— Родился в Тамбове, учился в Ленинграде, бывал проездом в Москве, за границей не приходилось. Всю Россию пропилил на поезде.
Лёшка скис, поняв, что я ему не товарищ.
— А я нигде не был, ничего не видел. Даже в армию возили мимо городов.
Он замолчал, обострив скулы, очевидно, вспоминая то, что стоит вспомнить.
— Весной, когда немцев придавили, я с грехом пополам, отвлекаясь на военные игры, рыбалку и тайгу, окончил семилетку и враз почувствовал себя взрослым. Начал втихую покуривать да подглядывать за девками. С месячишко удалось повыпендриваться, а в июне отца загребли в армию. В сентябре с японской пришла похоронка. Тогда-то и кончилось по-настоящему моё детство и юность разом. Надо было помогать матери растить сестрёнку и себя кормить-одевать. Задымить бы сейчас. Ты куришь?
— Нет, — застеснялся я своей убогости.
— Обойдёмся: не впервой, — Лёшка смачно сплюнул в урну. — Пошёл вместо отца на шахту, уголёк добывать. А там тогда — сплошь молодняк! Кто помладше, сам сдуру, как я, припёрся, а 16-17-летних мобилизовали. Поезда один за одним за границу катили, только успевай паровозы кормить. Шахты у нас плёвые, неглубокие, пласты короткие и маломощные, штреки и забои невысокие, на карачках приходится ползать, так что вся механизация — пенсионные лошади с вагонетками да мы, пацаны, с тачками, совковыми лопатами, железными листами и короткими кайлушками. Вечером, после смены, как чертенята из преисподней вылезали. Морды чёрные, в ушах и в носу угольные пробки, руки чёрные, чёрный воротник, одни глаза разные. Отцы-то ушли, а нормы свои нам, детям, оставили. А не сделаешь — продуктовых карточек шиш с маслом получишь.
Лёшка пёр по коридору, как по штреку, ничего не видя, ничего не слыша, так что встречные доходяги еле успевали увёртываться.
— Два с половиной годика отмантулил. Слава богу, в армию в 48-м подчистили. Служил?
— Нет, — отвечаю я привычно на анкетный вопрос.
— Ну и зря, — не одобрил бывший шахтёр. — В армии я точно узнал, что могу, а что не под силу, и где моё место в жизни, т. е., окончательно повзрослел, а главное, поумнел.
На нас, с грохотом утюживших коридор, уже начали сердито оборачиваться.
— Вернулся, осень и зиму пошабашил с друзьями на женьшене, кедровом орехе, рыбе, белке, соболе, а когда весной появился вербач и наплёл с три короба о здешних заработках, я легко согласился, пока не обомшивел. Сестрёнка-шустрёна успела вырасти и выскочить замуж, мать жила с ними, так что ничто не удерживало. С топором обращаться умел с малолетства, в бригаде поднаторел, стал столяром 5-го разряда, всегда везде нарасхват, а надоело. Хочется мир посмотреть, как другие живут, тянет в южные страны с тёплым морем и без зимы, страсть как хочется попить кокосового сока из свежего фрукта прямо с пальмы чтоб, говорят, холодный в жару и сладкий как сироп с газировкой. Неплохо и туземочку полуголую как следует прищемить.
Лёшка радостно засмеялся, как будто уже держал жаркое южное тело в холодных северных лапах.
— Решено бесповоротно, еду в Южноморск, устроюсь на морской фруктовоз…
— А возьмут?
— Столяра-то? Пятого разряда? Чо, им не нужны ящики с дырками? С руками и ногами! Слушай, мотнём на пару?
«А что?» — загорелся я заворожённо. — «Почему бы и нет?» — вспомнив увлекательные гриновские рассказы, в каждом из которых я был героем. И решительно ответил анкетным:
— Нет.
— Что так?
— Качки не выдерживаю.
На втором курсе мне посчастливилось разок сплавать на пароходике времён Екатерины Второй, отважившемся бесшабашно, по-русски, выйти в ветреную Балтику к одному из островков, чтобы дать нам отдышаться от затхлого городского воздуха, поесть ухи из купленной в магазине рыбы, побегать по скалам и поваляться на холодной траве. Пока товарищи пели под гитару и хохотали под аккомпанемент чаек, развлекая лихую команду из четырёх небритых гаврошей, я безотрывно смотрел за борт в зелёную воду на набегавшие волны со светлыми гребнями и кормил прозрачно-светлых медуз: туда — скудным студенческим завтраком, обратно — обильной ухой. С тех пор мне морские круизы разонравились.
— Бывает, — посочувствовал будущий фруктоядный морской волк. — Тогда гребём на свои баркасы.
Несмотря на то, что высшую математику я знаю на общую четвёрку и потому понимаю, как жизнь катится по синусоиде, но угадать, что будет — пик или канава, и изготовиться к ним не умею. Так было и четвёртого дня, по всем приметам катившего в яму. Слегка взбодрённый овсянкой и ободрённый удовлетворением Ангелины от моей быстро заживающей болячки, я принялся от безделья опять за поиски истины в разбегающихся мыслях местных теоретиков, и только-только собрал всю оставшуюся с позавчера желчь, как дверь в наш отлёжник медленно отворилась, и на пороге возникла какая-то чересчур скромная и незаметная деваха.
— Здравствуйте.
Скосив на неё один глаз, а вторым удерживая строчку в талмуде, я, будучи воспитанным интеллигентом, скупо буркнул:
— Здрасте, — и равнодушно присоединил первый зрак ко второму. Многие сомневаются, что разными глазами можно смотреть в разные стороны, но, думаю, им просто не приходилось списывать контрольные в школе.
— Я к … вам, — слышу рядом шёпотное смущённое обращение.
В досаде, что отрывают от захватывающего чтива, строго наставляю на нахалку оба зрачка — жалко, что нет пенсне, поверх него было бы эффектнее — и … как заору:
— Марья!!! — а потом совсем некстати: — Ты зачем здесь?
Без энцефалитного балахона она оказалась крепкой, пропорционально сложенной и стройной девушкой с тонкой талией в строгом тёмно-синем платье с белым школьным воротничком и белыми кружевными манжетами. Устойчивые крупные ступни надёжно покоились в белых тупоносых туфлях на низком каблуке, а лицо… Я почему-то не смел долго задерживаться на нём взглядом. Видел только русую косу, перекинутую на высокую грудь. А когда решился и быстро взглянул в знакомые глаза, то поразился их преображению. Всегда затуманенные, глядящие внутрь души, сейчас они были распахнуты и сверкали радостью, смущением и, как поманилось, доверием. Я даже растерялся, узрев превращение Золушки не в сказке, а наяву.
— Какая ты красивая! — не удержался от восхищения и вогнал нас обоих в краску.
Кое-как поборов смущение, она, улыбаясь, сообщила как о приятном:
— А меня уволили, — и объяснила причину, — по окончанию полевого сезона.
— Как уволили? — взвился я от возмущения. — Кто… — и осёкся, вспомнив о безрогой бодливой корове.
Марья, уловив моё замешательство от постыдного бессилия и продолжая светло и открыто улыбаться, закрыла неприятную тему:
— Вот пирожки вам, — протянула мне объёмистый газетный кулёк.
Она почему-то стала называть меня на «вы», наверное, стеснялась на людях по-другому, а может, не доверяла возникшим на скале товарищеским отношениям. Глазами манила и приближала, а голосом сдерживала и отдаляла. И эта двойственность её поведения, которую оба чувствовали, сбивала с толку, и я никак не мог настроиться на верный тон.
— А ну, покажи! — встрял Алёшка, молча наблюдавший до сих пор за нашими неуклюжими притираниями. — Надо проверить, что ты там притаранила, не вредно ли больному.
Марья лёгкой скользящей походкой подошла к попрошайке и безропотно отдала мои пирожки.
— С чем? — допрашивал ревизор.
— С горбушей, грибами и брусникой, — ответила Красная Шапочка морскому волку. А у меня потекли слюнки.
— Ты садись, — предложил захватчик, — от тюленя предложения присесть не дождёшься.
Я почувствовал, как вспыхнула моя бестактная, бессовестная рожа, хоть спички поджигай.
— Да, да, — спохватился, — будь, как дома. — Ничего себе, ляпнул: в больничной палате, как дома?
Марья чинно уселась на стул у стола спиной к обжоре и лицом ко мне, сдвинув крупные колени и натянув на них платье.
Я не отношусь к числу чересчур застенчивых, скорее, наоборот — лезу, куда меня не просят — а сейчас, с ней, не знаю, что сказать, как держаться, как будто встретились впервые и не было тайги и тех двух дней, когда были на «ты» и настоящими товарищами. Может, потому, что мне стыдно, что она видела меня слабым и беспомощным, что ей я обязан жизнью, и этот стыд вопреки моему желанию стал памятной преградой для нормальных отношений? Никогда не считал себя гордецом, а, оказывается, грешен.
Как особа женского пола, она меня, мужчину, правда ещё не всамделишного, конечно, в сегодняшнем виде привлекала. Но не очень. Мне не по душе палехские красотки, мне подавай бледно-чахоточных нимф в открытых воздушных одеяниях, а не в глухих шерстяных платьях, и чтобы о них нужно было постоянно заботиться, потакать капризам и ублажать прихоти. А Марья сама любого мужика ублажит и о ком хошь позаботится, в этом я убедился. Хотелось быть в глазах женщины рыцарем, а не оруженосцем. Прости, Маша, но ты не наша. На скалу я с тобой полезу, а на танцы, не проси, не пойду.
— Что собираешься делать? — спрашиваю, успокаиваясь.