А та ни капелюшечки не удивляется тонкому юмору, замёрзла, и всё опостылело, покаталась бы, что ли, для поднятия тонуса. Грубо так отвечает: как раз, мол, для тебя, долговязого, припасла лыжные размеры, и ещё ехидничает: тебе как, с палками? Выбросила 44-й, не пожалела, как раз на портянки. Володька, щёголь, напялил 41-й, выпендривается, что сидят как влитые, а у меня хлябают, но я тоже доволен. В случае чего, если сильно разгонюсь, можно будет легко сбросить и пятками затормозить. Обулись, встали, чувствую, что-то не то. Посмотрел на ноги, а они разошлись кренделем и прямо стоять никак не хотят, виляют сами собой, в валенках такого не было. Однако вышли на лёд, а там толпа, и ни одного мента для регулировки движения. Как только выкатились, так я сразу же начал выделывать замысловатые фигуры и ногами, и руками, и всем, что на шарнирах, но удержался, оперевшись внешними сторонами ботинок об лёд и положив полозья плашмя. Хорошо, что взял на размер больше, стоять так удобно. Володька умотал по кругу, бросил старшего товарища в неустойчивом положении, и уцепиться не за кого. Пару шагов кое-как сделал, изобразил руками крылышки самолёта и полетел, еле двигаясь и упорно сворачивая на сторону. Наверное, потому, что хвостового оперения нет. Потом всё же кое-как освоился, мчусь по кругу медленнее всех, главное, чтобы пацаны не сбили авиатора, если упаду — каюк, сам ни за что не встану. Володька дразнится, перед глазами и так, и сяк крутит, туда-сюда сам заворачивает, а не его разворачивает, и вдруг, лихач, как подпрыгнет, как крутанёт на 180 и задом поехал. Ах ты, думаю, воображала — нос задрала, и я так сделаю, ценой жизни, но сделаю и — р-разз! — на 45 градусов и тоже задом поехал, собственным, по льду. Мчусь к снежной бровке и чувствую, что штаны мокрые. Неужели?.. Вот позор-то! Хорошо, что имею высшее техническое образование, пока скользил, додул, что это лёд от трения тает и штаны мочит. А всё равно после этого не только в штанах, но и на душе неприятно. С облегчением скинул неустойчивые полозья, сдал тётке, та ворчит, что хотя и катался десять минут, которые показались мне всем вечером, всё равно сдерёт с меня за час. Я бы ей и за три дал, если бы сразу предупредила о трении. Больше меня никакими кренделями, даже со сгущёнкой и клубничным вареньем на каток не заманишь — не солидное это дело для первооткрывателя крупных месторождений.
Февраль проскочил как один день. Собственно, ни одного дня и не было, поскольку уходил я из дома по темноте, а возвращался домой при звёздах. И не пропал мой тяжкий труд, удалось за месяц сделать первую часть проекта, которая и самому понравилась, а ещё больше — Антушевичу с Гниденкой. Стёпа так вообще был в диком восторге. Ещё бы, ему не надо ничего править, дополнять, переделывать и лаяться попусту с бабами. А они, если зациклятся на чём, так уж насмерть, хоть кол на шестимесячной чеши. Не останавливаясь на достигнутом и не теряя темпа, принялся за вторую, производственно-расчётную часть и притормозил. Но не по собственной вине, а из-за нерадивости и расхлябанности помощников. Пришлось срочно собрать большой совет и сделать внушение: или они, т. е., Шпацерман, Сухотина и Хитров, возьмутся за дело, как требует сложившаяся с дефицитом времени обстановка, или мы останемся без финансирования на первое полугодие и не сможем начать полевые работы в мае. Внушение подёйствовало, Шпацерман обещал за просрочку спустить с каждого шкуру — не уточнил, правда, как будет спускать с себя: больно ведь! — и мы уже вчетвером заканчивали наиважнейший для каждой полевой партии документ. А я ещё в редких промежутках успел вместе с Кузнецовым и Королём сочинить статейку в «Советскую геологию» о научном открытии Новогоднего месторождения. Сочинили, собственно говоря, мы с Дмитрием, а Король взялся на правах соавтора протолкнуть через связи в центральный печатный орган, как это принято во всех экспедициях, где рядовые геологи отваживаются на авторское дело. Производство и настроение мне поднимали две пары ботиночек, новейшие китайские кеды и лыжный костюм, приобретённые на премию, которую нам всё-таки выдали и даже ничего не высчитали.
За всеми этими проектными хлопотами совсем забыл про Володьку. Позабыт-позаброшен, он с тоски повадился хаживать на танцульки в ДК и, конечно, по простоте душевной вляпался в капкан. Смотрю, приходит позже меня и, что хуже всего, перестал кухарить, а в последние дни и вовсе пропадает ночами неведомо где без увольнительной.
— Сын мой, — обращаюсь к нему ласково, — пора тебе, пока окончательно не загубил неокрепшую душу, покаяться и признаться, где тебя черти по ночам носят.
— Жениться, — сообщает, стесняясь, — надумал.
— Кто надумал, — спрашиваю по-отцовски строго, — ты или она?
Её нет, а он мнётся, увиливает, грешник, от исповеди.
— Надо, — вздыхает виновато, — приспичило.
Вот так! Докобелился! А чья вина? Конечно, моя: я не уследил, занимаясь собою, я не объяснил, основываясь на опыте, я не уберёг от женских липких тенёт.
— И не отвертишься? — спрашиваю с надеждой.
— А зачем? — удивляется он. — Мне она нравится. Знаешь, кто?
— Откуда мне знать? Ты у меня не консультировался, — отвечаю с обидой.
— Дочь председателя райисполкома.
Я аж присвистнул: ну и ловкач парень! Неизвестно ещё, кто кого запутал.
— Скоро? — вздыхаю с огорчением: опять буду один, да и где найдёшь здесь приличного кулинара с клубничным вареньем.
— На май, — радует, лыбясь. — Квартиру должны получить. Она — фельдшер детсада, очень нужный специалист для района, ей вне очереди дадут.
Слушаю и думаю: не таким уж простачком оказался простофиля Володька, лихо обошёл меня на повороте.
Неожиданно, нос к носу, столкнулся у входа в булочную с Марьей.
— Ты почему, — выговариваю сердито, — не в институте?
— Я не учусь больше, — отвечает тихо, глядя в сторону. Потом взглядывает затуманенным взором, ища поддержки, и объясняет почему: — У него много работы, и по ночам, он очень устаёт, ему уход нужен, домашний уют… — Работёнка, думаю про себя, конечно, у него нервная. А она вдруг взрывается: — И не убивал он твоего профессора, он сам мне сказал, его дружки убили, такие же враги народа. Всем им не миновать возмездия, — хлипким металлом прозвучали в девчачьих устах заученные слова Марата. Меня аж всего скрючило от этих гнусных слов.
— Бывай, — говорю, — Марья, — повернулся и ушёл без хлеба как облитый помоями. Иду и думаю: до чего человеческая жизнь длинная — успеваешь наделать массу ошибок, и до чего она короткая — не успеваешь исправить и малую толику.
К середине марта проект общими согласованными усилиями закончили, и я смог записать себе в творческую карьеру ещё один жирный плюс. В экспедиции защитили на «ять», другого и быть не могло, когда в обосновании веско звучит решение НТС под председательством замминистра. Можно было надеяться и на такой же успех в Управлении.
Так и случилось. Собственно, и вопросов-то было больше по новому месторождению, к открытию которого, как всем было известно, я имел некоторое отношение, чем по проекту. Оформление заняло пару дней, и вот я в последний полдень перед возвращением в родные пенаты стою в вестибюле Военно-Морского госпиталя и спрашиваю у дежурной, как мне срочно увидеть знаменитых хирургов Жуковых.
- Тебе зачем? — спрашивает пожилая боцманша в морском кителе и колпаке-бескозырке.
— Я, — отвечаю важно, — ихний опытный экспонат: они от меня что-нибудь отрежут, а что-нибудь пришьют и отпускают на волю, чтобы посмотреть — выживу или нет. Сегодня как раз день подведения итогов.
Она, склонив голову набок, чуть исподлобья посмотрела на тощий, почти весь вырезанный экспонат, и пожалела по-женски:
— Не то они тебе вырезали.
— А вы, — спрашиваю вежливо, — что имеете в виду?
— Я бы, — не задерживается с ответом суровая справка, набирая номер внутреннего телефона и прижимая трубку к уху, — отрезала и то, и то, чтоб не базарил. — И в трубку: — Позовите кого-нибудь из Жуковых.
— Спасибо, — благодарю, — за вашу доброту. Только знаете что, — она отняла молчащую трубку, чтобы услышать меня, — я боюсь, как бы они потом не перепутали местами, пришивая обратно.
Она даже рот раззявила, представив, как это будет, и захохотала, довольная, но тут же смолкла, отвечая ожившей трубке:
— Вас тут спрашивают, — и добавила веско, явно в пользу понравившегося клиента: — Срочно, — прикрыла ладонью микрофон и спросила: — Ты — кто?
— Вася, — отвечаю.
Она чуть не прыснула в трубку и, давясь смехом, сообщает:
— Вась-Вася — а с той стороны провода слышу торопливый громкий голос Ангелины Владимировны. Вахтёрша вдруг присмирела, отвечает по-военному: — Есть! — и мне: — Приказано ждать… экспонат, — и, не удержавшись, засмеялась, вспомнив, наверное, о перепутанной пересадке. — Сядь там, — показывает на стул против амбразуры, чтобы я был под верным прицелом.
Минут через пятнадцать приходит Ангелина, подурневшая, с пузом.
— Василий! — радуется. — Как хорошо, что ты пришёл! Худой-то какой! — Ещё бы, думаю, я ведь не в положении, как она. — На, тебе, — торопится, — ключ и иди к нам, — объясняет как и куда идти, — а мы придём после шести. Всё! — не ждёт возражений. — Мне надо бежать, — и уходит плавной неторопливой походкой, бережа потомство.
— Что, — ухмыляется боцманша, — не стала вырезать и менять? — смеётся. — Приходи ещё, я тебе сама кое-что отчекрыжу. — И почему это все лекари только и думают о том, как бы что-нибудь вырезать, а не вылечить? Наверное, возиться с нашим братом неохота.
Двухкомнатная квартира Жуковых с высокими лепными потолками на третьем этаже старинного четырёхэтажного каменного особняка недалеко от госпиталя была стерильно вылизана и вычищена, всё аккуратно расставлено и развешано, всё в аккурате, во всём чувствуется характер хозяйки. Больше всего заинтриговали, естественно, письменный стол у окна со стопками книг и исписанных бумаг в папках, а чуть поодаль от стола — мечта всей моей неприкаянной в быту жизни — мягкое кожаное кресло и рядом — роскошный торшер. С другой стороны на резной этажерке, такой, какая должна быть у меня, немецкая радиола со всякими блестящими штучками и большим подсвеченным табло. Мне сразу расхотелось быть геофизиком и захотелось стать хирургом. На кухне тоже нет ни мусоринки, ни грязной посуды. Впрочем, и готовой еды тоже нет. Заглянул в чудо-холодильник «ЗИЛ», и там древнее оледенение. В большой камере потерялись десяток яиц, молоко в двух широкогорлых бутылках, ровный брикет масла, пожелтевший от долгого неупотребления, а в морозилке — две пачки пельменей, смёрзшихся в бетон. Да, догадываюсь, похоже, хирурги дома только ночуют да и то не всегда. Сразу расхотелось быть хирургом. Порыскал, нашёл плотную сумку и подался на главную улицу, названную, естественно, проспектом Ленина, где ещё раньше видел магазин с подходящей вывеской.
Влетаю заполошно, вижу что-то бело-розовое в ведре, кричу, торопясь, и указываю на ведро:
— Сколько? Как обзываются? — Молодка с постным лицом засохшего в оранжерее сорняка пробормотала какое-то несусветное замудрёное название, натощак не выговоришь, назвала вполне приемлемую цену. — Заверните, — делаю широкий жест в сторону бледных с капельками сбрызнутой воды, — три ведра. — У неё глаза стали зрелыми подсолнухами, оглядела шикаря в заношенном полушубке и малахае, на котором много раз сидели, и цедит презрительно сквозь сжатые тонкие губы:
— Одна штука… — и называет ту же цену. Ни черта себе! Цветочки! Дороже ягодок! Прикидываю личное сальдо-бульдо. Это надо же: одну штуку понюхать, всё равно, что слямать приличный обед в ресторане с борщом с плевком сметаны и котлетным шницелем с недожаренной картошкой как будто бы во фритюре да ещё с добавкой разлезшегося зелёного горошка. Замялся было, но отступать некуда. Выгребаю все командировочные, отсчитываю дорожные без провианта, а на остальные как раз десяток беленьких с розовой каёмкой как на блюдечке вышло. Завернула мне в плотную бумагу, щерится от радости, что сбагрила чуть не ведро дуралею, но и я на неё не в обиде: пускай пользуется, может, премию отвалят … цветами. Разве в цене дело, в деньгах счастье, когда их нет? Внимание человеческое дороже, особенно для женщины, уж я-то знаю.
Примчался обратно в квартиру, нашёл пустую двухлитровку, налил воды, поставил на главный стол, всунул жиденький веник, набрал в рот побольше воды и хорошенько освежил, так что и слюни повыскакивали. Ничего, утешаюсь, никто не видел, и, вообще, в моих слюнях масса полезных микроэлементов — я ведь зубы редко чищу, берегу эмаль. Сел в кресло, включил приёмник и жду, когда заявится хозяйка и обка…, т. е., обрадуется до без ума от радости, как тогда, на Новый год.
Наконец, идут. Одна входит. И сразу видит, и сразу глаза загораются ярким внутренним светом.
— Ну, Василий! Это мне? — и, не дожидаясь ответа, опрометью бежит к букету и нюхает так, что глаза закатываются. — Спасибо! — подходит уточкой, наклоняется и целует в щёчку. А я думаю, как дёшево достаются женщинам дорогие букеты. Входит и хозяин.
— Здорово, кавалерист! — Видит букет и, улыбаясь, иронизирует: — Какой же рыцарь без коня, худобы и цветов!
— Проголодался? — спрашивает у дорогого гостя хозяйка. — Вы посплетничайте, а я что-нибудь приготовлю на быструю руку.
Я пересел на диван, освободив хозяйское место, Константин Иванович грузно опустился в него, откинулся на спинку и положил на подлокотники белые крупные ладони с чуткими развитыми пальцами пианиста.
— Как дела таёжные? — спрашивает, налаживая светский трёп.