— Как хочешь, — отвечает намеренно равнодушно. — Ты тогда иди, мне переодеваться надо. — Вот, мы уже и чужие.
— Я тебя провожу, — но она молчит, изображая семейную ссору. — Да, — вспоминаю, — как дела в институте? — чуть не забыл со своим месторождением о её главном.
— Нормально, — отвечает холодно моим любимым словечком-определением. — Зачислят на четвёртый семестр, если сдам зачёты и экзамены по их курсу за третий. Поеду 2-го, чтобы всё успеть к началу занятий, и я — студентка, — и, забыв обо всём, затанцевала, завоображала. Я, конечно, под сурдинку, к ней, но… — Ладно, ладно, — останавливает, — мне некогда, смотри, уже половина.
Зима в эту новогоднюю ночь добирала годовой план — холодрыга стояла неимоверная да ещё с ветерком и позёмкой. Маша то и дело оттирала носопырку, а я прятал свой рубильник в поднятый воротник. Расстались у дверей «Скорой помощи» как хорошие знакомые. Прибежал к себе, подгоняемый морозцем. Володьки нет, наверное, вовсю помогает бабью. Парень никому ни в чём не отказывает, хоть паши на нём. Заторопился и я, чтобы и меня успели запрячь и поделились приподнятым настроением. Как раз успел к ответственной операции развешивания игрушек на верхней части ёлки. Снегурочка тоже хлопочет, обнажила прелестные клычки, спрашивает:
— Ты один? — Чего спрашивать, когда рядом никого.
— После второй, — обещаю, — нас у тебя в глазах будет двое.
Так, дружелюбно перепихиваясь незамысловатыми подковырками, дотянули, наконец, до десяти, когда вся страна, весь народ, который ещё в состоянии передвигаться, садится за празднично накрытые столы, чтобы прилично проводить старый год и подготовиться морально к встрече нового. На этот раз парадом командует Шпацерманиха, не спускающая глаз с мужа, и у неё не очень-то повольничаешь. Выпили по одной-другой, я — красненького, закусили разным цветным силосом да селёдкой, и — валите от опрятного стола на курево, трёп да танцульки, кто может. Старенькая радиола зашаталась в страстном танго, а я оказался в руках Сарнячки.
— Говорят — женишься? — допытывается старая любовь. Говорят, что кур доят, а мне перелётная досталась.
— Я, — отвечаю, пижонски ухмыляясь, — никогда не совершу такого серьёзного шага прежде, чем не обдумаю хотя бы лет пять.
У неё и интерес ко мне пропал, отлипла и хватает очкарика Альберта, чтобы ещё раз обсудить тематику отчёта. Смилостивившаяся командирша, сдавшаяся на уговоры начальника, разрешила хватануть ещё по 50, подогревая остывающий пыл. Потом пели революционные песни и кое-какие геологические, слов которых большинство не знало. Подвалила, как ни в чём не бывало, ухмыляющаяся парткляузница.
— Как ваше месторождение?
Я зла не помню, особенно сегодня.
— Рождается, — отвечаю. — Подождите минутку, — сбегал в камералку за именным керном. — Вот!
Она берёт.
— И это всё? — иронизирует, внимательно рассматривая сувенир опытным взглядом минералога.
— Нет, — огорчаю, — ещё досталось Королю и Кузнецову.
Но Алевтина не слышит, поняв, что в её руке на самом деле руда и с большой концентрацией рудной минерализации. Но она была бы не она, если бы не влила ложку дёгтя в мою бочку даже в такую ночь. Отдаёт керн и брюзжит:
— Не обольщайтесь: одна скважина — ещё не месторождение. И я, чтобы её успокоить, не портить ей праздника, соглашаюсь:
- Я и не надеюсь.
Обступили парни, оттеснили давнюю подругу, вмиг прорвали пелену затхлой насторожённости, загомонили разом, радуются, что опять все вместе и со своим любимым начальником, все тут, и я с ними. Да такие симпатяги, прям с кина о победителях соцсоревнований, и не скажешь, что таёжные работяги. В костюмчиках отглаженных, в рубашечках беленьких, в штиблетах начищенных, один начальник квасит ноги в яловых сапожищах. Правда, галстуков ни на ком нет, да и ни к чему они нам, известно ведь, что это принадлежность рабских конторских шестёрок, а нашим мощным выям привычна полевая свобода.
И вот, наконец, зовут к столу по-настоящему. Я жмусь с парнями на дальнем конце, подальше от всяких уважаемых товарищей, обсевших начальника.
— Товарищи! — встаёт тот со стаканом в руке, заполненным на сто грамм, и все встали следом с поднятым допингом. Радиола включена на Москву, а оттуда нас поздравляет Первый. Стоим, слушаем, плохо воспринимая обтекаемые фанфарные фразы, стараясь не пропустить боя курантов. И вот они бьют, и все считают. На двенадцатом Шпац успевает провозгласить своё: «С Новым годом, товарищи!», и все истово осушают стеклянные чары, веря, что это необходимо, что это пропуск в счастливый год. Я тоже верю. А потом пошёл безобразный жор, и мы с парнями не отстаём, стараясь зацепить всё, что с мясом. Наглотавшись, захотелось ещё славословия в нашу честь. Известно, что доброе слово способствует пищеварению, а злое вызывает язву. И тут настала очередь моей лопуховской песне. Шпацерманиха, наслышавшись, наверное, от смотавшихся за Урал подруг о моём удивительном даре произносить душещипательные тосты, требует:
— Давай, Василий, тебе слово, — и стучит вилкой по графину, требуя, чтобы все стихли и вняли разумному слову беспорочного юноши, не обременённого долгами совести. Пришлось подчиниться и сосредоточиться, как я умею в ответственные моменты героической биографии. Налил в рюмашку водки — была не была: если провалюсь, дам козла, сошлюсь на алкогольное помутнение.
— Друзья! — обращаюсь негромко, и то, что назвал не товарищами, уже настроило подзабалдевшую аудиторию, готовую к любым эмоциям, в мою пользу. — Вы знаете, — принижаю на всякий-який, — что я не умею говорить красно, так что не взыщите, если не оправдаю надежд. — Все замерли и с интересом уставились на меня. — Кончился ещё один год, а с ним и ещё один полевой сезон. Было всего понемногу, но кое-чего и в избытке: ледяные переброды и бесконечные крутяки, проливные дожди и изматывающая жара, кровососы-клещи и надоедливый гнус, кислотные борщи и каши и рыбная диета. Всё было против нас, но души наши были чисты и открыты друг другу, а помыслы направлены на помощь товарищу и всем. Мы были по-настоящему один за всех и все за одного. За сезон мы многое потеряли, — я выразительно похлопал себя по отощавшему брюху, и все дружелюбно засмеялись, — но нашли больше — мы приобрели таёжное братство. Давайте же выпьем за него и прославим, — и все поспешили тяпнуть давно налитое дразнящее зелье, а я укоризненно качаю головой, не выпив и не садясь. — Вы зря поспешили, я ещё не кончил, — и опять засмеялись и поспешили исправить ошибку и налить в чары по новой. — Братья, — продолжаю, намеренно не упоминая сестёр, — нам есть чем гордиться в прошедшем сезоне. По нашим данным геологами только что вскрыто мощное и очень богатое рудное тело, — и высоко поднимаю для общего обозрения керн, — которое, по их мнению, является частью крупного месторождения. — Стало так тихо, что я услышал дыхание сидящих. — Этим открытием мы навечно вписали нашу геофизическую партию в историю знаменательных геологических достижений в крае, нам есть чем похвастаться перед детьми и внуками. — Все дружно встали и мощно захлопали, славя себя, и даже старшие специалистки, кисло улыбнувшись, сложили ладошки, а поддатый начальник, вырвавшись из Шпацерманихиных цап, кричит:
— Лопухову — трижды «ура!», — и все, один раз вразнобой, а дважды единым трубным рёвом, рявкнули заздравицу и скорее за стаканы, а я урезониваю торопыг:
— Подождите надираться, я ещё не всё сказал, — и все с сожалением отставили бокалы и торопят: «Давай, кончай, а то иссохнем от жажды», а я, разохотившись, продолжаю: — Наступил новый год. Каким-то он будет? — и все призадумались: каким? — Хотелось бы, — высказываю своё пожелание, — чтобы не хуже ушедшего. — «Правильно, хотим такого же», понеслось с обеих сторон стола. — Чтобы в новом полевом сезоне профили были как аллеи в саду, погода — как на Черноморье, а жратва — как в лучших ресторанах Парижа, — «и выпивка тоже», добавил кто-то, — и чтобы найти нам ещё одно месторождение, а лучше — парочку, — все одобрительно загудели. — И пусть покой нам только снится, и как в известной песне: «И вновь начинается бой, и сердцу тревожно в груди, и каждый такой молодой, и юный …Шпацерман впереди». — И все полезли к расквасившемуся от удовольствия начальнику чокаться, а хитрый Хитров, подлизываясь, заблажил: «Нашему начальнику — ура», и его дружно поддержали — нам глоток не жалко, и я успел прокричать: — За наступающий новый полевой сезон! — но никому подогретого настроения не испортил, все ещё слабже запищали «ура» и поспешили осушить посудины, опасаясь, что вновь приторможу. Но я дал им взбодриться. Когда все жадно выпили и спокойно принялись за закусь, надеясь, что тостёр выговорился, я, так и не садясь, поднимая наполненную рюмаху: — А ещё, — говорю, — я хочу поднять тост за наших новых товарищей — операторов, которые в удачно закончившемся сезоне, самоотверженно трудясь на сложнейших участках, быстро освоили приборы и методики наблюдений и внесли весомый вклад в наши успехи. Большое вам спасибо, ребята, и низкий поклон за всё, за всё, — и я неуклюже поклонился в сторону порозовевших и опустивших глаза парней. И все опять дружно захлопали, а пацаны сгрудились вокруг меня, тянутся со стаканами, чего-то говорят, а я не слышу, облегчающие слёзы навернулись на глаза — совсем нервишки сдали, и стало мне как никогда хорошо и спокойно — я был среди своих, и сел, наконец, и сам с неохотой принялся за прозаическое ёдово. Радиола загромыхала «Брызги шампанского», а новогодний болтун, окосев с водки, нечаянно взглянул на часы и ужаснулся, разглядев с трудом, что минутная стрелка колеблется в пьяном угаре, шатаясь вокруг девятки.
На раздумья времени нет — ноги в руки и бегу к Маше. Успел минута в минуту, а её на выходе нет. И хорошо: хожу, выветриваю алкогольные пары, дышу усиленно пастью, снега поел. Наконец, минут через пятнадцать нарисовалась, из меня уже всё с избытком выветрилось, и зуб на зуб не попадает.
— Ну, ч-ч-то, п-п-ой-д-д-ём?
Видок у неё наисчастливейший: глаза сияют как серёжки, вместо бурок — белые лодочки, щёки подозрительно запунцовели, губы растянуты до ушей, пританцовывает на месте от нетерпения и молит:
— Побуду ещё немножко? У нас так весело… Приехал начальник КГБ, такой мужественный, в красивой форме с орденами и погонами, и не строгий…
— И ты с ним танцуешь? — догадываюсь невесело.
Она совсем зарозовела и отвела затуманившиеся глаза в сторону.
— Он, смешной, всё время меня приглашает. — С вами, соображаю, всё ясно-понятно. Утопляю несчастную морду в воротник, успокаивая себя тем, что хотя бы знатно проветрился, говорю ей:
— С Новым годом, Марья! — а она уже чешет, торопясь, по коридору на очередной танец.
Возвращаться с не поймёшь каким настроением в праздничную атмосферу нашего бала, не осчастливленного мужественным убийцей, не хотелось, и пошёл шататься по улицам, поздравляя всех встречных и радуясь чужому счастью.
Вот и опять ясный и тёплый апрель с волнующими запахами расцветающего багульника, день рождения Великого революционера нашей эпохи. Все бригады давно в поле, один начальник передового отряда подзадержался, но не по своей вине — опять понадобился Ефимову, опять поговорили по душам, опять были кое-какие старые предложения и решительные отказы, в общем, опять остались при своих-двоих.
Всю зиму меня дёргали туда-сюда, и вот, наконец-то, наступило полевое затишье.
А началось всё с конца января. Почти месяц я блаженствовал за письменным столом, набирая вес и избавляясь от лишней нервной нагрузки. Успел сделать черновики карт по Маршрутному и написать текст, а всё, что смог выдавить из себя по Угловому, выдавил ещё в прошлом году и причём до такой степени, что и смотреть на любимые материалы не хотелось. Не хотела на них смотреть и Сарнячка, поскольку Дрыботий внушил ей, что такого участка в экспедиции нет. Надо же, как иногда руководство, ослеплённое бумагами и правилами их оформления и прохождения, отстаёт от реальной жизни: на участке руду вскрыли, а у них его нет. Дурачьё! В общем, по отчёту к концу января я был чист как стёклышко.
Вдруг осчастливил звонком Гниденко, молит со слезами в тараторном голосе, выручай, мол, всю экспедицию, доделай толком геологическую часть проекта, а то, жалуется, я свихнусь с вашим тупым бабьём. Как не помочь лучшему другу? Советую взять у них накарябанную макулатуру и отдать мне, чтобы не знали, а самих спровадить куда-нибудь подальше на приёмку материалов. Замётано, радуется, считай, радует, что бутылка коньяка у тебя. На следующий день дружная парочка, гусыня да гагарочка, подались в дальний вояж, а я целый день и длинный вечер разбирался в их запутанных обоснованиях, распутывая клубок противоречий, и только приготовился к капитальной редакции, как к вечеру уже прикатил Кузнецов на «козле».
— Чё, — спрашиваю, — ещё кубок срочно надо?
— Ага, — смеётся. — Хватай шустрее материалы по Угловому, всё, что есть, и едем на матч с замминистра.
Ого! — думаю, противник нешуточный, но рассуждать и заранее дрейфить некогда. Беру давно смотанные в один рулон угловские бесценности — и в «козла». По дороге Дмитрий представил ихнюю команду. Вместе с почти-министром выступает начальник Управления геофизических работ, т. е., главный геофизик страны и двое сопровождающих их лиц неизвестной спортивной категории. Мои взаимно любимые руководители, Орест с Игнасием, тоже там, но за кого выступают, пока неясно.
Стремительной деловой походкой врываемся в королевский кабинет, а там — дым коромыслом: накурено, аж уши вянут. За длинным заседательским столом сидит-задыхается куча народу, но я цепким взглядом сразу вычислил замминистра посерёдке — все глаза и руки притянуты к нему. На вид дядька лет, эдак, под пятьдесят, в общем, старикан, но не одуванчик, крепенький, физия широкая, в крупных обветренных и опалённых солнцем морщинах, а под внушительным рубильником наишикарнейшие обкуренные пшеничные усы, свисающие вокруг рта по-запорожски. Зато на голове волос меньше, чем в усах. Сидит, сосёт сигарету, приподняв уголок рта, в котором она смолится, прищуривая глаз от дыма, и на меня зырит внимательными серыми глазами — не привык, наверное, видеть таких молодых и внешне привлекательных докладчиков. Я, конечно, бодро поздоровался, дав петуха, а он, кивнув бильярдным кумполом, даёт неожиданный пас:
— Ты чего такой лохматый?
Я, не задумываясь, отпасовываю:
— О вас этого не скажешь!
Он сначала опешил, хмыкнул неопределённо, потом заулыбался: мы, похоже, сыгрались с первого взгляда. Мне он, точно, понравился. Раз зовёт необидно на «ты», значит, вышел из нашего брата, из низов прорвался к олимпу. Пиджак снял, повесил по-нашенски на спинку стула и роется в чертежах крупными рабочими пальцами. Рядом сидит старшая копия Розенбаума, надо понимать — геофизический босс. Брюнетистые волосы на голове тщательно зализаны к затылку, умные залысины рекламно обнажены — знаем мы их обманчивый вид, нагляделись за три зимы. У нашего на широком безвольном подбородке продавлена вертикальная ложбина, а у этого её нет, очевидно, в божьем цеху спешили в конце квартала с планом и решили не утруждаться декоративной отделкой. У этого ещё толи золотые, толи позолоченные — у таких не разберёшь ни истинную цену внешности, ни истинный характер поступков — окуляры, неудобные хотя бы потому, что за их чрезмерной прозрачностью не спрячешь сонных глаз. Естественно, не курит, бережёт никому, кроме себя, не нужное здоровье. По внешнему лоску сразу видно — по одёжке встречают! — что мужик явно вылупился из столичного институтского инкубатора чиновников и вряд ли сумеет с ходу отличить потенциометр от магнитометра. Зато знает все ходы и выходы в Министерстве, короче, мне он с первого взгляда не понравился, от него так и несло удушливой гниденковщиной.
— Как зовут, — интересуется зам.
— Василием, — отвечаю скромно и на всякий случай добавляю: — Иванович.