А я-то думал, огорчённые товарищи сбросились на поправку любимого члена коллектива. Выходит, подарочек-то от себя! Спасибо тебе, Вася!
— И ещё, — продолжал заботливый старший сослуживец, сострадательно вглядываясь в меня воловьими влажными глазами, словно гипнотизируя, — Шпацерман просит написать рапорт о случившемся для оформления, — он улыбнулся, смягчая официальное требование, — как ты дошёл до жизни такой. Вот бумага и ручка, — Трапер выудил из того же кармана приготовленные заранее писчебумажные причиндалы, подал мне. Начальству надо подчиняться, иначе сам не станешь начальником. Я взял и неловко подсел к столу. Он косым взглядом посмотрел на моё колено и решил смягчить боль приятным сообщением: — Знаешь, в четвёртом квартале нам, кажется, светит приличная премия.
— Здорово! — обрадовался я за всех и за себя.
— Но из-за твоего несчастного случая на производстве скорее всего её срежут под корень.
Он отвёл глаза в сторону и умолк, чтобы я глубже осознал свою вину перед коллективом. И мне захотелось заколоться шприцем, или вытянуть всю кровь из себя, или… но что это изменит? Что же делать? Моей глупости хватило только на то, чтобы бессмысленно шмякнуться на скалу, а истинно умные люди выход знали, простой и действенный.
— Не можешь ли ты написать, что упал и разбил колено, когда ходил, скажем… за грибами в нерабочее время? — подсказал, не настаивая, Борис Григорьевич.
— 50 %, - предупредил Петька.
Трапер зло посмотрел на непрошеного юриста, я тоже, не сразу сообразив, о чём он.
— Шпацерман железно обещал, что ты получишь премию сполна и с лихвой возместишь временные 50 %-ные потери по больничному листу. И все получат. Несчастный случай, связанный с производством, почти бытовуха, не станет препятствием. Подумай сам: разве есть чья-нибудь вина в том, что с тобой случилось? Согласен?
Он убил меня наповал — возразить просто было нечего. Мне отводилась почётная и оплаченная роль спасителя коллектива. Кто откажется? Я представил, как делегация благодарных товарищей придёт в больницу с тортом — сто лет не ел! — и кто-нибудь зачитает приказ о переводе меня в старшие инженеры-геофизики. Дураком надо быть, чтобы отказаться! Я не из таких. Быстренько сосредоточился и написал, пока Трапер не передумал, что вечером, когда все в лагере уснули, я без уведомления пошёл за … грибами — терпеть не могу грибов! — и, как только вышел за пределы нашего участка, навернулся коленом об камень по собственной инициативе. Прошу в этом никого не винить и… хотел добавить, чтобы всем выдали премию, но решил, что в серьёзном документе о меркантильном упоминать неудобно, зачеркнул «и» и поставил точку.
— Вот, — торжествуя, подал свахе в герои, с опаской оглядывающей моих гипсовых компаньонов. Он, наверное, чувствовал себя скованно среди нас, помеченных чёртом, прочитал, улыбнулся и легко согласился:
— Пойдёт, — наверняка повысив и без того высокое мнение обо мне. — Что тебе принести?
О-о, я много чего хотел бы: пирожков, жареной картошки, варенья, помидорчиков…
— Что-нибудь по геологии района почитать…
— Хорошо, — пообещал гость и, попрощавшись со всеми: — До свиданья, — мне поднял руку и, наверное, с чувством выполненного долга удалился подбирать для меня литературу.
— Бугор? — спросил юрист, проводив его глазами и нацеленной гипсовой рукой.
Я замешкался, не зная, как толком ответить, поскольку Борис Григорьевич, молодой здоровый мужик почему-то занимал в партии женскую должность инженера камеральной группы, то есть, практически отирал задом стул, не напрягаясь. Я не имею чести состоять в этом элитном подразделении, но, присутствуя на базе, обязан помогать им, тунеядцам, хотя и без того свой материал обрабатываю сам, и потому Трапер, старший по должности, мне никто. Нам так удобнее обоим, а техруку и начальнику, наверное, тем более.
— Старший инженер, — отвечаю любопытному попонятней.
— На троих не сообразишь, — сделал вывод ушлый Петька.
— Это почему? — обиделся я за своё родное руководство.
— Надует, — убеждённо ответил практичный знаток людей.
Я как-то на эту тему глубоко не задумывался, потому, наверное, что на троих с ним, к сожалению, сбрасываться не приходилось. Но сегодняшний визит, скорее официальный, вынужденный, почему-то расстроил. Хотя, если хорошенько вдуматься по его предложению, то никто ничего не потерял, и даже все приобрели.
— Обед скоро? — спросил у Петьки, чтобы рассчитать время для сна.
— Может, через час, а может, раньше или позже, когда сами наедятся, — ответил старожил, похоже, давно потерявший интерес и ко сну, и к обеду.
А я закрыл глаза. Вспомнил, как меня поразил командный состав нашей геофизической партии: начальник — Шпацерман Давид Айзикович, технический руководитель — Коган Леонид Захарьевич, старший инженер-геофизик — Трапер Борис Григорьевич, старший инженер-геолог — Рябовский Адольф Михайлович, инженер-геофизик — Розенбаум Альберт Яковлевич, инженер-интерпретатор — Зальцманович Сарра Соломоновна, да плюс жёны в камералке, как будто специально собрались. Я даже не на шутку испугался, что по всегдашней своей безалаберности заехал не туда, не в Кабаний, а в Биробиджан. Успокоило то, что в последнем, по слухам, евреев не больше 2 %, а здесь налицо все 100.
Я даже расстроился, что сам не из них, и лихорадочно стал вспоминать генеалогию рода, но на нашем дереве, кроме сермяжных Иванов, Василиев, Митрофанов, Параний да Лукерий, ничего культурного не росло. Фамилии и то прадеды не могли выбрать поприличнее. Может, поменять, думал, на более благозвучную, чтобы была сродни фамилиям руководителей? Чем плоха, например, Лопухович? Нет, как-то не солидно, вроде как кто обругал. Тогда — Лопухман. Тоже нельзя: завидущие будут переводить как человек-лопух. Вот беда! Ну, деды, из вашего дерьма конфетки в обёртке не сделаешь! Не Лопухером же назваться? Так и не подобрав, остался при своей. Тем более, что они оказались очень хорошими, сочувствующими людьми. Поскольку я имел диплом инженера-геофизика, то меня сразу сделали старшим техником и отправили оператором в поле.
Там я до зимы осваивал электропрофилирование и метод естественного поля по мерзлоте и снегу, испуганно пытаясь доказать техруку, что качества не будет, что измерений попросту нет, но на все мои неубедительные, неквалифицированные мямли опытный специалист отвечал, что для выполнения плана нужна 1000 физических точек измерения, а потому — работай. Сжалившись, он дал мне наставника — Розенбаума. Тот, убедившись в первый день во всём, что я говорил, и в том, что научился измерять там, где измерения теоретически невозможны, смотался на второй день, оставив одного в тоске и сомнениях с замерзающими бичами, требующими ежедневно на бутылёк, насквозь промокшими проводами в заледеневшей матерчатой оболочке и допотопным прибором, который никак не хотел понять, что нужна 1000ф.т… Сжавшись от страха и отчаяния, износившись душой на десяток лет, я сделал им эту тысячу, не веря и в половину, и сразу сделался для всех своим, равноценно влившись в славный трудовой коллектив. Зимой к нам нагрянула долгожданная приёмная комиссия из соседней партии, заставив поволноваться меня до дрожи в коленках. Из-за этого ослабевшая коленка и не выдержала удара о скалу. Не просыхая, ревизоры вместе с нашим техруком не нашли, как ни старались в редкое просветлённое от водки время, крамолы в моих, очень нужных производству, 1000ф.т., уверив меня в том, что никакого брака и в помине не было. Во мне родился профессионал.
Высоко оценив моё трудолюбие и изворотливость, руководство партии почти сразу доверило мне зимнюю детальную магнитную съёмку, от которой все остальные операторы всячески отбрыкивались. Разместившись с рабочим — парнишкой 16-ти лет — в бревенчатом зимнике-землянке, построенном топографами, мы потеряли счёт времени, тупо и нещадно тратя его на заготовку дров, прерывистый сон, готовку невкусной жратвы, обработку записей при свече, настройку прибора и, естественно, полевые измерения. Я начисто забыл про все старые необнаруженные браки, стараясь не наделать новых. Приходилось в промокших кирзачах и свалявшихся портянках то месить снежную кашу с опавшими листьями на сопках, то ползти в распадках, проваливаясь в снег по пояс и обливаясь потом, с опасностью отморозить принадлежность, необходимую для наращивания генеалогического древа. На тело надевали только трусы, майку и энцефалитный костюм. Шапку — никогда, хотя были морозы и до -15 градусов. Зато руки — обязательно в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами. Они почему-то постоянно мёрзли.
Больше всего времени отнимали дрова. Для их заготовки мы валили запрещённые для вырубки высоченные кедры, потому что их легче было пилить и колоть, они давали больше жару, а наша железная печка, задыхаясь едким дымом, других не принимала. Для восстановления сил использовали сухие картошку, лук, морковку, консервированные борщи и рассольники, сухари, свиную тушёнку и чай, чай, чай со сгущёнкой и лимонниковой лианой, постоянно маясь страшнейшей изжогой. Иногда удавалось разнообразиться деликатесами: кедровыми орешками, калиной, шиповником и диким виноградом. Ели один раз по возвращении, зато от пуза, как собаки, и нас, плохих едоков, скупой режим устраивал, оставляя больше времени на сон, которого всегда не хватало.
Спали на одних нарах, тесно прижавшись друг к другу и вполглаза, вылезая из наглухо застёгнутых ватных спальных мешков через каждые час-полтора, чтобы подбросить дров в ненасытный печной зёв, иначе пришлось бы истратить больше на разжигание. Даже я, природный засоня, почти ни разу не проспал своей очереди. А не топить, так и носа утром из ватной берлоги не высунешь. В общем, конечно, не высыпались, но, как ни странно, ссор не возникало. Наверное, потому что мозгам некогда было закисать.
Несмотря на суровые условия, абсолютно непривычные для обоих, постоянно сырую обувь, от которой в зимовье всё время держались портяночно-кирзовые пар и запах, минимум одежды во время работы, за два месяца мы не только не заболели, — в обычных условиях мне достаточно одного чиха соседа, чтобы подхватить грипп — но и окрепли и загорели, будто побывали на альпийском курорте. Я досконально изучил магнитометр и приобрёл автоматизм и скорость в измерениях, что и доказал на скале, будь она проклята, а главное, сделал, к удивлению техрука и начальника, пославших нас в безнадёжную зимнюю ссылку только для того, чтобы не мозолил глаза, два плана и дал хорошо заработать парню. Ну, не молодец ли? Ажиотажа, однако, в родном коллективе не случилось, и до начала сезона я неприкаянно слонялся на базе, лениво занимаясь ремонтом и настройкой приборов и оборудования. Хотел на основании своего богатейшего осенне-зимнего опыта оформить рацпредложение по производству всей геофизики, особенно электроразведки и магниторазведки, за качество которых ручаюсь, в зимнее время, освободив место на камеральную обработку с коллективным выездом на море, но из-за консерватизма техрука не удалось. Шпацерман был не против, а Коган — ни в какую. Придётся подождать, пока понадобятся следующие 1000ф.т.
Шпацерман у нас вообще самая колоритная фигура. Здоровенный — сажень в плечах — кряжистый мужик-красавец во цвете 45-ти лет с кучерявой чёрной гривой и карими глазами, завешанными густыми смолистыми бровями. О его образовании ходят легенды. Женщины в пол-шёпота рассказывают, что он с блеском защитил диссертацию, но по мести влюблённой и облапошенной им жены начальника дипломов не получил кандидатского звания и вынужден был смыться на Дальний Восток, а парни из зависти опускали значительно ниже, говоря, что закончил он Харьковский угольный техникум, но документы там погибли во время оккупации, а свои здесь угробил во время таёжного пожара. Сохранились только справка об обучении в техникуме и партийный билет. Оно и естественно, ведь самые ценные документы, как у солдат на фронте, хранятся на сердце. Так или иначе, но Давид Айзикович очень давно, раньше, чем я, начал задумываться, кем быть, протиснулся в геологическую номенклатуру и заимел такой стаж и авторитет, что никому и в голову не приходит спрашивать, что он недозакончил. Помог, конечно, и солидный партстаж, чему я страшно завидовал, оглядываясь на свои гулькины пять лет комсомола.
Чувствуя своё превосходство над молодёжью, он великодушно не мешал ей вкалывать на производстве, взвалив на себя неблагодарный, тяжёлый и ответственный труд строителя и снабженца. В экспедиции о нём уважительно говорили: «Шпац всё достанет, у всех выпросит, кого хочешь надует», завидуя деловой хватке и предприимчивости. На его примере я понял, каким должен быть настоящий руководитель успешной полевой партии.
Особенно большим и непререкаемым авторитетом наш эталонный начальник пользовался у бичей. Когда они, обнаглев, буром пёрли, настырно требуя аванса или хотя бы на бутылку, он коротким хуком отправлял в нокаут самого требовательного, и все расходились довольные, потому что с ними разговаривали на понятном языке, а не на каких-то кисельно-уклончивых отговорках.
Надо сказать, что все наши рабочие были из числа специального социального контингента — такое определение дал геологическому пролетариату парторг экспедиции на совещании передовиков производства, куда я попал, потому что послать больше оказалось некого. Звучит красиво и внушительно: специальный… социальный… контингент! В переводе на понятный бытовой язык — алкаши. Они, как перелётные птицы, собирались к нам каждую весну со всего района, иногда Шпацерман привозил даже из Приморска, собирались, чтобы не подохнуть от водки и голода. За спиной каждого интереснейшая, полная приключений жизнь. Самую многочисленную группу составляют завербованные на западе ударники восточных строек коммунизма, которых надо заставлять работать, затем — рыбаки, которых одолевает качка на берегу, немало было недавно и досрочно освобождённых ЗЭКов, которым, кроме справки об освобождении, не дали ни одежды, ни каких-нибудь денег на обустройство и дорогу в прежнюю жизнь, к тому же по справке без паспорта ни на какую работу не берут.
Шпацерман умело разбирался в этих человеческих отбросах, нюхом выбирая относительно работоспособных. Но и на старуху бывает проруха. В прошлый сезон на самый лёгкий по рельефу детальный участок, расположенный недалеко от посёлка, набрали из-за отсутствия мужиков, бригаду электропрофилирования из пяти женщин, бывших уголовниц. Оператор Дьяченко, сам, по-джентльменски, пока они дулись в карты, беспрерывно куря и в открытую обсуждая его мужские достоинства, установил палатку и сделал нары из досок, куда картёжницы, устав, сразу и завалились до вечера. Как только стемнело, все они, наверное, испугавшись лесной темноты, исчезли и вернулись утром, украшенные синяками и фингалами, отпугивая ядрёным сивушным перегаром скопившихся было на дармовщинку комаров. Отоспавшись и подкрепившись консервами, после обеда соизволили выйти на профиль, но работа не заладилась, так как у двоих вдруг возникло известное женское недомогание, и пришлось вернуться, не сделав и четверти нормы. После возвращения в лагерь, ругая бригадира и по матушке, и по батюшке, и в бога, и в чёрта и всех святых за нещадную эксплуатацию слабого женского пола, навели боевую раскраску и снова исчезли. За три дня успели сделать полнормы, зато исчезли все консервы, и работы пришлось вынужденно приостановить на пике трудового порыва, а измождённые труженицы крыли бригадира почём зря за измор голодом. На следующее утро он сам в рюкзаке принёс, экономя на их заработке, в основном овощные и крупяные консервы и несказанно удивился и обрадовался праздничной встрече ударниц, одетых в весенние платья, слегка оборванные и достаточно помятые, и в домашние тапочки. Спецовки и сапоги испарились. Взбешённый хохол стал криком выговаривать им за это разгильдяйство и ночные похождения, на что оскорблённые работницы, вкалывающие и днём, и ночью, ответили по-женски — метанием стеклянных овощных банок в голову грубияна, оставив из жалости к нему железные с тушёнкой. Кое-как увернувшись от овощной атаки, Дьяченко, к стыду моему, не по-мужски воспринял огорчение подруг по бригаде и побежал жаловаться и просить замены. Но огорчение безвинно обиженных женщин было столь велико, что приехавший следующим утром для разбирательства Шпацерман застал лагерь опустевшим: исчезли палатка, посуда, консервы, спальные мешки, а заодно и сама великолепная пятёрка, оставившая на память справки об освобождении. Где-то они теперь мыкаются, слабые и бесправные.
В нынешний сезон Дьяченке, чтобы возместить прошлогодние моральные потрясения, набрали бригаду сплошь из разжалованных старших офицеров — трёх майоров и двух подполковников. Вкалывали они как черти, от зари до зари, изматывая крепкого хохла до изнеможения. Сделав за месяц 3–4 нормы и получив на руки приличный заработок, они, не слушая уговоров остаться, уволились, переоделись в выглаженную офицерскую форму, чинно попрощались со всеми и … через неделю появились вновь. Стыдливо подтрунивая над собой, они сообщили, до какого города добрались, и поспешили в тайгу восстанавливать утраченное здоровье. И Шпацерман, и Дьяченко поблажками и приписками всячески старались удержать их подольше, но кончался месяц, и история повторялась. Мне кажется, что им не давали жить обычной нашей жизнью крылышки на их погонах и фуражках. Никто не знал, за что их приземлили, лишили неба, да и вообще никто из спецконтингента не вдавался в подробности прошлой жизни, но все они были уверены, что пострадали зазря. Да и зачем кому-то знать, что когда-то было? В тайге все равны: и ударник, и зэки, и рыбаки, и полковники, и техники, и инженеры, зависимы друг от друга, и это тоже привлекало, позволяя хотя бы на время отсечь то, что хотелось забыть. Общим для них было неравнодушие к бутылке и равнодушие к дисциплине. Здесь царило правило: вкалывать до усрачки и отдыхать до последней монеты. И всех устраивал производственный ритм: месяц работы — неделя пьянки, на большее денег не хватало. Он обеспечивал вынужденную противоалкогольную профилактику, а главное, уверенность, что по возвращении из загула найдёшь еду, одежду, жильё и здоровый образ жизни.
От всех остальных отличались ссыльные, лишённые гражданских прав, прав отъезда-уезда, — поволжские немцы, прибалты и всякие другие враги народа. Эти держались насторожённым особняком, делали всё молчком, не прекословя и не вступая в лишние разговоры и споры, вечно о чём-то думали, были непонятны и вызывали неприязнь к себе и даже страх, как Горюн. Эти редко работали в больших бригадах, предпочитая в одиночку или своими парами.
Фактическим руководителем нашей партии был техрук Коган — полная противоположность Шпацерману по внешности: невысокий, худощавый, юношески стройный брюнет с гладкими чёрными волосами, тонким чувствительным носом с изящной горбинкой и неприятным скрипучим насмешливо-саркастическим голосом — все данные для великого человека. Достаточно вспомнить Наполеона — он тоже был таким в молодости и, только ворвавшись в Россию, кое-как отъелся, и у него появилось знаменитое брюшко.
Главной заботой технического руководителя и геологической, и геофизической партии является проект работ. Этот грамотно составленный документ определяет жизнедеятельность партии и её руководителей и, в значительной мере, окончательные успехи. В эту зиму Трапер, сведав откуда-то, — известно ведь, что земля слухом полнится, — что у них, на счастье, появился классный специалист по проектированию, привлёк меня к оформлению нашего проекта. Конечно, главные вехи на пути к успеху расставил Коган, а нам досталось их обтесать, добавить промежуточные вешки и рассчитать, во что обойдётся его фантазия и где её оставить, а где с сожалением урезать с его разрешения.
Важнейшим в проектировании, поучал ушлый Борис Григорьевич, является выбор участков работ. Это я и без него знал, когда выбирал для своего дипломного проекта участки с наибольшими перспективами по данным предшественников.
— Мура! — решительно охладил мой заносчивый академический пыл опытный проектант. — Годится только для студентов.
И опять меня ткнули носом в несовершенство учебного процесса, в несоответствие между моим образованием и производственной практикой.
— Горбатому ясно, — продолжал исправлять недочёты моего обучения Трапер, — что участки работ, в первую очередь, должны быть максимально приближены к базе, посёлкам и дорогам. Соображаешь?
— Конечно, — с готовностью ответил я, — чтобы легче было доставлять руду на фабрики.
— Молодец! — усмехнулся учитель, пристально вглядываясь и, наверное, не в полной мере доверяя моей искренности. — Следовательно, пишем: геофизические исследования производятся на участках, расположенных в глухой тайге без дорог и подъездов.
Я не возражал, да и что было возразить: здесь тайга начинается сразу за домами, настоящих дорог нет, а переплетение грунтовых таково, что недолго и заблудиться и уехать далеко за участок.
— Во-вторых, — продолжал назидательно Борис Григорьевич, — они должны иметь простой рельеф и минимум гидросети.
Против таких требований мне, полевику, возражать просто смешно.