— Разувайся, а то наследишь.
Вот на такую подлянку я ну никак не рассчитывал! Как разуюсь, когда на ногах выходные ажурные носки: спереди большие пальцы голые выглядывают, а сзади пятки сверкают? А потом махнул рукой на приличия, пускай, думаю, видит и сам стыдится, до какого состояния довёл ведущих инженеров. Сбросил катанки так, что они отлетели в угол, и снова намылился на свет.
— Тапочки надень, — а сам лыбится, радуется моему позору. Но я и в позоре гордый.
— Не надо, — величаво отказываюсь, чуть не загораясь от стыда, — я так, — и высоко подняв талантливую голову, прохожу в холл, торжественно встречаемый тоскливо-мелодичной музыкой, похожей на ту, с какой провожают в последний путь.
В большой комнате, залитой сквозь два окна ярчайшим солнечным светом, у одного из окон стоял письменный стол, несомненно стащенный из конторы. На нём грудились вперемешку папки, отчёты, книги, лежали развёрнутые карты, пачка чистой бумаги и маленькая кучка испорченной. И тут же стояла большая чашка с уполовиненным чёрным кофе. Очевидно, у мыслителей приличные мысли не приходят без допинга. В углу на резной этажерке красовался радиоприёмник «Рекорд», но не он выдавал музыку, а стоящий рядом на стуле автономный проигрыватель, сделанный в виде чемоданчика, в открытую верхнюю крышку которого был вмонтирован динамик. Он мне сразу до смерти понравился, и я обещал подарить себе такой же с первой премии.
А ещё больше понравилась музыка. Я подошёл к проигрывателю и застыл, забыв обо всём, как идиот, перед вертящейся звучащей пластинкой. Меня не было в комнате, я был там, где пианист, я был вместе с ним, мы вместе ударяли по клавишам и вместе парили над миром. Казалось, волшебник-музыкант лёгкими движениями пальцев вколачивал малюсенькие серебряные гвоздочки в нервы, и те, вибрируя, отвечали лёгкой умиротворяющей грустью. Каждый звук отдавался в голове и в сердце и болью, и радостью, хотелось только одного: слушать и слышать, немедленно сделать что-нибудь доброе: подбодрить отчаявшегося, успокоить страждущего. Мелодия уводила в мир грёз ненавязчиво, но настойчиво, растворяя в звуках, очищая душу и освобождая мозг, погружая в беспорядочные отрывочные воспоминания. Виделись почему-то то белые руки Ангелины в резиновых перчатках, то бредущий по колено в воде Горюн, то уходящая Марья, то курящий у окна операционной Иваныч, то «скафандр», жующий огурцы, то розово-воздушная Алевтина, и я, распластанный на скале и отсчитывающий с каждым размеренным звуком клавиш улетающие, как падающие капли воды, последние мгновения жизни. Умирать покойно и не страшно. И вдруг пианист сменил тему, ускорил ритм, убрал меланхолию и поддал жару, зовя от покоя к движению, заставляя встряхнуться. Я послушался, выполз, и снова захотелось жить, жить, жить…
Что это со мной? Вдруг сдали нервы? Или на самом деле перешёл рубеж взросления? Разве так бывает — внезапно, без раскачки? Наверное, бывает: толчком и в любом возрасте, когда душа подготовлена. Можно повзрослеть в школе и остаться младенцем до старости, до смерти. Такие живут не разумом, а инстинктами, им не надо думать, как жить, они существуют по раз и навсегда утверждённой программе — каждое отклонение приводит к болезни — и не представляют, сколько боли, беспокойства и неудобств приносят детским эгоизмом своим близким. Неужели для меня рубежом стало юбилейное 25-летие, а неизвестная мелодия неизвестного музыканта столкнула с младенческого пути? Никогда не слышал ничего подобного, никогда и не думал, что так расквашусь от устаревшей классики, которую всегда спокойно пропускал мимо ушей.
Или виной всему мой абсолютный музыкальный слух? Я, например, запросто отличаю «Брызги шампанского» от «Дунайских волн» и Гимн СССР от «Катюши», знаю по одному-два куплета из всех песен репертуара Шульженко и Козина. У примы особенно обалденны «Руки» — так и кажется, что бледные и бескостные обвиваются, сдавливая, вокруг шеи. А у Козина бесподобна «Я возвращаю ваш портрет»… Я даже потренировался на всякий случай, правда, пришлось использовать портрет Сталина, поскольку другого у меня пока не завелось, но всё-таки… Раз стал неплохо разбираться в классической музыке, наверное, удастся теперь, не засыпая, осилить «Войну и мир» и «Преступление и наказание». Особенно охота узнать, как наказал Достоевский убийцу гнусной старушенции. А пока для меня шедеврами остаются «Два капитана» Каверина и «Три товарища» Ремарка. Вот обомлеют наши дамы, когда я начну их утюжить цитатами из классических романов. Они-то уж точно не читали, невежды!
— Василий, — сбил с серьёзной мысли шеф, — иди, показывай, что у тебя здесь, — подошёл и сам выключил проигрыватель, так и не дав дослушать. — Ты что, не слышал раньше?
Ну да, не слышал! Сколько раз!
— Дунаевский? — намекаю осторожно, чтобы он не сомневался, называю единственную знакомую мне фамилию композитора. Правда, в башке вертится и свербит ещё Блантер, но я не уверен, что это не поэт.
— Ну, ты и серость! — ласково восхищается Леонид Захарьевич — прошу не путать: Захарьевич, а не Захарович. — Не стыдно? Ленинградец, инженер, а мировых шедевров не знаешь.
Положим, не ленинградец, а проездом, отвечаю мысленно, и инженером стал по вашей милости всего-то как полгода — не успел освоиться толком, но вслух ответить нечем, да и неохота: опозорился — дальше некуда.
— Это «Лунная соната» Бетховена, запомни!
Про Бетховена я слышал: глухой композитор. Это так поразило, что я запомнил, да вот забыл некстати. Хуже казни захочешь — не придумаешь: такую музыку сочинил, а сам ни разу не слышал. Всё равно, что испечь огромнейший торт с горой шоколадного крема и не попробовать.
— Приходи как-нибудь вечерком после Нового года, послушаешь ещё что-нибудь, — приглашает сердобольный начальник, озабоченный, наверно, низким культурным уровнем своих ИТР.
— Ладно, — соглашаюсь кисло, сразу и бесповоротно решив, что ни за что не приду. И не потому, что обидно, хоть и это есть, а потому, что не представляю, что услышу, когда перед глазами будут мельтешить хозяин в майке и хозяйка в комбинации. Судя по сегодняшней тихой встряске, мне лучше оставаться с музыкой наедине и ещё лучше — в темноте, потому что возникает непреодолимое ощущение обнажённости и изнутри, и снаружи, чувство полнейшей незащищённости. Не думаю, чтобы в чьём-либо присутствии и, тем более, в кашляющем, чихающем, сморкающемся зале, в шевелящейся толпе я смог бы полностью раствориться в мире звуков так, чтобы душа моя и душа композитора смогли пообщаться всласть. Да и музыканты на сцене дёргаются, мешают. Хорошо, что в нашем посёлке нет филармонии.
Как ни странно, но я довольно внятно и вполне толково объяснил мыслителю, что изображено на схеме и как дошёл до мысли такой. Он внимательно выслушал, задал несколько уточняющих вопросов, получил исчерпывающе полноценные ответы и похвалил:
— Молодец, Василий, котелок у тебя варит. Оставь схему у меня, а сам займись интерпретацией электропрофилирования по участку. Проконсультируйся у Трапера и Розенбаума. Вопросы ко мне есть?
— Есть, — отвечаю скромно. — Мне непонятно, зачем мы работаем и что ищем.
Он улыбнулся как несмышлёнышу.
— Мне и самому не совсем понятно. А что ты предлагаешь? — провоцирует.
Но я ждал этого вопроса, он давно мне был нужен.
— Для начала, — говорю, — надо основательно и комплексно изучить физические свойства руд и пород, — хотел добавить, что так нас учили в институте, но, подумав, решил: пусть считает, что я сам дотумкался. — Когда выяснится их аномальность, выбрать рациональный комплекс методов и методику работ. Пока что мы, геофизики, — констатирую внушительно, — тащимся за геохимиками и прячемся за их спинами.
Мыслитель уже не улыбался: видно, надавили на больную мозоль.
— В Министерстве, — отвечает зло, — убеждены, что здешние руды обладают аномальными магнитными и электрическими свойствами. — Не успел я поинтересоваться, откуда такое убеждение, как он, опережая, спрашивает риторически с иронией: — Ты хочешь доказать обратное? И что за этим последует, если тебя услышат или захотят услышать, в чём я крупно сомневаюсь? — Ясно, что: мыслитель лишится и ореола мыслителя, и возможности комфортно мыслить на дому в майке и тапочках. — Да любые аномальные свойства в здешних условиях, когда рудные тела имеют малую мощность, а неокисленные части их залегают на больших глубинах, идут коту под хвост. А сложный гористый рельеф, осыпи? — Он думает, что убил меня этим дуплетом. Пусть пока потешится. — Так что не помогут тебе детальные знания физических свойств, — и сразу вильнул со своей извилистой туманной дороги на мою прямую и ясную: — Со временем займёмся как следует и за изучение физических параметров, — успокаивает себя и меня, — а пока приходится работать наощупь, исследовать возможности методов на практике.
Кому-то, думаю, выгодно бродить в потёмках. Но не мне, Инженеру с большой буквы. С проблемой эффективной мощности аномальных геологических тел я столкнулся и разобрался с помощью Алевтины при количественной интерпретации магниторазведочных аномалий. Выводы отразил на схеме, но он как будто нарочно не увидел или не захотел принять.
— Нам и не надо искать непосредственно рудные тела, — разом оглоушиваю мыслителя, уставившегося на меня с неподдельным подозрением. — Достаточно обнаружить и проследить локальные рудовмещающие трещинные структуры, обладающие по сравнению с рудными телами и большей мощностью, и большей средней аномальностью.
Оппонент явно скис. У него ещё хватило духу скептически ухмыльнуться, но ответить по существу было нечем. Да и вообще сегодня, сейчас он явно совершенно не был подготовлен к серьёзному разговору с неоперившимся желторотым инженеришкой, пускающим «петуха». А я напирал:
— Для поисков и картирования вертикальных границ здешние широкие и выположенные формы рельефа не являются интерпретационной помехой для любых электроразведочных установок малого и среднего размера. Вы знаете это не хуже, чем я, — чуть отступаю. — Рельефом пугают здесь, чтобы не прилагать больших организационных, подготовительных и, наконец, собственных усилий, — это ему прямо в глаз. — И вообще: в институте меня учили геологической эффективности работ, а здесь старательно переучивают на экономическую эффективность, ссылаясь на разные сторонние помехи, а они-то в нас, — я не гордый, я и на себя часть вины взял.
Вижу, его крепко задела критика снизу, хотя лучше сказать — сверху, потому что он мне всего по плечо, может ещё и потому я оборзел.
— До меня, — обиделся мыслитель, — здесь вообще ничего, кроме магниторазведки и метода естественного поля, не делали. — Потом спохватился, что расслабился перед подчинённым и быстренько закрыл конференцию, оборвав докладчика на самом интересном, чтобы сохранить, наверное, приличное лицо при плохой игре. — Разговор, — толкует, морщась, — ты затеял интересный, конечно, но долгий и спорный, не ко времени и не к месту. — Ага, думаю, разговор на эту тему портит нервную систему. — Но, — сластит мне пилюлю, — хорошо, что думаешь. — Ничего себе комплиментик! — После Нового года потолкуем обстоятельно, а сейчас иди — мне работать надо.
Так я и поверил. Наверное, сразу бросится слизывать мою схему, чтобы самому накропать статейку. Ему проще: ему в Министерстве на слово верят. Гори она пропадом! Я другую сочиню, если соберусь как следует — мне только дай волю, я собрание сочинений, не моргнув, состряпаю. А ему — дулю с маком!
До обеда оставался целый час, но в контору, в дружный камеральный коллектив идти не хотелось. Отчего-то в душе копился неприятный осадок, а отчего — непонятно. Была прекрасная музыка, был серьёзный разговор, а что-то тяготило. Наверное, то, что меня не захотели услышать, не захотели принять всерьёз и вышвырнули грубым пинком под зад.
Потопал, огорчённый, в пенальчик, решив отлежаться, заспать неприятность до после-обеда, тем более, что есть совершенно не хотелось. Есть люди, которые, разволновавшись, мечут всё подряд и никак не насытятся, а есть такие, которые в депрессии предпочитают голод. Слава богу, я из вторых — так дешевле.
Счастливец Игорь беззаботно дрых без задних ног в рабочее время. Я на цыпочках, стараясь не шуметь, прошёл к кухонному столику, чтобы налить холодного чая, и, естественно, не удержал крышку на резко наклонённом чайнике, и она с оглушительным звяканьем брякнулась на пол и покатилась, стервоза, колесом по кругу, дребезжа что есть силы.
— А-а, — открыл глаза Волчков, — ты-ы? — сладко потянулся здоровым телом и сел. — Уже обед?
— Продолжай, — успокоил я его, водворяя злополучную крышку на место, — у тебя есть ещё целых два часа.
— Нет, — отказался засоня на зависть мне, — больше не смогу. Надо ещё силы оставить на ночь. — Он ещё раз зевнул всласть, да так, что и мне захотелось. — Вон, — мотнул головой в сторону изголовья моей лежанки. Там, пойманный в сетку, покоился внушительный бумажный пакетище.
— Ну, спасибо! — обрадовался я. — Бабоньки обещали торт на Новый год, я тебе свой кусман отдам.
Игорь поморщился.
— Оставь себе. Лучше я тебе свой добавлю. Не люблю сладкого.
Вот ненормальный!
— Сколько я должен?
Шинкарь назвал приличную сумму, но мне было всё равно: главное — коньяк есть!
— Если не сможешь отдать сейчас, — пришёл на помощь благодетель, — отдашь с получки.
— Ну, нет! — отказался я. — За вино, карты и женщин привык платить сразу, — и отдал почти все деньги, что лежали в моём личном сейфе — в верхнем ящике тумбочки.
— Тут лишние, — пересчитал презренные банкноты Игорь.
— Это на чай, — объяснил я небрежно. Только тот, кому есть из чего отдавать, жмотится, скупердяйничает по каждому поводу, отлынивая даже от обязательных платежей, а тому, у кого вошь в кармане, не жалко и последних: не имея вдоволь, он и распорядиться дензнаками не умеет как следует, не понимая истинной их цены. Я, к сожалению, из последних, и частенько по собственной безалаберности сижу на подсосе до получки или аванса. Так будет и сейчас. Придётся переходить на диету — на хлеб с крабами и трёхрублёвой горбушей. Зато Лене не удастся меня подсчитать. В конце концов, на складе прокормимся.