даже соседям-геологам, с которыми работаем бок о бок и постоянно обмениваемся неофициальной информацией, я бы ничего им не показал даже издали, — это я, конечно, крупно привираю.
Недолго размышляя, Ефимов зовёт звонком секретаршу:
— Дрыботия и Антушевича ко мне. — Те приходят, смотрят на меня подозрительно и враждебно и усаживаются против меня единым сплочённым фронтом. — У вас, что, — спрашивает шеф, — начальники отрядов запрашивают разрешения на передачу материалов геологам?
— Нет, — нехотя отвечает Дрыботий, почуяв, куда дует шефский ветер, — приказом передача материалов разрешена только техруком и только с разрешения экспедиции.
— Начальники отрядов поставлены об этом в известность? — настырно допрашивает Ефимов. Дрыботий пожимает плечами, смотрит на Антушевича, ища поддержки, но тот отводит глаза.